ничего!..
—————
11 ноября.
О, глупые материальные сны! Как могут они измучить душу, которой снится действительность!
Все последние три дня я грезил, что пот обливает мое тело, что меня душит кашель, знобит лихорадка, ломит в костях, что я не в силах двинуться и встать с кровати.
Минутами долгий сон и короткие сны так спутывались в голове, что я не мог их различить. Я не знал, когда просыпаюсь, когда засыпаю, я терял иногда сознание границы между сном высшего и низшего разряда.
Мне казалось, что в моей комнате расхаживает, убирая и хлопоча, старая соседка Мария Панкратьевна, живущая рядом в коридоре. Она полька, живет в Петербурге пятнадцать лет, вдова унтер-офицера, погибшего под Плевной. Старушка обязана мне за то, что я купил ей когда-то швейную машину. Она сделалась моею почетною прислугою.
Так смотрел я на это раньше. Но теперь я знаю, что и Плевна, и машина, и унтер-офицер, и старая Марианна — все марево, грезы, сновидения, глупый обман воображения. Всего этого не стоило реально создавать...
Я видел, как она ходит мелкими шагами по комнате, закутывает меня своею шалью, я слышал, как она жалобно причитает по поводу негодности моего тонкого истрепавшегося одеяла; однако, на все это я взирал глазами философа, разгадавшего тайну бытия. Ни мнимая реальность ее душегрейки и красного передника, ни выразительность морщинистого лица, ни даже две слезы в ее серых глазах, которые капнули, когда она проговорила: „Иисус Назарейский, а тож паныч не на шутку болен!“ — ничто, ничто, ничто не могло меня провести.
„Панич, напьетесь чайку?“ — спрашивала. Я не отвечал. Не буду же вести беседу с грезой моего воображения!
Она вливала мне чай в рот ложечкой, кормила мякотью булки, как ребенка. Я не сопротивлялся. Ведь все равно, снится ли, что кушаю, или что голодаю!
А все же сон о том, что я лежу в кровати, исключил сон, что я пишу. Я не брал пера в руки три дня, или вернее, мне не снилось, что я его беру... Еще сегодня греза о том, что я утомлен и болен, сплетается с другой, что я не могу удержать пера в руке и отложу его сейчас...
—————
12 ноября.
Ночью я почувствовал, что рот мой переполнился жидкостью. Она брызнула на подушку. Утром видел, что подушка красна и влажна. Но и кровь — сновидение.
Ничто меня не обманет!
—————
Глубокое раздумье, основанное на наблюдении, поучает меня тому, что я не в состоянии диктовать себе сновидений по собственной воле. Грустные ли, радостные ли, они приходят в таком порядке, как им вздумается.
Страшно!
Отсюда прямой вывод, что духовный мир, как игра представлений, так же мало может доставить счастие, как и мир — материя. Отступив от веры в материальный мир, я не выиграл ничего.
Почему вот уже целые годы мне мерещатся одни лишь печальные образы? Мне все представляются лишь комнатка в четвертом этаже, холод и голод, бедность и болезнь...
Правда, сон низшего разряда навевает иногда другие видения: образ матери, берущей меня на колени... облик отца, ведущего меня по широкой липовой аллее тенистого парка... то вдруг школьные товарищи бегут в запуски со звонким смехом... то она в темноте сада тихо обвивает мне шею руками...
Однако, ведь и эти ночные сны в равной мере не зависят от меня. Надвигаются сами собой, по собственной воле, по законам, которых я не успел исследовать посейчас.
Это бессилие управлять сновидениями — как высшего, так и низшего разряда — вполне согласуется с принятой мною раньше теорией отсутствия свободной воли.
Спиноза сказал: «Мы свободны, как камень, брошенный на воздух». Мы падаем свободно по прямой линии.
Всегда и повсюду железная необходимость — «ананке»!
—————
Вечером, в тот же день.
Спиноза сказал???
Ха-ха-ха! Какой Спиноза! Неужели он существовал когда-нибудь! Не есть ли он одно из раздвоений моей личности?..
Спиноза никогда ничего не сказал!
Все сказал я один!..
Поистине, я гениален!
Бью челом самому себе!..
Система Шопенгауэра, Канта, Платона, Аристотеля — все плод усилий моей мысли! История бесчисленных народов, картина земель и морей, планет и солнц — все создание моей фантазии!
Я создал „Божественную комедию“ Данта, трагедии Шекспира, эпос Гомера, новеллы Боккачио, Мадонну Рафаэля, Моисея Вуонаротти, баллады Шопена, концерты Моцарта.
Столько гениальности в одном человеке! Я удивляюсь себе, я падаю перед собой на колени!..
Итак, всю эту жизнь, этот аккорд смеха и плача, эту ткань света и теней, сад роз и терновника, микстуру ума и глупости — я создал один, мощью моего духа!
Ах, и зачем же это я сделал?!
Неужели не лучше было оставить весь этот мир в области небытия?!
Повидимому бездействие противоречит природе духа... Я принужден был творить!..
