– Прости, – сказала я. Я вообще не подумала про Мэтта. День рождения у него через пару недель. Но что теперь эти дни рождения? – Ты сможешь приготовить ему что-то другое?
– То, что ты сделала, очень плохо, – сказала мама. Она стала больше похожа на себя. По крайней мере на ту себя, которую я узнала за последние месяцы. И голос ее звучал более узнаваемо: – Я не могу позволить, чтобы ты или твои братья ходили сюда и ели что вздумается. Мы должны растянуть эти продукты так, чтобы продержаться на них как можно дольше. Почему ты никак не можешь понять? Подумаешь, все будут заглядывать сюда и съедать по баночке персиков. Или зеленой фасоли. Я знаю, что ты голодная. Я тоже голодная. Но наш единственный шанс – быть очень, очень осторожными. Может, через пару месяцев станет получше. Но, может, это займет больше времени. Если мы не надеемся на будущее, жить незачем. Этого я не допущу.
– Прости. Я больше никогда такого не сделаю. Обещаю.
Мама кивнула:
– Я знаю, ты хорошая девочка, Миранда. Я знаю, с твоей стороны это было просто легкомыслие. И мне плохо от того, что я тебя наказала. Но я серьезно. Ты можешь поесть теперь в четверг вечером. Такая голодовка не убьет тебя. Ты напихала в себя калорий на целую неделю. А теперь отправляйся к себе. Я правда не хочу продолжать этот разговор.
Живот у меня болит, как раньше, когда я обжиралась конфетами на Хеллоуин. Только сильнее, потому что тогда я обжиралась на сытый желудок. И не испытывала такой ненависти к себе.
Обидела маму. Даже не зная об этом, обидела Мэтта. Джонни тоже, поскольку он бы очень обрадовался десерту. Миссис Несбитт. Возможно, Питера.
Эгоистичная, эгоистичная свинья. Я не заслуживаю жизни.
7 сентября
Сегодня утром ко мне пришел Джонни.
– Мама сказала, ты вчера съела что-то из кладовки, – сказал он. – И что тебе нельзя есть до завтрашнего вечера. И если она узнает, что Мэтт или я поступили так же, то нас так же накажут.
Почему-то от этих слов мне полегчало. Просто иногда грызет мысль, что мама любит меня меньше, чем Мэтта и Джонни.
– Да, так все и было, – подтвердила я.
Джонни выглядел каким-то взволнованным:
– А что ты съела?
– Банку зеленой фасоли.
– И все? Весь сегодняшний день без еды из-за банки зеленой фасоли?
Я велела ему выметаться из моей комнаты и держаться от нее подальше.
Это мой единственный за сегодня разговор.
8 сентября
Мама пожарила две картофелины с огорода. И разогрела банку зеленой фасоли. На десерт был консервированный фруктовый салат.
Блудный сын позавидовал бы.
12 сентября
Понедельник.
Надо бы заняться учебой.
14 сентября
День рождения Мэтта. Ему девятнадцать.
На ужин у нас артишоки, то есть почти салат, а потом паста лингуини с белым соусом из моллюсков. Миссис Несбитт принесла свои домашние овсяные печеньки с изюмом – они нравятся Мэтту, но гораздо меньше, чем шоколад. От одной мысли об этом меня снова замутило. Я съела одну печенюшку (мама была бы в ярости, если бы ни одной), но на вкус она мне как пыль.
Меган права, я грешница. Правда, насчет ада она ошибается. Незачем умирать, чтобы попасть туда.
16 сентября
Сегодня Мэтт привез с почты два письма от папы.
Первое написано день-два спустя после отъезда. В нем говорится, как здорово было нас всех повидать, и как он нами всеми гордится, и как все будет хорошо, и что мы непременно скоро снова встретимся.
Второе письмо датировано шестнадцатым августа. Они с Лизой доехали до границы Канзаса, но Канзас не впускал никого, кроме тех, кто мог доказать, что у их родственников – родителей или детей – есть собственность в штате. Чего, ясное дело, они с Лизой сделать не могли. Пограничникам было плевать, что они всего лишь хотели проехать через Канзас в Колорадо. Им предложили несколько вариантов. Мол, ходят слухи про чиновников, готовых посмотреть на это сквозь пальцы на некоторых условиях.
– Что это значит? – не понял Джонни.
– Взятки, – пояснил Мэтт. – Даешь им, что они хотят, и тебя пропускают.
Проблема в том, что сначала надо найти такого чиновника, продолжал папа, плюс, у тебя должно быть то, что ему нужно. Кроме того, есть отдельный запрет на впуск беременных женщин, а у Лизы уже заметен живот.
Можно было бы попробовать объехать по второстепенным дорогам, но говорят, их патрулируют местные дружинники и не пускают чужаков.
Можно было бы поехать в Оклахому и добираться до Колорадо через нее. Бензина у них немного, и, по слухам, в Оклахоме не лучше, а то и хуже, но они рассматривают этот вариант. Лиза твердо намерена добраться до родителей.
Температура около четырех-пяти градусов, и они с Лизой остановились в лагере для беженцев. Отопления и еды нет, вода и туалеты ограниченны. Им разрешили задержаться только на один день, потом надо снова ехать. Если придется, поедут обратно в Миссури. Из-за землетрясений штат почти не контролируется полицией.
