Короче, нужно будет выйти на остановку раньше и, подходя к парковым воротам с самым независимым видом, понаблюдать за прогуливающимися там мужиками. На мне же не написано, что это — я, а в бежевой куртке сейчас — каждая вторая женщина. Если несоответствие между мной и им окажется слишком уж сильным — просто не стану засвечиваться, пройду себе мимо, а на следующей остановке сяду на обратную маршрутку.
Снежок искрился в свете фонарей, поскрипывал под ногами. Я, в который раз размышляя: «А не лучше ли сбежать сразу?», все-таки добралась до оговоренного места.
По означенной территории бесцельно прогуливалась взад-вперед только одна мужская фигура, все прочие явно спешили, не обращая никакого внимания на красоту зимнего вечера, добраться до теплой и уютной квартирки с сытным ужином, диваном и телевизором. Да и то правда: понедельник — день тяжелый. Я, что называется, навела резкость.
Интересное дело, и что это мне взбрело в голову так комплексовать по поводу своего внешнего вида? Если это Леонид — а больше здесь подходящих кандидатур не наблюдается — то на фоне этого затрапезного мужичонки я должна выглядеть просто великолепно. Несмотря на бежевую куртку, переживающую уже четвертую зиму, и вязаную шапочку, в которой приличнее ходить какой-нибудь девчонке, а не даме постбальзаковского возраста.
Потому что его пальто выдержало по меньшей мере четыре десятка зим. И почему-то напрашивалась мысль, что темно-серый — это не первоначальный, а благоприобретенный цвет ткани.
Шапочка — и почему я не обратила внимания на эту деталь — «спортивную шапочку»? — была тоже вязаной, как и у меня. Но если женщина в куртке и вязаной шапочке (которую, кстати, я самолично связала три месяца назад под первые двадцать серий очередного сериала! С первой по десятую — вязала, а с одиннадцатой по двадцатую — перевязывала) выглядит относительно прилично, то мужчина в старом дутом пальто и спортивной шапчонке, пущенной в отставку сыном-школьником, смотрится, мягко говоря, «не комильфо».
Но больше всего меня добила последняя опознавательная деталь. Сумочка. Барсетки, кейсы из кожи неведомых животных… В руках он держал копеечную базарную сумку, из тех, с которыми челноки мотаются за товаром, разве что размером поменьше. С такими старички-пенсионеры шаркают на рынок или в ближайший магазинчик за батоном хлеба: и стоит сумочка недорого, и функционирует дольше, чем обычные полиэтиленовые пакеты.
Это что же надо иметь в голове, чтобы припереться на первое свидание с женщиной в таком виде? А я еще о цветах беспокоилась! Что нести их красиво не сумею. Какие там цветы?!!
А может, это — не Леонид? И я зря пугаюсь? Да, но где же он тогда? Больше-то здесь никого не видно. Да что там, стесняться я его, что ли, буду? Надо просто подойти и спросить, он это или не он. Тем более что он сам, кажется, двинул в мою сторону.
— Простите, вы — Жанна?
— Да.
— А я — Леонид. Будем знакомы.
— Будем.
— А я сразу понял, что это — вы.
— Да? И каким образом?
— Я вас именно такой и представлял.
— Надо же… Какой — такой?
— Ну…
Понятно. Когда сказать нечего, выручает «ну». Главное, что вообще как-то представлял. А я вот совершенно не так. Однако холодно топтаться на одном месте. Да и глупо как-то.
— Леня, что мы с вами стоим? Пойдемте куда-нибудь.
— Да, конечно, идемте. Туда, — он неопределенно махнул рукой в сторону одной из улиц, расходящихся от парка. Значит, прогулки по пустынному парку не предвидится. Это обнадеживает.
Мы медленно двинулись мимо магазинчиков, баров, игровых клубов, понатыканных буквально на каждом шагу. Витрины тепло светились, приглашая зайти и погреться, снежинки мягко и волшебно кружились в разноцветном сиянии реклам. Леонид сделал попытку взять меня под руку. Я непроизвольно дернулась и чуть не шлепнулась на раскатанной дорожке.
— Скользко как. Простите, Леня, чуть вас с ног не сбила.
— Давайте, Жанночка, я поддержу.
— Спасибо, не нужно, а то вместе падать придется.
Еще не хватало с ним под руку вышагивать. Почему-то от моих комплексов не осталось и следа. Что это? Неужели внешний вид человека способен так повлиять на мое отношение к нему? Вроде раньше подобного за мной не замечалось.
— Леня, мы почему молчим? Расскажите мне о себе.
— С чего начать?
— А — с конца. Как вы сейчас живете?
— Один. Я же писал вам, Жанночка, я — совершенно одинок.
— Леня, Леня, перестаньте. Вы где работаете?
— Я художник.
— Кто?!
— Художник. А что в этом удивительного?
— Да необычно несколько. Что вы рисуете?
— Художник, Жанночка, не рисует, а пишет. Я работаю в стиле сюрреализма.
— Гнилые фрукты, истекающие кровью, отрезанные уши в хрустальных вазах?
— Глубоко философское направление в искусстве, опирающееся на творческую силу подсознания. Разум изжил себя для истинного творчества.
— А вам что, и правда нравится эта галиматья?
— Жанночка, от кого-от кого, но от вас я не ожидал столь примитивного взгляда на искусство. Вы показались мне человеком, стоящим на более высокой ступени развития, чем общая человеческая масса.
