Я почувствовала себя серой церковной мышкой, зачарованно глядящей на диковинную жар-птицу.
— Это она, — пискнул Тошка и юркнул в класс.
Навесив на лицо основную родительскую улыбку — улыбку безмерного счастья от встречи с любимым преподавателем — я двинулась навстречу:
— Элеонора Павловна! Можно с вами побеседовать?
Жар-птица притормозила и, кинув явно недружелюбный взгляд, процедила:
— Вы кто?
— Я — мама Антоши Литвинова.
— Прекрасно. Подождете меня здесь. После урока я с вами встречусь.
— Элеонора Павловна! Урок еще не начался, еще пять минут. Может быть, мы сможем с вами сейчас поговорить? — Перспектива торчать целый час под классной дверью, словно провинившаяся первоклассница, как-то не сильно вдохновляла.
— Ваш сын крайне дурно воспитан, он оскорбил меня нецензурной бранью. Я считаю, что таким детям вообще не место в нашей школе. И если вы не считаете возможным уделить минутку, чтобы выслушать замечания педагога, можете удалиться прямо сейчас.
Явление закрыло за собой дверь. Шум в классе стих, как по мановению волшебной палочки.
Сказать, что я осталась в недоумении, — ничего не сказать.
Мои дети вообще-то не употребляют ненормативной лексики. Не так, чтобы совершенно. Ксюха как-то заявила:
— Ну ты, мамуля, даешь! А если до этого придурка иначе не доходит?!
Какого придурка она имела в виду — осталось невыясненным, но с тем, что в случае необходимости дозволительно пользоваться самым доходчивым из диалектов русского языка, я согласилась. В самом деле, с каждым нужно разговаривать на том языке, который он понимает лучше всего.
Так что то, что Ксюха, а тем более — Вовка способны при случае кратко и четко разъяснить обидчику, что именно они о нем думают, меня не шокирует. Но Валерия и Тошка… Этого не может быть потому, что этого не может быть в принципе. А сказать что-либо подобное учителю?! Это настолько абсурдно, что вызывает просто интерес: что ж там происходило на самом-то деле?
За придумыванием хоть каких-либо вариантов происшедшего время прошло практически незаметно. Прозвенел звонок, дети вылетели в коридор.
— Зайдите, — ледяным тоном позвала меня жар-птица. — Я вас слушаю.
Честно говоря, я все никак не могла проникнуться серьезностью ситуации, настолько нелепым было сочетание раскраски новой учительницы и брезгливо-начальственного выражения на ее лице.
— Элеонора Павловна, Антоша передал мне, что вы хотели со мной побеседовать.
— А он не передал вам, почему именно?
— Нет.
— Так вот, ваш сын посмел обругать меня нецензурной бранью. Что, впрочем, неудивительно, учитывая его происхождение. Я считаю, что детям из таких семей, как ваша, не место в нашей школе. Я собираюсь писать докладную директору с требованием отчислить этого ребенка из элитарного учебного заведения. Вот, собственно, то, что я сочла нужным сообщить вам. Вы свободны.
И взяв журнал под мышку, дива выплыла из класса, оставив меня стоять с открытым ртом. Честно говоря, последние лет 30, а то и 35, со мной так никто не разговаривал. И главное, я так и не поняла, в чем дело.
Из ступора меня вывела невесть откуда взявшаяся Вовкина физиономия.
— Привет! А я иду мимо, смотрю — наш малой под дверью стоит.
— Ма, ну что тебе эта кикимора сказала? — вклинился Тошка.
— Мам, ты чего? — что б там ни было написано на моем лице, но Вовка почуял неладное.
— Эта кикимора только что сказала мне, что детям из нашей семьи не место в этой школе.
— Че-е-го? — хором и с одинаковой интонацией протянули братики.
— Антон, признавайся, что ты ей сказал!
— Ничего.
— За ничего из школы не выгоняют!
— Да ничего я ей не говорил, правда.
— Давай по порядку.
— А что — «по порядку»? Была перемена. Мы все кричали, не я один. А потом она вошла. А чего она на меня взъелась, я так и не понял.
— Ты что, выражался матом? Она сказала, что ты ее оскорбил.
— Мама, ты что?! — От возмущения Тошка даже расстраиваться перестал.
— А что, растешь, малявка! — тут же среагировал старший братец.
— Так что там случилось-то?
— Здравствуйте, Жанна Валерьевна, как хорошо, что вы зашли в школу, я хотела побеседовать с вами, — к нам подрулила сквозь бурлящий поток малышни Вовкина учительница математики. Поскольку предмет был рассчитан не на методическую зубрежку, а на озарение свыше типа: «Эврика! Решил!», то он числился в немногих любимчиках, и я надеялась, что здесь у нас проблем нет. Неужели?
— Что? И Вовка что-то натворил?
— Нет, к Володе у меня нет претензий. За исключением того, что он ленится и домашние задания выполняет на перемене. Но голова у мальчика — светлая. Светлая голова.
Наш «светлоголовый» разве что не замурлыкал, словно кот, которого почесали за ушком.
— Вот если бы он еще и занимался, как Лерочка, — я же помню, как твоя сестра училась! — Цены бы мальчику не было!
— Виктория Александровна! Вы что, хотите, чтоб я был таким, как Лерка! — праведно возмутился Вовка. — Она ж — зубрилка!
