Так почему же теперь я боюсь спорить с Дэном? Да и, по правде говоря, не рискую спорить ни с кем другим? За последние десять лет я превратилась в разумную, приятную женщину с ровным характером. Или просто стала трусихой? Боюсь потерять близких и отказываюсь от самой себя, лишь бы избежать конфликта?
– Алло? Земля вызывает маму!
Опомнившись, я вернулась в разговор с Ханной. Смущенно улыбнулась ей:
– Прости, лапонька.
Она скорчила мне рожу и знаками ответила: «Опять ты ведешь себя странно».
Патрик сел за стол и, когда я доела, взял мою руку в свою и положил себе на колени. И не отпускал, пока не расправился со своей порцией оладий. Я крепко сжимала его руку, надеясь, что он понимает без слов: эти минуты, пока мы втроем сидим за столом, – лучшие в моей жизни. Если бы они длились вечно…
«Одевайся, папа! – жестами потребовала Ханна, вскакивая из-за стола. – Мы опаздываем!»
– Убери со стола, дружок, – ответил он. – Сейчас переоденусь.
Ханна кивнула и метнулась с тарелками к раковине, а Патрик поманил меня за собой.
Я сидела на краю постели и смотрела, как он снимает с себя футболку и пижамные штаны. Желание вновь вспыхнуло во мне, но я одернула себя: времени мало, скоро выезжать. И все же я так его хочу, так сильно тоскую…
Я смотрю, как он натягивает брюки хаки, достает из шкафа белую льняную рубашку, застегивает на груди.
– Потрясно выглядишь, – бормочу я.
Он улыбнулся:
– То же самое я хотел сказать тебе. С каждым годом ты становишься все краше.
Я фыркнула:
– С чего бы? Разве что толстею и морщин прибавляется.
Он сделал страшные глаза:
– Во-первых, это неправда. А во-вторых, стареть хорошо, это свойство живых.
– Точно, – пробормотала я.
Как глупо и даже стыдно – горевать о морщинах, о знаках прожитой, а не утраченной жизни.
– Прости, Патрик! – шепнула я.
Мы сели в такси, и я постаралась запомнить адрес, который Патрик дал шоферу: Бликер-стрит, 321. Надо будет найти этот дом в реальном мире. Чем чаще я попадала в сны, тем отчаяннее искала в них связь с реальностью. Видела же я ту девочку, похожую на Ханну, за окном свадебного салона. И порез на пальце у меня остался. И Роберту правда предложили работу в Калифорнии. Значит, между двумя мирами есть точки соприкосновения.
Музыкальная студия располагалась на втором этаже: паркетный пол, балочный потолок, рояль и три десятка разномастных стульев напротив него. На пороге Ханна торопливо обняла нас обоих – и сердце мое снова оборвалось – и ринулась к двум девочкам, о чем-то увлеченно беседующим. Одна приветствовала ее взмахом руки, другая – широкой улыбкой.
– Что это за место? – шепнула я Патрику.
Тот с удивлением покосился на меня, и все вокруг чуть поблекло, так что я поспешно изобразила улыбку, дожидаясь, пока мозг загрузит все подробности, которые опять-таки оказались мне знакомы. Теперь я знала, что эта студия принадлежит Долорес Кей и Ханна здесь часто бывает.
– В смысле, я хотела сказать: замечательное место, – исправилась я, и картинку вновь навели на резкость.
Патрик кивнул:
– Мисс Кей все прекрасно обустроила.
Разговор наш прервало появление крошечной, похожей на эльфа женщины лет шестидесяти с небольшим, в черном цельнокроеном платье, с короткими, черными с проседью волосами. Она энергично ударила по клавишам, взяла несколько аккордов, и в студии наступила полная тишина.
– Добро пожаловать, родители и друзья! – прощебетала она жизнерадостным сопрано, с отчетливым британским акцентом. – Если кто меня еще не знает, я – Долорес Кей, и сейчас начнется наш ежегодный летний концерт. Рассаживайтесь, прошу вас, и мы приступаем.
Она двинулась к той группе девочек, в которой находилась и Ханна, а мы с Патриком устроились во втором ряду.
– Займи для моей мамы, – кивнул он на стул рядом со мной. Глянул на часы. – Должна вот-вот прийти.
– Мама придет? – улыбнулась я. Я не рассчитывала встретиться в мире снов с кем-то из реальности. Если я увижу здесь Джоан, моя фантазия хотя бы отчасти превратится в настоящую жизнь. Сама удивилась тому, как обнадежила меня эта мысль.
– Конечно, – сказал Патрик, и словно по сигналу дверь в конце комнаты отворилась, и вошла Джоан. Вот она уже идет к нам, а я только и могу, что беспомощно таращиться.
– Что с ней сталось? – шепнула я, но Джоан уже подошла вплотную, и Патрик, вместо ответа, снова тревожно глянул на меня. Впрочем, я уже знала, знала прежде, чем вырвался этот вопрос: рак груди, вторая стадия, обнаружен два с половиной месяца назад, после того как я погнала свекровь на маммографию. Я провела большим пальцем по заживающему шраму на мизинце и подумала с тревогой: если в этом мире Джоан больна, не значит ли это, что и в реальном мире у нее рак?
Ее прекрасные серебряные волосы пропали, под небрежно повязанным красным шарфом проступает лысый череп. Сильно выпирают скулы, вся она исхудавшая, слабая.