И вот «на половине моего жизненного пути» я сотворил себе, наконец, четыре нагие стены, железную кровать со сломанной ножкой, запачканный чернилами столик, вонючий коридор, веющий холодом, и снежный вихрь за окнами, и ледяной узор на стеклах, и единственное пальто, дырявое и подбитое ветром, и посиневшие исхудавшие мои руки , и всю дрожащую жалкую мою фигуру!..
Вот судьба гения, философа-творца!..
—————
13 ноября.
Спят не вследствие утомления. Спят, ибо так велит закон периодичности, закон ритмичности явлений... Я писал об этом в «Синтетической философии». Помню, я подписывался тогда: «Герберт Спенсер».
—————
Напрасно вызываю в воображении картины пестрых цветников, освещенных летним солнцем, роскошные ковры чудно-волнистой литовской земли, ее шумящие леса, напоенные ароматом... Или нашу старую усадьбу и большой зал в ней и уютную мебель, и узорчатые обои, и на них ярко-красный отблеск пышущей жаром открытой печки... Напрасно представляю себе другой огонь... белые ласковые руки, притягивающие на нежную грудь...
Эти видения бледны и худосочны: являются и рассеиваются сейчас... не поймать мне их!
Железный закон господства снов над душою действует неумолимо.
Он издевается надо мною. Он придвигает к моим глазам все те же голые стены, те же грязные двери и подернутые морозом оконные стекла...
Проклятие!
Значит дух также несчастье?!
—————
Ночью 13 на 14 ноября.
Не спится... Ночные сны также в состоянии истомить человека!
Я только-что проснулся. Дрожу от ужаса. От холодного пота слипаются волосы. Зажег лампу. Буду писать.
Что обозначает такой сон: — ?
Мне было опять восемь, лет. Я играл в лошадки с сыном нашего кучера, маленьким Войтусем. Мы бежали среди деревьев, согнувшихся от тяжести груш и яблок. Вдруг слышу голос старой Катерины: «Панич!.. панич играете, а дома мамаша плачет». «Отчего моя мамаша плачет»? — спрашиваю. «То панич ничего не знает, а пан Ксаверий повесился в парке на иве». Я бросил поводья и трость и побежал... И вдруг очутился, уж не знаю, каким образом, на старом сельском кладбище. Кругом кресты, кресты, кресты... В одном месте огромный камень. На нем половина букв стерта. Осталось что-то непонятное: «Зд... гребен... Кса...р...ом...ский». Но отсутствие креста достаточно указывало, чья могила. Я налег на камень и отвалил его. В руках моих очутился заступ. Я стал копать. Что-то зашуршало. Я нагнулся, поднял. Это была книга. На заглавной странице пестрели слова: «Philosophie der Erlösung» von Mainländer. Я перелистал несколько страниц и напал на слова, подчеркнутые красным карандашом: «Цель всякого развития — небытие. Право всякого развития — страдание». Я перевернул несколько страниц — опять те же слова. Еще несколько листиков — опять то же. Еще несколько — вновь те же слова. Словно вся книга составлена из двух фраз. Я бросил книгу, вновь копал. Опять шуршание бумаги под заступом — и опять та же книга и в ней те же красным карандашом подчеркнутые фразы., только они!. Час, два часа копал — и постоянно та же ужасная находка шуршала под заступом... Отчаяние и утомление овладели мной... Все небо испещрялось черными буквами, окаймленными красною рамой, — и это были те же две неумолимые фразы...
Вдруг чья-то холодная рука коснулась моих плеч. Я обернулся: передо мной стоял тот, кого я искал в земле: дядя Ксаверий. Как всегда высокий, худой... нет, еще более исхудалый, чем когда-то. Сюртук словно повис на его костлявой фигуре. Глаза светились фосфорическим блеском. Лицо было страшно бледно. А на бескровных губах играла горькая улыбка. На шее обмотан был зеленый шарф.
— Поздно, — говорил он, указывая на зарево заката, — солнце заходит. Пойдем домой.
— Разве вы, дядя живете не здесь?
Он захихикал.
— Ты, думаешь, я повесился взаправду? Думаешь, что я поймался на удочку философии этого дурака Майнлендера и пошел по его следам? «Истинный мудрец не бежит от смерти, но и не идет ей навстречу». Так говорили римляне. Живешь только раз. Надо уметь жить. К чему торопиться к смерти? Она не минует никого. Надо иметь терпение и ждать.
Взял меня за руку и, ведя среди могильных крестов, говорил тихим голосом, от времени до времени подсмеиваясь.
— Видишь ли? Стоики утверждали, что жизнь ни зло, ни добро. Она принадлежит к разряду: „adiafora“. Ты понял? Жизнь есть „безразличное“.... Хи-хи-хи!... К чему бежать от безразличного?!...
Он нагнулся и шепнул мне на ухо:
— Истинный философ мечтает о нирване и живет себе — поживает десятки лет... небось, стареется... Охо! иногда даже ведет судебные процессы с родственниками из-за наследства. Старый Артур не был лыком шит. Он-то и сказал, что „самоубийство — только мнимое избавление от страданий, а не действительное“. Ты понял?.
— А этот шарф? — я притронулся к его шее.