М-да, поделом. Можно сказать, дискредитировала себя своим невежественным пристрастием к нормальному. Ты смотри, какой умный оказался. В зеркало бы на себя посмотрел! А вообще, что это я злюсь? Мне что, не все равно?
— Леня, так вы где-то работаете? Или вы, так сказать, — свободный художник? Я имею в виду, есть у вас друзья, рабочий коллектив, круг знакомых — короче, люди вокруг вас? Почему вы все время говорите об одиночестве?
— Потому что, Жанночка, люди по природе своей злы и эгоистичны. И очень агрессивны по отношению ко всему, что не вписывается в приемлемую для них картину мира.
— То есть?
— То есть свободный художник, живущий по законам, отличным от законов человеческой стаи, вызывает у этой стаи желание разорвать его, разодрать клыками, загрызть, уничтожить.
Прямо не пятидесятилетний мужик, а рефлексирующий подросток.
Мне что, теперь полагается доказывать, что я к стае не принадлежу? Раз уж мне на эту стаю жаловаться начали.
— Не надо так. Люди — они разные. Друзья у вас есть?
— Ну какие друзья? Не смешите. Каждый в этом мире — сам за себя. Каждый старается урвать свой кусок. Перехватить заказ. Облить другого грязью. Чем человек талантливее, тем больше вокруг него недругов, завистников.
— Леня, Леня, вы же — художник, натура творческая, ранимая. Значит, вам больше, чем кому бы то ни было, нужно человеческое тепло. А вы обо всех скопом людях — так. Что у вас случилось?
— Ах, Жанночка, тепло художнику может дать только Любимая Женщина. Муза. Иначе он не в состоянии ни творить, ни жить. Я очень одинок, Жанночка. Я, можно сказать, смертельно одинок. Вот вы согласитесь быть моей Музой?
Боже сохрани! Только этого мне не хватает. И вообще, за то время, что мы бредем по заснеженной улице, мороз усилился, по-моему, градусов на двадцать. Ног я уже не чувствую. А дома — дети и тепло. И есть хочется. Зачем мне вообще все это надо?
— Ну так как, Жанна? Вы мне не ответили.
— Леня, я страшно замерзла, ни о чем другом думать не могу.
— Так в чем же дело? Давайте сядем на трамвай. И погреемся, и покатаемся.
Честно говоря, мне уже все равно: на трамвай — так на трамвай. Слава Богу, вечером они почти пустые. А самое удачное — отсюда есть маршрут почти до нашего дома. Сейчас дождемся нужной марки, а потом я попрощаюсь и — адью. Ищи, художник, себе новую музу.
В вагоне, и правда, было теплее. Мы устроились на свободных сиденьях. Я полезла в сумку за кошельком.
— Жанночка, ну что это вы? Вы меня обижаете.
А в самом деле, что это я? В конце концов, я, как-никак, с кавалером еду. В кафе не пригласил, так хоть на трамвае покатает.
— Да, Леня, извините, я по привычке.
Кондукторша медленно приближалась, соблюдая плату за проезд сидящих впереди пассажиров. Вот уж у кого работа — не позавидуешь. Весь день — на ногах, весь день — в толпе, весь день выслушивать мат и ругаться самой, при этом запоминать, кто зашел, а кому уже продала билетик на предыдущей остановке…
Когда тетка поравнялась с нами, Леонид наклонился ко мне:
— Смотрите, Жанночка, вот здесь я учился в школе.
Я машинально выглянула в окно. Я хорошо знаю эту местность. Нет здесь никакой школы. Кондуктор тем временем, не обратив на нас внимания, прошла мимо.
— Кто еще не оплатил проезд?
— Где?.. А…
— А я — специально, — Леонид довольно ухмыльнулся. — Не заметила. Вот и хорошо. Так о чем мы говорили? Будете моей Музой, Жанночка? Я так истосковался по Любви, по Женщине. Я напишу ваш портрет. Я уже вижу его. В вихре снежинок. Или нет — в весенних цветах.
— В стиле сюрреализма?
— Ну вот, вы смеетесь надо мной? Нет, если хотите — в лучших традициях классики. Согласны? Куда же вы встаете?
— Леня, сейчас моя остановка. Я приехала.
— Подождите, а когда мы снова встретимся? Давайте завтра?
— Завтра — рано. Я очень замерзла. Боюсь, что простудилась.
— А вы оденьтесь потеплее. Только и всего. Я вам позвоню, и мы договоримся. Какой ваш номер?
— Я сама вам позвоню. Говорите быстрее, а то выйти не успею.
Я заторопилась к выходу. Леня вслед кричал какой-то набор цифр, но из трамвая, чтобы проводить меня, не выскакивал. Да и то — а вдруг во второй раз так не подфартит и придется заплатить за проезд…
Боже мой, как хорошо дома! Тепло, родные детки мирно ругаются, псина, в очередной раз перевернув мусорное ведро, чавкает шкурками от сосисок, а на плите стоит кастрюля со вчерашним борщом, которую, конечно, никому не пришло в голову убрать в холодильник. Это ли не счастье?!
— Мам, ты что, пятую тарелку приканчиваешь? Ты где была-то? — съехидничал, материализовавшись на кухне, Вовка.
— Не пятую, а только вторую. Тебе что, для родной матери борща жалко? В конце концов, это я его варила.
— Ты хоть бы мусор собрала вначале, — сыночек кивнул на Лорда, разлегшегося среди вываленных из ведра отбросов.