– Привет, парочка! – Она лучисто улыбнулась нам. Клюнула меня в щеку, поцеловала Патрика в лоб и, к моему удивлению, размотала шарф, обнажив совершенно безволосую голову. – Ужас как тут жарко! – воскликнула она, вытаскивая из сумки номер «Ньюйоркера» и обмахиваясь им, словно веером. – Знаешь что, одно в этой истории с раком хорошо: летом так приятно, когда ветерок обдувает голый череп. – Подмигнув мне, она добавила: – Мы ж оптимисты.
Я продолжала таращиться, пока Патрик не ткнул меня локтем в бок.
– Джоан, – пробормотала я, опомнившись, но слова не шли с языка, я просто крепко-крепко ее обняла. Сквозь мешковатую блузу прощупывалась каждая косточка. – Ты как себя чувствуешь?
– О, Кейт, чувствую я себя очень даже хорошо, – вздохнула она. – Сегодня как раз удачный день. Химиотерапия оказалась чуточку тяжелее, чем ожидала. Но это ты и так знаешь. Я каждый раз одно и то же повторяю. Как заезженная пластинка.
Я глубоко вдохнула, чтобы не расплакаться. Хотелось найти слова, сказать ей, как я сочувствую, спросить, чем помочь, но тут мисс Кей хлопнула в ладоши и пригласила к роялю ученицу. Хайра, на вид ровесница Ханны, исполняла Баха, Прелюдию № 1 до мажор, порой путая ноты, но верно держа ритм, а я поспешно соображала, что мне нужно сделать, как только проснусь в реальности, – не важно, что от таких мыслей студия слегка расплывается. Главное – позвонить Джоан.
Хайра закончила, ей похлопали, за ней выступали еще четверо. Ханна замыкала список. «Бетховен, Соната № 32 до минор, первая часть», – объявила мисс Кей. Это очень сложная вещь, и я испугалась за Ханну. Обычному ребенку, пусть даже одаренному, она едва ли по силам.
– Патрик? – шепнула я, но он лишь ласково приложил палец к моим губам и улыбнулся. Хан-на сняла наушники и положила их рядом. Начала играть, и все застыли. И я замерла, глядя, как ее пальцы уверенно и нежно летают по клавишам, исторгая прекрасную мелодию. Она играла чуть медленнее, чем другие музыканты, в чьем исполнении я слушала эту сонату, но ритм держала идеально, и вскоре я поняла, что мне нравится именно такая скорость. Это ее собственная интерпретация, догадалась я, она умышленно сдерживает темп. Какой талант!
Ханна закончила. В студии стояла такая тишина, словно все оцепенели. На миг я испугалась: вдруг только я одна и поняла, как это было прекрасно. Но тут же зал взорвался аплодисментами, некоторые родители даже вскочили с мест, засвистели от восторга. Патрик крепко сжал мою руку, я почувствовала на глазах слезы счастья.
Когда овация смолкла, мисс Кей вышла в центр зала и повела рукой в сторону рояля, где все еще сидела, нахохлившись от смущения, Ханна.
– Это, как вы знаете, соната Бетховена, – заговорила она. – Последняя его соната, написанная в 1821 или 1822 году, за пять лет до смерти. Когда композитор писал ее, он был уже почти совершенно глух.
Послышалось изумленное перешептывание, я подалась вперед, ловя каждое слово учительницы.
– И потому я считаю уместным сообщить, – продолжала мисс Кей, – что Ханна, моя лучшая ученица, тоже глухая. Внутренние протезы помогают ей общаться и различать речь, но они искажают звучание музыки, поэтому Ханна отключает их, когда садится за пианино. Итак, подобно самому Бетховену, который, по словам Ханны, ее вдохновляет, она сыграла вам эту сонату, полагаясь лишь на малую долю того слуха, какой есть у каждого из вас.
Зал снова взорвался изумленными возгласами и аплодисментами, а я почувствовала, как у меня даже щеки вспыхнули от гордости: моя дочка, моя маленькая девочка, такая талантливая, такая упорная! Но вправе ли я гордиться этим ребенком? Я ведь не помню, как растила ее, я только что ее узнала.
Патрик прервал мои невеселые размышления, вновь пожав мне руку.
– Я хочу остаться! – выпалила я не подумав. Студия померкла, стала расплываться, и я тут же пожалела об этом восклицании.
– Что? – донесся издали голос Патрика. – Кейт, мы же обещали повести маму и Ханну на бранч.
– Точно! – выкрикнула я в пустоту. Он же подумал, я хочу задержаться в студии, а не здесь, в этой жизни. – Идем на бранч! – И студия вновь проступила, и я обрадовалась, что сумела остаться здесь, но с грустью понимала: это ненадолго. Этот мир никогда не станет моим.
Перекусив пирожками в «Веселке», украинском ресторане на 2-й авеню, где мы с Патриком когда-то любили позавтракать поздним утром в воскресенье, мы посадили Джоан в такси до вокзала, а сами пошли домой пешком: день был до странности прохладный для летней поры, со вчерашнего дня температура упала градусов на пятнадцать. Пока мы брели по 2-й авеню, я припомнила, что в прогнозе погоды похолодание не предусматривалось, то есть и в этом сны расходятся с реальностью. Я вздохнула и одной рукой взяла за руку Ханну, другой Патрика. Буду наслаждаться каждым мгновением этой фантазии, пока она не рассеялась.
Пока мы гуляли, я убедилась: Ханна – вполне счастливая, расположенная к миру девочка. На смеси устной речи и языка жестов она всю дорогу без умолку болтала о своих друзьях, о