Вениамин — чувствительный товарищ — тут же почуял оплошность:
— Нет, я же не говорил этого.
— А что вы говорили?
— Понимаете, просто женщины, даже если и начинают заниматься каким-то делом, быстро бросают его.
— И почему же это так, а? Как вы полагаете? Венечка, вы часто кормите маму завтраком, обедом и ужином? Сколько раз в неделю? А убираете, полы моете — каждый день? А блузки, платья — вы маме стираете и гладите? Или она — вам?
— Да нет, я понимаю, конечно…
— Что вы понимаете? Вы представляете себе, сколько времени отнимает кухня? Е-ЖЕ-ДНЕВ-НО!!! В то время, как вы самосовершенствуетесь, мама на кухне вам борщ варит! Так не бывает, чтобы вся семья дружно жила духовной жизнью. Это — всегда за чей-то счет! И, как правило, за счет женщины. И, между прочим, это — элементарный паразитизм!
Стоп! Понесло! Попала на любимую тему. А главное — оппонента «достойного» отыскала.
— Что именно? — вскинулся Вениамин.
— Паразитизм — существовать, развиваться за счет чужого труда. Удобно мыслить, когда кто-то подает тебе завтрак и чистые носки ежедневно. Тогда и книги великие пишутся, и идеи обдумываются. Блеск! Ах, какие гениальные существа — мужчины!
— Ну и что? Всегда было распределение ролей на мужские и женские.
— Вот-вот. Мужская роль — созидать, женская — обслуживать.
— Но ведь это тоже важно — высвободить энергию для мысли путем устранения бытовых хлопот.
— Вот-вот. Высвободить энергию одному за счет пожирания жизни другого. Что-то не слышно, чтобы кто-то из мужиков посвящал свою жизнь высвобождению от забот любимой женщины. Для духовного роста и великих мыслей.
— А если их нет, этих мыслей?
— Кто сказал?!
— Много их было — великих женщин? И те — с мужским складом ума.
— Потому что: НЕ-КОГ-ДА. За бытовухой. А у тех, кто вырвались, не склад ума — мужской, а — характер. По чужим трупам — к своей цели.
— Ну, знаете ли…
— Знаю. Потому и уверена, что знаю, сколько сил тратится на обслуживание.
— Люд, кого это ты ко мне пристроила? Будь человеком, объясни толком, что это за сокровище и что мне с ним делать.
— А что? — поинтересовались в телефонной трубке после секундной паузы.
— Как — что? Кто это? Откуда ты его выкопала?
— Тебе он так не понравился? Веня вроде вежливый…
— Ты меня доведешь до ненормативной лексики! При чем здесь: понравился-не понравился? Что мне за него, замуж выходить? Я выгнать его не могу!
— Как это?
— Так. Он приходит и приходит.
— Смеешься?
— Не смеюсь! Объясни, будь добра, где ты его откопала такого? Только по-честному.
— Ну как тебе сказать? Вообще-то, я его всю жизнь знаю. Всю его жизнь. Я, как-никак, старше.
— Не поняла.
— Венечка — сын Изиды Михайловны, маминой подруги.
— Кого-кого?
— У мамы есть подруга еще со времен туманной юности. Они вместе учились в музпеде. Мама потом в школу работать пошла, а Изя умудрилась остаться на кафедре. Попреподавала там несколько лет, потом подцепила несчастного дядю Леву и родила Венечку.
— Почему — несчастного?
— Что?
— Почему «дядю Леву — несчастного»?
— Ну как тебе объяснить? Ты мою мамочку знаешь, да? Так вот, тетя Изя — это моя мама в квадрате. Или в кубе. Или — еще больше. Она шагу никому не даст ступить без своего разрешения. Самое интересное, что все вокруг верят стенаниям и жалеют ее — страдалицу, которую так покарала жизнь неизвестно за чьи грехи.
— То есть?
— Одна, на своем горбу тянет бедная женщина хилого, болезненного ребенка, который, к тому же, совершенно непослушен, ну никакого почтения к мамочке. Да таков уж, видно, крест ее. Так и умрет, не дождавшись ни сыновней любви, ни внуков…
— Ребенок, я понимаю, — Веня. А внуки при чем?
— А на ком бедному интеллигентному мальчику жениться, когда вокруг одни шлендры и проститутки?! Порядочных девочек из приличных семей вообще не осталось. Как и приличных семей. Самое интересное, что, пообщавшись с Изечкой, моя мама на меня смотрит, как Ленин на буржуазию. Тоже, мол, шлендра: вместо того чтобы приобрести приличествующую женщине профессию, порхаю все, занимаюсь невесть чем, перед людьми стыдно…
— Слушай, а я здесь все-таки при чем? Мне-то ты этого бедолагу зачем подсунула? Только про фэн-шуй не рассказывай.
— Знаешь, сколько себя помню, мне этого Венечку всегда ставили в пример: какой он умный, воспитанный, старательный, полезные книжки читает, в музыкальной школе учится, с плохими ребятами не водится. А с другой стороны, всю жизнь у нас в семье тетю Изю жалели, потому что растит вот она ребенка одна, из сил выбивается, во всем себе отказывает, а разве ж от детей дождешься благодарности?! И если даже такой примерный мальчик, как Веня, приносит бедной Изечке столько горя, то чего же ждать от меня?! Ох, как я в детстве любила над Венькой издеваться! Он же меня бесил до зубовного скрежета!
— Слушай, Люд, а почему она одна его растила? Развелась, что ли?
— Да Изечка уморила дядю Леву через десять лет совместной жизни. Отмучился, бедняга.
