– С наушниками лучше? – переспросила я.
Она подумала.
– Иногда хочется побыть в тишине, – сказала она наконец. – Но музыку я тоже люблю, это да.
Вдруг взгляд ее посуровел, и она сделала какой-то знак – я его не разобрала и попросила на языке жестов: «Пожалуйста, повтори, я не поняла».
Лицо девочки омрачилось, и, так же быстро, как она раскрылась навстречу музыке, она вдруг снова ушла в себя.
– Знаете что? – сказала она вслух, смазывая окончания слов. – Вы вообще ничего не понимаете!
Яростно мотнув головой, она поднялась и вышла из комнаты.
Потом я полчаса прозанималась с Молли, мы слушали If You’re Happy and You Know It, «Ты счастлив и это знаешь» и одну песню One Direction, которую я поставила с мыслью о Ханне. Эта девочка оказалась не такой угрюмой, как Риэйджа, но тоже была пока не готова открыться. Я понимала, что придется пройти еще немало испытаний, прежде чем я сумею преодолеть разделяющую нас стену. Мне было прекрасно известно, как медленно и постепенно завоевывается доверие пациента. Определенного прогресса мы с ней явно достигли – и все же на душе лежала тяжесть, одолевали сомнения, получится ли толк от этих занятий, особенно с Молли, у которой нет имплантов и очень слабый остаточный слух. Но ведь вибрацию-то она чувствует, напомнила я себе. А кто чувствует ритм песни, тот уже не останется к ней равнодушен.
Знаками я попрощалась с девочками и, получив от Молли ответное «до свидания», решила считать это своей маленькой победой. Я пожала руку Шейле и договорилась встретиться на следующей неделе. Мы с Эндрю проводили их до выхода, и они ушли в теплый летний вечер. Эндрю предложил мне присесть рядом на крыльце.
– Риэйджа сегодня подпевала, – сказал он. – И Молли общалась с вами.
– Хотелось бы добиться большего…
– Кейт! – покачал он головой. – Будьте же к себе справедливы. Это всегда трудный путь, как на скалу карабкаться. Но у вас имеется альпинистское снаряжение. – Он подмигнул мне и глянул на часы. – Пора на следующую встречу. Готовы?
Я закинула сумку на плечо и кивнула.
– Эта девочка придется вам по душе, Кейт, – продолжал Эндрю. – Вы с ней, можно сказать, родственные души. Она – чрезвычайно одаренный музыкант, мы ее так и прозвали: «Бетховен». У нее сейчас непростая пора, и нам не удается наладить с ней контакт. Надеюсь, вы сумеете пробиться.
– На чем она играет? – спросила я.
– На пианино, – ответил Эндрю. Сердце затрепыхалась. Музыкально одаренная девочка двенадцати лет, глухая девочка, которая любит Бетховена? – Но у нас для нее нашелся только старый синтезатор, – продолжал он огорченно. – И на уроки музыки нет бюджета.
– Как… как ее зовут? – прохрипела я. Конечно, глупо, немыслимо, но что, если он скажет: Ханна? Что, если сны сюда меня и вели? Если моя дочь – реальна?
– Элли, – услышала я.
– О! – Я сама удивилась собственному разочарованию. «Хватит глупостей, – одернула я себя. – Ханны не существует, и Патрика тоже давно нет».
– Пошли? – повторил Эндрю, очевидно так и не заметив моей странной реакции.
– Идем, – с трудом выговорила я.
Глава 18
По дороге – сначала по 35-й улице, потом налево на 31-ю авеню – Эндрю рассказал мне историю Элли. Девочка училась в седьмом классе и за последние два года несколько раз попадала в сиротскую систему. Отец неизвестен, мать неоднократно арестовывалась за торговлю наркотиками. Недавно мать прошла реабилитацию и сейчас дважды в неделю навещает Элли по программе восстановления семьи.
– Значит, Элли скоро вернется домой? – уточнила я.
– Если все пойдет по плану, однако это может случиться не так скоро, – вздохнул Эндрю, пряча руки в карманы. – По-моему, в большинстве случаев самый лучший вариант для ребенка – снова оказаться с родителями, правда? Если мать или отец сколько-нибудь приличные, это дает чувство стабильности, что для ребенка очень важно. Однако я еще не знаком с матерью Элли и плохо знаю ситуацию. Беспокоит меня эта девочка.
– Вы о каждом ребенке беспокоитесь, – тихо заметила я.
Он склонил голову на плечо и глянул на меня.
– Наверное, для меня это не слишком полезно, ведь я далеко не все могу уладить. Ну да, беспокоюсь. О многих. А сейчас, пожалуй, больше всего нервничаю из-за Элли.
– Вы говорили, у нее в последнее время проблемы? Плохое поведение?
Эндрю кивнул.
– Думаете, это связано с предстоящим возвращением домой?
– Возможно, – ответил Эндрю. – Но пока не удается понять: она переживает из-за того, что дома ее ждут проблемы, о которых нам следует знать? Или боится, что мать возьмет ее, а потом снова будет ограничена в правах? Она хочет вернуться к матери или как раз не хочет? Порой так трудно добиться, чтобы ребенок открылся. Пока что мы видим, что оценки у Элли снизились, за последние два месяца она трижды влезала в драку, и ни с кем из нас она не желает ничего обсуждать. Я очень надеюсь, что с вами она будет вести себя по-другому.