— А у тебя и не получится, — успокоила его математичка. — Но я с вами хотела поговорить не об этом. Я не первый год работаю с Вашими детьми. Я и Лерочку учила, и Володю. У меня были замены в Ксюшином классе. Я хорошо знаю вашу семью. Поэтому я была очень удивлена, когда вчера в учительской услышала возмущение по адресу Вашего младшего ребенка. Наша новая коллега достаточно специфична, вы понимаете, что я имею в виду? Но тем не менее… Что ты там наговорил? — и Виктория Александровна потрепала Тошкину макушку.
— Да ничего я ей не говорил! Я вообще не видел, что она вошла! А она орать начала сразу!
— Учитель не орет. Учитель делает замечания, — мудро заметила математичка.
— Виктория Александровна, Бога ради, расскажите, в чем дело. Ну, как вы это поняли. Какие к Антону претензии. А то я ничего понять не могу, — взмолилась я.
— Я могу только сказать, что вчера после четвертого урока в учительскую ворвалась Элеонора Павловна — это новый классный руководитель 2-го «Б» — очень рассерженная и сказала, что она, как женщина, уделяющая себе внимание, изменила имидж (надо сказать, что у нее довольно странное чувство вкуса. Я ее не понимаю). Так вот, стоило ей войти в класс, как ваш сын во всеуслышание оскорбил ее и как учителя, и как женщину. Что ты ей сказал?
— Да ничего, — Тошка уже чуть не плакал.
— А что ты вообще говорил? Вопили вы там что? — уточнил Вовка.
— Откуда я знаю? Димка спросил, какие мы конфеты ели. Я ответил. А она орать стала.
— А что за конфеты-то?
— «Йо-ма-йо». Классные. Как «Сникерс».
— Ну, вот все и понятно, — вздохнула Виктория Александровна.
— Че понятно? А я ничего не понял, — забеспокоился Вовка, — мне объясните-то.
— Вон она, ваша Элеонора Павловна, — математичка кивнула на появившуюся в конце коридора красно-зеленую жар-птицу.
— Ох, е-мое! — выдохнул Вовка.
То-то и оно.
Общеизвестно, что со стрессами, да и вообще — с плохим настроением, лучше всего справляться с помощью чего-нибудь вкусненького. Или хотя бы вообще — съедобного.
Я считаю, что именно поэтому моя фигура отличается от идеальной как минимум на пару десятков килограммов. Слишком много стрессов. Целостность нервной системы находится в прямой зависимости от объема талии. Когда-то меня это сильно расстраивало. А теперь плевать. Главное — сохранить присутствие духа. Все остальное — суть явления второстепенные.
Вот только осточертело таскать с базара сумки с продуктами.
Хорошо, конечно, после работы пробежаться с тележкой по престижному супермаркету, бросая в нее ярко упакованные пакетики. Но процентов девяносто женщин проходят спокойно мимо гостеприимно распахнутых дверей, а в выходные с утра берут в обе руки сумки пообъемнее и отправляются на рынок, а потом волокут их, набитые доверху, домой, еле передвигая ноги от тяжести.
И экономия-то в деньгах получается не совсем большая, во всяком случае, вряд ли стоящая загубленных выходных, а вот поди ж ты — многолетняя привычка гонит на соседний рынок, где, торгуясь, покупаешь у стабильно обвешивающих продавцов десяток килограммов грязной картошки, не считая морковки, лука и всех прочих «продуктов питания первой необходимости», и, проклиная свою несчастную жизнь, тащишь все это домой, прикидывая по дороге, на сколько тебя обманули (рынок есть рынок), мечтая о хоть каком-нибудь, самом завалященьком, муже, который пусть себе валяется всю неделю на диване или где еще ему угодно, пусть делает, что хочет, но зато в субботу принесет вместо меня эти неподъемные кошелки домой. И за это я буду его кормить, обстирывать, ухаживать за ним, как… ну, как за любимой собакой, например. Вот кто горя не знает. Ест и дрыхнет весь день на диване, собака такая. Еще и лает так, что все соседи скоро на нас жаловаться начнут. Как только они, бедные, до сих пор терпят?!
Правда, дотащившись все таки до дома и отдохнув пару минут, я соображаю, что вот она я — живая, целая и невредимая, и никому ничего не должна, и кормить и обихаживать мне некого, кроме своих собственных детей и своей же собственной псины.
Это сладкое слово «свобода»…
Милые брошенные женщины! Знайте, что прав, абсолютно прав был тот, кто выгравировал на Соломоновом перстне, что проходит все. Все: боль, обида, тоска, депрессия — все. И постепенно начинаешь ловить кайф от состояния никомуничегонедолжности, от состояния своей свободы. Да, чуть ли не каждая книжка по психологии твердит об этом, но мы же все познаем только на собственной шкуре. Одиночество — не такая уж плохая штука.
— А я всегда был одиноким. Сколько себя помню. У нас во дворе был детский садик. И я помню, как каждый день смотрел из-за забора, как там играют дети. Мне тогда казалось, что попасть туда, к ним — самое большое счастье. — Вениамин тащил мои любимые сумищи, попутно развлекая меня психологическими беседами, а я шла, помахивая пакетиком, в котором болтались кошелек и брелок с ключами. И не испытывала при этом никаких угрызений совести. Сам вызвался. А точнее — сам напросился.