А потом мы поехали на окраину города в местный аэроклуб для прыжков с самолета. Они должны были состояться следующим утром, и инструктор предложил каждому из нас уложить для себя парашют. Он показал на своем парашюте, как это делается, но помогать никому не стал. Сказал, что за свою жизнь надо отвечать самому. И эти слова запомнились. А укладка оказалась делом несложным, и мы с ней справились быстро.
Вечер был удивительный. На краю леса у костра мы пели песни. Вадим Волков играл на гитаре и запевал, сначала свои любимые цыганские, потом современные песни. Мы ему в полголоса подпевали. Конечно, это были песни, которые соответствовали нашему настроению. Помню, как трогательно звучало:
«Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак.
Я гоняюсь, я гоняюсь за туманом
И с собою мне не справиться никак…»
Мы все тогда жили в мире романтики, а это особый мир. В нем нет ни рациональной основы, ни строгой логики, но в то же время он обладает невероятной способностью увлекать. Через несколько лет, уже после того, как я побываю в космосе, меня много раз будут спрашивать, почему я решил стать космонавтом. Я буду стараться давать такие ответы, которые показывали бы, что мое решение базировалось на серьезных доводах; скажу, что мне хотелось проверить в реальном полете, как работают системы, которые мы создавали, чтобы учесть полученный опыт в следующих разработках, и т. п. И все это будет неправда. Мне просто хотелось слетать в космос. Хотелось поучаствовать в экстремальных испытаниях, взлететь на ракете, увидеть Землю с высоты, пролететь через плазму. Хотелось и все! Почему-то мне кажется, что все мы в то время испытывали похожие чувства. Даже Анохин. Он любил сложные полеты, любил вторгаться в неизведанное и именно поэтому оказался в одной группе с нами. Вон он запевает свою коронную: «О скалы грозные дробятся с ревом волны…». Интересно, что у него связано с этой песней? Может быть, размышления о силе духа, о непокорности, а может быть, что-то другое. Мы пели до глубокой ночи. Никого вокруг, черное звездное небо, освещенные костром лица и захватывающие душу песни. Расходиться не хотелось…
А рано утром, когда еще было холодно и не поднялся туман с полей, нас разбудили и попросили поторапливаться. Около самолета инструктор построил всех по росту и сказал, что в такой последовательности мы будем прыгать. Единственное исключение было сделано для Анохина. Он был среднего роста, но его поставили первым — в знак уважения. Садимся в самолет и сразу же взлетаем. Каждый наверняка волнуется, но все улыбаются, чтобы продемонстрировать свое спокойствие. Любопытно наблюдать за Анохиным. Он к тому времени имел уже больше трехсот прыжков, в том числе прыжки из аварийно падающих самолетов. Сегодняшний прыжок для него очень прост и, похоже, никаких особых эмоций не вызывает. Анохин сидит рядом с открытой дверью и о чем-то думает. Когда гудит сирена — сигнал, что ему пора прыгать, он ее не слышит. Подходит инструктор и говорит: «Сергей Николаевич, Вам пора». Анохин, встрепенувшись, спрашивает: «А?» Потом соображает и мгновенно, даже не вставая со скамейки, а соскользнув с нее вбок, вылетает из самолета. Приземляюсь сам и вижу, что он сидит на парашюте, курит и опять думает о чем-то постороннем. Было такое впечатление, будто прыжок прошел для него незамеченным. А для всех нас это — событие. Мы воспринимали каждый такой шаг как успех и еще одну ступень в той длинной лестнице, которая, возможно, приведет в космос…
Полеты на истребителях были тоже интересными и волнующими. Их организовал сам Анохин в Летно-исследовательском испытательном институте, где он работал много лет. Нас не заставляли изучать устройство самолета и правила полетов, показали только, как катапультироваться, если будет такая команда. А потом мы улетали в зону, где проходили испытания самолетов, и пилот демонстрировал нам фигуры высшего пилотажа. Иногда даже он давал самим подержаться за ручку управления и попробовать выполнить какую-нибудь простую фигуру, например «бочку» или «боевой разворот», предварительно объяснив, как это делается. Нашим пилотом-инструктором был Леня Рыбиков. Тот самый, который хотел стать космонавтом, но потом раздумал из-за неопределенности перспективы. Порядки в институте были либеральные, и Леня после обязательной программы демонстрировал нам возможности самолета. Он заставлял самолет делать какие-то невероятные прыжки и развороты и при этом язвительно комментировал, подчеркивая, что это не космический корабль — здесь надо уметь управлять самому.
Анохин, несмотря на свой уникальный опыт, тоже был включен в эту часть программы. Он летал последним. Наверное, уход с летной работы он здорово переживал. Во всяком случае, когда у него первый раз появилась возможность снова взяться за штурвал, он, как говорится, «отвел душу». Мы видели, как самолет выруливал на взлетную полосу. Вопреки предписанию, Анохин сидел в передней кабине — на месте инструктора. Сидящий сзади Рыбиков поднял руки вверх, показывая нам, что он в управлении не участвует. Конечно, они нарушали инструкцию. У Анохина был большой перерыв в полетах, и передавать ему управление на ответственных участках не полагалось. Но Рыбиков был учеником Анохина. Доверие и уважение к учителю, видимо, взяли верх.
Мы наблюдали за взлетом. Видели, как самолет разогнался, оторвался от полосы и быстро растворился в небе. В зоне самолет пробыл на несколько минут больше, чем было запланировано. И вот над дальним концом полосы появляется темная точка, потом она обретает контуры самолета, снижается и… вместо того, чтобы сесть, самолет пролетает с большой скоростью низко над полосой в положении «вверх ногами» и снова исчезает в небе. Кто-то в изумлении произнес: «Ну, Сергей Николаевич дает!»