— Как это — уморила?
— А так. Он с первого дня бегал вокруг нее: Изеньке нужно то, Изеньке нужно это. А что нужно ему — никого не интересовало. У него сердце больное было — никто и не знал. А тут как-то совпало: ему плохо, видно, было, а у Изеньки ОРВИ, температура, да еще — почечные колики, она и погнала Леву в аптеку за каким-то антибиотиком. Он, конечно же, побежал: ведь Изеньке срочно нужно лекарство. Подумаешь, сердце — поболит и перестанет, в первый раз, что ли. И умер по дороге в аптеку. Догадайся, кого все жалели на похоронах. Изю!
— Ну, прямо не женщина, а чудовище!
— А ты не иронизируй, ты ж ее не знаешь. Так вот, каково Веньке с такой мамочкой, я поняла, только когда повзрослела. И, понимаешь, чтоб Изида не угробила сына, как мужа, ему надо вырваться от нее.
— Ну и хорошо, пусть вырывается. Великовозрастный сыночек — из мамочкиных сетей. С ума сойти!
— Сам он не сможет. А она его на шаг не отпускает. Я ж говорю: ты ее не знаешь. Вот для этого ты и нужна.
— Не поняла.
— А что тут непонятного? У вас вечно такой бедлам, что каждый, кто к вам попадает, затягивается, как в водоворот. И трепыхаться научится, глядишь, и — плавать.
— Людка, ты соображаешь, что несешь?! Я обижусь.
— Я ж в хорошем смысле. У вас постоянно что-то происходит, кто-то с кем-то в чем-то разбирается. Да за полчаса у вас — очумеешь, и голова — кругом. Это — жизнь, это — то, что ему нужно, чтоб стать человеком.
— Людка, ты что, приносишь меня в жертву какому-то своему знакомому? Мне мало своих проблем, да? Мне выть на луну хочется! А ты мне предлагаешь еще одному ребеночку сопли вытирать.
— А что, у тебя опыта нет? Запросто справишься. И не надо мне про свои проблемы рассказывать. Ты — сильная. А вот представь, каково парню живется, не будь эгоисткой. Ну ладно, Сашки мои с прогулки пришли, пока. Звони. — И Людка шмякнула трубку. А я, как дура, осталась сидеть и слушать гудки… Ту — ту — ту…
Вот здорово! Я — сильная. Меня — не жалко. И никому-то меня не жалко. А за что тебя жалеть, а? Смеешься? — Смеешься. Юморить пыжишься. Значит, нормально живешь. Дети? О, дети — наша радость! А у тебя — прямо перебор этой радости! Жить — есть где, работа — есть. А что тошно, так это — твои проблемы. Ты — сильная, справишься…
Ладно, а то сейчас если начну жалеть сама себя — потом из этого не выкарабкаться.
— Мам, а у нас классуха новая, дура такая, — заявило мое младшенькое чадо, едва я переступила порог дома.
— В чем дело? — я сгрузила сумки Тошке, и он поволок их на кухню, а я с наслаждением скинула с ног туфли на каблуках и ощутила почти блаженство: каким все-таки гадом-инквизитором был тот, кто изобрел такую обувь! — Ну, так я слушаю.
— Влепила мне «пару» непонятно за что.
— То есть? Ты что, совсем ничего не знал?
— Да нет, по поведению.
— Что?! Тебе — «двойка» по поведению?! Что ж ты там сделал такое?
— Ничего не сделал. Подумаешь, крикнул Димке, так это еще на перемене! Звонок потом был. Это она, дура, раньше в класс вошла.
Да, что творится в школе на переменах, знает, наверное, каждый. Странно, что сами участники процесса друг друга слышат и даже понимают.
— А что ты кричал?
— Димка спросил, какую я конфету ел, а я ответил. А эта дура тебя в школу вызывает. Пойдешь?
— А куда ж я денусь?
Довели, значит, учительницу своими воплями, вот она и отыгралась на первом подвернувшемся. Тем более она — новенькая, детей еще не знает. Прежняя наша классная руководительница развелась с мужем и, сорвавшись посреди учебного года, уехала к маме в Белоруссию. За границу. Свято место пусто не бывает, замена ей нашлась быстро. Особенного восторга новая учительница у детей пока не вызвала, но это ведь ни о чем не говорит, правда? Скорее всего, она решила загнать разболтавшийся класс в определенные дисциплинарные рамки. Во всяком случае, идти на встречу с ней придется, нельзя подставлять ребенка «под удар».
Собираясь в школу, я приложила максимум усилий, чтобы одеться «правильно». Раз уж встречают нас по одежке, то — прямая юбка, светло-бежевая блузка, пиджак, позаимствованный у старшей дочери. Прошло то время, когда она выпрашивала: «Мамочка, ну можно я в твоей кофточке в школу схожу? Один раз только!». Теперь мамочка с той же самой интонацией просит: «Лер, ты завтра не собираешься пиджак надевать? Дашь мне?». Короче, я являла собой классический вариант по-деловому одетой женщины, всем видом демонстрирующей готовность к серьезной конструктивной беседе.
То, что шло навстречу мне по школьному коридору, идентифицировать как учительницу младших классов можно было только обладая хорошим творческим воображением. Это было Нечто.
Ярко-малиновое облако на голове, ядовито-зеленый брючный костюм, штанишки заправлены в красные остроносые сапожки на двенадцатисантиметровой шпильке. Вообще-то, обувь по цвету должна гармонировать с дамской сумочкой и прочими аксессуарами. Здесь, по-видимому, под цвет сапожек подбиралась краска для волос.