– Знаю, ты не любишь терапевтов, – проговорил он вслух, продолжая разговор на языке жестов. – Но Кейт не такой терапевт, не врач. Она музыкант.
Молли с подозрением оглядела меня и ответила Эндрю на языке жестов. Эндрю обернулся ко мне:
– Молли мне не верит.
Я кивнула и раскрыла свою сумку. Основная задача музыкальной терапии – научить ребенка общаться, но для начала нужно завоевать его доверие.
– Тогда придется мне самой играть, – небрежно заметила я. – Или Эндрю будет играть со мной.
Он быстро перевел мои слова на язык жестов, и я протянула ему ручной ксилофон с палочками. Я вытянула из мягкого чехла за спиной гитару и сыграла первые ноты песенки «У Мэри есть овечка». К моему удивлению (и облегчению), Эндрю подхватил и ритмично отстукал на ксилофоне следующую музыкальную фразу.
– Учился в детстве на пианино, – ухмыльнулся он, поймав мой недоуменный взгляд. – Но, боюсь, этим мой репертуар исчерпывается.
Я рассмеялась, и мы оба оглянулись на Молли, продолжая играть. Она таращилась на нас, слегка приоткрыв рот. В следующее мгновение она протянула руку и сказала вслух:
– Мне! – А поскольку я не отреагировала, она затопала ногами и обратилась к Эндрю на языке жестов.
– Конечно же Кейт даст тебе поиграть, – сказал Эндрю и вслух, и на языке жестов. – Но просить нужно вежливо.
Девочка сделала мне какой-то знак, и Эндрю мягко подсказал:
– Она просит инструмент.
Переводя взгляд с одного из нас на другого, Молли добавила вслух:
– Пожалуйста!
– Молодец, Молли! – кивнул ей Эндрю. – Кейт?
Улыбнувшись девочке, я вручила ей маракасы, и она приняла их – можно сказать, почтительно. Пару раз встряхнула, потом перевернула, разглядывая, словно пыталась понять, где тут прячутся звуки и вибрация. Лицо ее сделалось торжественным, она сказала Эндрю: «Готова». Вышло у нее «гутува», и я начала понимать, какая нас ждет работа.
Я вновь начала подбирать на гитаре «У Мэри есть овечка», очень медленно, а Эндрю вторил мне на ксилофоне. Молли с минуту следила за нами, а потом сделала нечто удивительное: она аккуратно отложила один маракас и, держа в руке второй, подошла ко мне. Я продолжала играть, внимательно следя за девочкой. Сначала она легонько встряхнула маракас, потом потянулась левой рукой к струнам на грифе гитары. Глаза ее расширились: она почувствовала вибрацию. Прикосновение ее пальчиков к струнам изменило ноту, но я не стала ее останавливать: пусть Молли и об этом догадается сама.
Минуту спустя она начала встряхивать маракасом, точно попадая в ритм, и я обрадовалась: у девочки врожденное чувство ритма, нам будет совсем нетрудно развить этот талант и обратить его на пользу вербальной коммуникации.
Когда мы наигрались, повторив припев раз двенадцать, Молли вновь вопросительно поглядела на меня. Я поставила гитару и сказала ей на языке жестов: «Ты молодец», – выучила эту фразу днем во время обеденного перерыва.
Ее личико на миг просветлело, но улыбка тут же исчезла, и, к моему недоумению, девочка поглядела на меня со злобой. Обернувшись к Эндрю, она что-то сказала ему.
– Нет, Молли, – сказал он и голосом, и пальцами, – мы тебя не бросим. Кейт снова придет через неделю. Верно, Кейт?
Я закивала изо всех сил.
Молли подозрительно присматривалась ко мне. Потом что-то еще спросила у Эндрю.
– Она хочет знать, принесешь ли ты маракасы, – усмехнулся он.
– Непременно! – снова закивала я, и Эндрю на языке глухонемых подтвердил, что я вернусь со всеми музыкальными инструментами. Она снова поглядела на меня и неуверенно улыбнулась.
– Ладно! – сказала она вслух. – Пока.
– До свидания, Молли, – сказал Эндрю. Он сделал жест, похожий на волну. Я повторила за ним.
Молли мрачно кивнула и отвернулась, не желая видеть, как мы выходим из комнаты.
– Прошу прошения, – сказала я в коридоре.
– За что? – изумился Эндрю. – За что прощения?
– Наверное, мы мало что успели сегодня. Но с детьми лучше не торопиться, дать им время привыкнуть и довериться.
– Кейт, Молли никогда прежде так много не общалась с чужим человеком. Никогда. Что уж вы с ней такое сделали… Мне кажется, у вас настоящий дар. Надеюсь, вам и Риэйджу удастся отомкнуть.
– Расскажите мне о ней.
– У нее от рождения остаточный слух всего пять процентов, – начал Эндрю. – Мама умерла от рака груди, когда девочке было два года, и после этого отец ее бросил. Явился в отделение Американского онкологического общества и сказал, что один не справится. Мы искали родственников, которые могли бы взять малышку, у нее очень большая семья, но лишь одна тетя согласилась, и та через год вернула ребенка. Ей как раз исполнилось четыре. Что-то случилось на дне рождения, тетя разоралась: мол, девка дура, на всю жизнь ненормальная, и на следующий день привезла ее обратно, словно вернула в магазин неудачную покупку.
– Ужасно! – прошептала я.
Эндрю кивнул.