На этом, в общем-то, письмо заканчивалось, и оно дико нас всех напугало. Папа всегда старается уберечь нас от лишних тревог. Три года назад, потеряв работу, он убеждал всех, что остаться без места – это сбывшаяся мечта. Жизнь полна неожиданных возможностей. Когда, мол, закрывается окно, открывается дверь.
Ну и конечно, для него-то дверь открылась. Он нашел работу в Спрингфилде, встретил Лизу, и не успели мы оглянуться, как он уже женился во второй раз и ждал ребенка.
Вот только сейчас папа не разглагольствовал про окна, двери и неожиданные возможности.
За долгое время это были первые вести о том, что происходит за пределами Пенсильвании. Запреты на передвижение. Какие-то самопальные дружинники. Лагеря беженцев. И все это – в той части страны, где, предположительно, ситуация должна быть получше.
– Уверена, скоро от него придет еще письмо, – сказала мама. – И там будет написано, что они с Лизой благополучно добрались до ее родителей и все в порядке.
Мы все понимали: она говорит это, потому что так надо.
Если папа больше не выйдет на связь, мы никогда не узнаем, что с ним произошло. Есть вероятность, что они с Лизой доберутся до Колорадо, и что там не все так ужасно, и с ними все будет в порядке, и с малышом все будет в порядке, но мы будем не в курсе.
По крайней мере я себе внушаю именно это. А о другом думать не хочу.
17 сентября
Я пошла за хворостом (какая я была глупенькая девочка, боялась большого страшного леса), а когда вернулась, обнаружила, что мама сидит за столом и всхлипывает.
Бросила мешки с ветками, подошла к ней и обняла. Потом спросила, что случилось.
– Ничего, – ответила она. – Я просто думала про того человека. В день, когда мы затаривались едой, – тот мужчина, у которого скоро должен был родиться ребенок. Малыш уже, вероятно, родился, и я начала думать, как он там, все ли в порядке у него, его жены и остальных детей, и все такое. Просто накатило.
– Я понимаю, – сказала я.
И я правда понимаю: иногда проще поплакать о ком-то незнакомом, чем думать о тех, кого по-настоящему любишь.
Часть тринадцатая
18 сентября
Утром, когда я вышла к бранчу, Мэтт и Джонни были у миссис Несбитт – готовили ее дом к зиме (переехать к нам она отказывается). Только я вытащила банку горошка с морковкой, как услышала глухой стук и мамин вскрик.
Прибежав в гостиную, обнаружила распростертую на полу маму.
– Споткнулась, – сказала она. – Вот идиотка. Споткнулась.
– Ты в порядке?
Она помотала головой:
– Щиколотка. Похоже, я не могу стоять на этой ноге.
– Лежи где лежишь, – сказала я, как будто у нее был выбор. – Я приведу Питера.
Я помчалась в гараж и вывела велик. В жизни так быстро не носилась на велике, как в этот раз до больницы.
Но, когда я приехала, охрана не пустила меня внутрь, даже когда я объяснила про несчастный случай и сказала, что Питер – друг семьи. Они только обещали передать сообщение.
Я осталась ждать на улице. В доме очень холодно, мы все одеваемся в несколько слоев и напяливаем по лишнему свитеру, но сейчас я так торопилась, что забыла надеть зимнее пальто, перчатки и шарф. А пока мчалась на велике сломя голову, даже вспотела, что теперь совсем не помогало.
Охранник вовсе не торопился передать мое сообщение Питеру. Сначала он заставил меня написать его, потом прочитал, потом потребовал какой-нибудь документ. А у меня с собой, ясное дело, ничего не было. Я умоляла его передать информацию Питеру. Он ухмылялся. Заметно было – он привык к тому, как люди умоляют его о чем-нибудь, и ему это явно нравилось.
Меня замутило так же, как от шоколадной стружки.
Я стояла там, плакала, умоляла и хотела его убить. Честное слово, доберись я до его пистолета, пристрелила бы и его, и любого, кто мешал бы мне помочь маме. А он просто стоял и ржал.
Потом подошел второй охранник, спросить, что тут происходит. Я рассказала. Он не смеялся, но подтвердил, что они ничем не могут помочь.
– Здесь больница, – сказал он. – Врачи не выезжают на дом.
Первый решил, что это повод для бунта.
– Пожалуйста, просто позвольте мне отнести эту записку доктору Эллиотту. Это все, о чем я прошу, – настаивала я.
– Мы не можем покидать пост, чтобы передавать сообщения, – сказал второй охранник. – Единственная ваша надежда – подождать, не выйдет ли кто знакомый, тогда его можно попросить отнести записку.
– Пожалуйста, – умоляла я, – пожалуйста. Моя мама лежит дома одна, с травмой. Не заставляйте меня ждать. Прошу вас, не заставляйте меня ждать еще.
– Простите, мисс, – сказал второй. – У нас тут свои правила.
Первый просто продолжал лыбиться.
Я стояла и стояла. Из больницы выходили люди, но никто не соглашался отнести записку Питеру. Все притворялись, что не замечают меня, словно я уличная попрошайка, а им не нравится, что их принуждают давать денег или испытывать чувство вины за то, что не дали.