Мы не видели, как самолет садился и ждали Анохина еще около часа. Оказалось, что за этим трюком наблюдал начальник Летно-испытательного комплекса Гринев, — окна его кабинета выходили на летное поле. Он был взбешен и потребовал немедленно привести к нему экипаж. Когда Анохин и Рыбиков вошли в кабинет, Гринев был еще вне себя от злости. Увидев двух уважаемых им людей, Гринев стал подыскивать приличные слова. По-видимому, это давалось ему с трудом. Наконец, махнув в сторону Анохина рукой и обратившись к Рыбикову, он закричал: «Ну, этого старика уже не исправишь, но Вы, молодой человек, неужели не понимаете, что мне надоело Вас хоронить?» Летчики виновато понурили головы. Поняв, что добавить к сказанному нечего, Гринев их выгнал: «Пошли вон отсюда!» Летчики вышли, зная, что не правы, и ничуть не жалея о случившемся. Нам рассказал эту историю Рыбиков, Анохин о ней умолчал.
Подготовка продолжалась. Одновременно с нами готовились и военные космонавты по своим независимым программам, что было непостижимо для нормальной логики. Велась подготовка космонавтов без связи с организацией, которая создавала космические корабли, и даже в противоборстве с этой организацией. Как и следовало ожидать, наступил момент, когда пути двух готовящихся групп пересеклись. В программу подготовки входили тренировки по эвакуации экипажа с водной поверхности на случай, если посадка произойдет в океан или на море. А такие тренировки могли проводиться только на макете спускаемого аппарата, хозяином которого была наша организация. Макет использовался для проверки поведения аппарата на воде при разной степени волнения моря, а также для отработки инструкций по покиданию аппарата и по подъему его на борт судна.
Военные стали возражать против нашего участия в тренировках, а нам важно было получить заключение о результатах тренировок, подписанное обеими сторонами. И тут наши специалисты заняли жесткую позицию: или и те и другие, или никто. И военные согласились на компромисс. Из-за затянувшихся споров тренировки проводились глубокой ночью. Впечатления остались незабывемые. Далеко от берега в кромешной темноте на палубу небольшого морского судна каждый час-полтора поднимают с воды макет спускаемого аппарата. Он и внешне и внутренне почти такой же, как реальный аппарат. И мы по очереди — сначала трое военных, потом трое гражданских, потом опять трое военных и так далее — садимся внутри этого аппарата в кресла, закрываем за собой люк и чувствуем, как аппарат краном поднимают с палубы и опускают на воду. Потом связь с краном обрывается, и наш аппарат, словно грецкий орех, начинает раскачиваться в такт волнам. Внутри очень тесно. Ощущения примерно такие же, как при езде втроем на заднем сиденье автомобиля. И в этих условиях надо всем надеть тонкие гидрокомбинезоны, не порвав их. Потом нужно открыть люк, выбросить через него контейнер, в котором упаковано то, что пригодится для жизни в ожидании спасателей, и выпрыгнуть через люк самим. Прыгать следовало, не касаясь края люка, как прыгают через обруч. Дело в том, что при качаниях аппарата бывают моменты, когда нижний край люка почти касается поверхности воды. Если в этот момент опереться на люк, то он опустится еще ниже и вода хлынет внутрь аппарата. Тогда в опасности окажутся и те, кто находятся внутри, и сам аппарат.
На воде уже проще и забавней. Все пристегиваются с помощью длинных шнуров к выброшенному контейнеру и начинают развлекаться с тем, что находится внутри него. Устанавливают радиосвязь с инструкторами, запускают сигнальные ракеты, едят аварийные запасы пищи — и так до тех пор, пока из темноты не подплывает шлюпка и не увозит «спасаемых» обратно на судно. С борта судна за нашей работой наблюдали специалисты из промышленности и методисты из Звездного городка. Они следили за тем, как мы покинули аппарат и как надели гидрокомбинезоны, и сколько времени потратили на каждую из операций. На этих тренировках мы проявили себя не хуже военных, так что наши позиции укреплялись…
Потом мы вернулись в Москву, и опять с утра до вечера шли занятия то на предприятии, то на стадионе. Между тем времени до первого полета «Союза» оставалось все меньше и меньше.
В августе нас снова вызвали на медицинское обследование. Все так же, как в первый раз: то же здание, те же врачи, та же программа. Разница была в том, что после этого обследования у нас появлялись шансы попасть в экипаж. Было известно, что Мишин и руководители нашего министерства ведут переговоры с командованием Военно-Воздушных Сил и с партийными органами по этому поводу. Конечно, не терпелось узнать что-нибудь о ходе переговоров, но никакой информации оттуда не поступало. Нам сообщили только, что наши врачи начали встречаться с военными врачами и знакомить их с результатами обследований. Это было хорошим признаком. Без команды сверху военные врачи на это никогда бы не пошли. Значит, военное начальство считает наше появление в Звездном городке вполне возможным. На встречах врачей, видимо, не все шло гладко. У военных требования были более жесткими, чем у гражданских, и мы заметили, что наши врачи тоже свои требования ужесточили. Во всяком случае, все, кто был на гране допустимого, оказались забракованными. К нашему большому сожалению, врачам не удалось отстоять Анохина. Военные очень не хотели его пропускать. Они побаивались, что полет этого человека, обладающего уникальным летным мастерством и легендарной биографией, может дать старт конкуренции между военными и гражданскими летчиками. Формальная зацепка была — Анохин потерял один глаз при аварии самолета. Но в авиации ему разрешили остаться на испытательной работе, а здесь забраковали.