– Подобные травмы не излечиваются годами. Риэйдже несколько раз за эти шесть лет находили приемную семью. Два года назад ей поставили импланты, но особого прогресса не видно. Она слышит и может вполне хорошо говорить, но предпочитает язык жестов.
– Потому что им она лучше владеет?
– Не уверен, – сказал Эндрю. – Скорее всего, это что-то вроде защитного механизма. Не подпускать к себе никого, отказываясь общаться на том языке, который доступен большинству.
– Бедный ребенок!
– Ну, посмотрим на это с другой стороны. Теперь это счастливый ребенок: будет заниматься с вами. – И он отвернулся, прежде чем я успела ответить на комплимент, а я почувствовала, как заливаюсь краской.
Эндрю вошел в затемненную комнату первым и быстро что-то обсудил с девочкой на языке жестов, а потом впустил меня.
– Я рассказал о вас, – предупредил он. – Риэйджа говорит, что общаться с вами не станет, но можете играть свою музыку, если хотите. – Он виновато пожал плечами.
– Не беда.
Я вошла следом за ним и увидела на полу Риэйджу – полненькую афроамериканку с длинными дредами. На вид ей было больше десяти – возможно, из-за усталого взгляда человека, который всего уже навидался.
– Привет, Риэйджа, – сказала я с улыбкой. Затем изобразила рукой волну и тщательно повторила на пальцах каждую букву ее имени. Она приподняла бровь, оглянулась на Эндрю и что-то быстро ему сказала. Он вздохнул и коротко ответил, не переводя мне этот обмен репликами.
– Что она говорит? – спросила я.
– Хочет знать, все ли у вас в порядке с головой. Видимо, на ее вкус вы слишком медленно говорите на жестовом языке.
Я поглядела на Риэйджу, та смотрела вызывающе. Я изобразила правой рукой букву А и сделала ею круг на уровне груди – так на языке жестов извиняются. Затем поднесла вывернутую левую ладонь ко лбу, словно черпая знания из книги и перенося в голову: «Учусь».
Риэйджа снова поморщилась и отвернулась.
Я перевела дыхание и, не дожидаясь, пока девочка обернется, поставила поближе к ней тамбурин, вручила Эндрю треугольник и принялась перебирать струны гитары. Я еще не решила, что буду играть, а пальцы сами заиграли «Желтую подводную лодку»: я часто играю ее с детьми.
«В городе, где я рожден», – пела я, а Эндрю точно в такт стучал по треугольнику: дважды после «города» и дважды после «рожден». Отличное чувство ритма. Когда же начался припев и Эндрю вовсю заработал треугольником, Риэйджа наконец обернулась.
Нам пришлось трижды повторить рефрен, прежде чем она взяла в руки тамбурин и, пристально следя за движениями моих пальцев, стала постукивать, – сперва осторожно, потом увереннее. В ритм она попадала неточно, но участвовала – я и на меньшее на первый раз не рассчитывала. Я твердила припев – снова, снова и снова, Эндрю послушно вторил на треугольнике. Девочка чуть улыбнулась, одними уголками рта.
Однако на четвертый раз она вскинула голову и посмотрела мне прямо в глаза. Лицо ее помрачнело, она швырнула тамбурин об пол и вышла из комнаты, не оглядываясь.
Мы с Эндрю смолкли и переглянулись.
– Прошу прощения, – в растерянности сказала я. – Не знаю, что произошло. Мне казалось, начало что-то получаться.
Я думала, он будет разочарован, а он улыбнулся. – Кое-что и правда получилось, – сказал он.
Я недоуменно уставилась на него:
– Неужели?
Шейлу мы нашли на кухне, и, пока Эндрю отчитывался ей о двух наших кратких занятиях и выбирал подходящий день на следующей неделе, я осматривалась. Дом Шейлы был полон семейных фотографий, на многих присутствовали Молли и Риэйджа, а на других, более старых, другие дети – видимо, Шейла не первый раз берет сирот под опеку. Ни на одном фото я не увидела мужа и поразилась: какие же силы нужны, чтобы в одиночку воспитывать детей с особенностями развития.
На прощание Шейла обняла меня, а Эндрю на обратном пути сказал, что собирался познакомить меня с еще одной девочкой, двенадцати лет, но из-за проблем в школе она сидит под домашним арестом, так что к ней мы зайдем на следующей неделе.
– Обязательно зайдем! – подхватила я. – Мне понравилось заниматься с Молли и Риэйджей.
– У вас замечательно получается. Если вы готовы продолжать, думаю, вполне можно надеяться на отличные результаты.
– Конечно же я хочу продолжать.
Он посмотрел мне в глаза:
– А как насчет регулярных занятий? Мне кажется, детишкам это было бы на пользу.
– Непременно, – сказала я. – Я проверю, но кажется, вечер четверга у меня почти всегда свободен. Я могу даже заканчивать пораньше и приходить к ним в полпятого или в пять.
– Кейт, это было бы прекрасно! Мы, со своей стороны, готовы подстроиться, поберечь ваше время. В следующем году обязательно выделим на это хоть какие-то деньги, ручаюсь!
– Об этом не беспокойтесь, – пробормотала я. Обычно я злюсь, когда кто-то думает, будто музыкальный терапевт мог бы работать и за так – что же, наша работа ничего не стоит? – но это не тот случай. Пусть лучше Эндрю тратит деньги на детей, на то, что им нужно, и если удастся получить средства на импланты для сирот, то и правильно.