– Почему?
Эндрю улыбнулся:
– Потому что вы говорите на ее языке.
Через пару минут мы оказались перед скромного вида многоквартирным зданием на 42-й улице. Приемная семья жила на четвертом этаже без лифта. Мы поднялись по лестнице, и Эндрю, похлопав меня по спине, пожелал удачи. Мне это показалось тревожным знаком, словно грозовая туча в ясный день. Сжав кулак, Эндрю постучал в квартиру № 304.
Открыл рыжеволосый мужчина с густыми усами и козлиной бородкой. При виде Эндрю он расплылся в улыбке.
– Минута в минуту, – сказал он. – Заходите.
Эндрю представил мне мужчину: Родни Грегор, глава временной приемной семьи Элли. Мы пожали друг другу руки, и Родни пояснил, что вместе с женой Сальмой предоставляет приют детям из Святой Анны, которым, предположительно, предстоит воссоединиться с биологическими родителями.
– Обычно мы ищем для детей приемную семью, которая могла бы стать постоянной, – пояснил Эндрю. – Родни и Сальма берут детей только на ограниченный срок, и очень нас этим выручают. Они любят детей и заботятся о них, но обе стороны изначально понимают, что устройство временное. Приемные дети не рассчитывают на усыновление и не страдают от обманутых надежд.
– Мы просто стараемся хорошо устроить детишек на то время, что они пробудут у нас, – пояснил Родни, провожая нас в кухню. – Сальма отлучилась, с ней вы сможете познакомиться в следующий раз. Вы готовы к встрече с Элли, Кейт? Я провожу вас к ней в комнату.
– Готова.
Родни чуть помедлил, взвешивая мой ответ. Потом кивнул и вышел в узкий коридор.
– Пойдем! – пригласил он, оглянувшись через плечо.
Дверь в комнату в конце коридора была распахнута, но Родни все равно легонько постучал и подозвал меня. Дыхание перехватило, когда я оказалась в затемненной комнате, похожей на комнату Ханны: на стенах постеры, в том числе тот же постер One Direction, и если Ханна вешала на стену свои рисунки, то Элли – записки от руки. Я придвинулась вплотную и прочла листок, висевший ближе к двери.
Здесь жалок свет
Надежды нет
Но я вхожу.
Оставь свой след
Так говорят
Оставь свой след.
– Она пишет стихи, – пояснил Родни, проследив за моим взглядом. – Я в этом мало разбираюсь, но некоторые, на мой вкус, очень неплохи.
– Это печальное, – пробормотала я.
– Я вас слышу, не забывайте, – донесся голос из темного угла в глубине комнаты, и я чуть не подскочила от испуга. Шторы были задернуты, а свет девочка не включала, так что я и не заметила ее в комнате. Даже сейчас, когда она заговорила и повернулась к нам, а мои глаза немного привыкли к темноте, я различала только смутный силуэт.
– Кейт, это Элли, – представил ее Эндрю. – Элли, это Кейт Уэйтмен, музыкальный терапевт. Я тебе говорил.
– Привет, Элли, – сказала я.
Девочка встала и шагнула вперед, в блеклый круг света, падавшего из коридора.
С минуту мы разглядывали друг друга. Элли была красивая девочка, с большими темными глазами, темными прямыми волосами чуть ниже плеч и мелкими и тонкими, точно птичьими, чертами лица.
– Музыкальный терапевт? – Она не только глотала окончания, как Ханна в моих снах: интонация тоже была нарушена – ровная, ни подъема, ни спадов. Интересно, давно ли ей поставили импланты? – Вы?
– Да, – подтвердила я. – Рада с тобой познакомиться.
Ее глаза сузились, она резко фыркнула:
– Вранье! – отвернулась и скрылась в своем темном углу. Зрение уже настолько адаптировалось к сумраку, что я различала ее там: руки скрещены на груди, спина напряженно выпрямлена, лицом к стене.
Я оглянулась на Эндрю, тот лишь головой покачал.
– Элли, – заговорил Эндрю, и она гневно обернулась, глаза полыхали огнем. И принялась что-то объяснять на пальцах, очень быстро, я не успевала разобрать. Эндрю ответил также на языке жестов; девочка сердито запыхтела, закатила нетерпеливо глаза.
– Что она сказала? – спросила я, заслужив очередной презрительный смешок.
– Сказала, что в психиатре не нуждается, – пояснил он. – Я пытался ее убедить, что вы не психиатр, что вы будете работать над речью. Похоже, она не верит.
Я повернулась к девочке.
– Элли, – сказала я, – мы будем заниматься музыкой. Играть.
– Я не стану рассусоливать про свои чувства, – рыкнула она.
Я пожала плечами:
– Мне этого и не надо.
Эндрю вроде бы собрался что-то добавить, но я не стала дожидаться, что он скажет и как Элли на это отреагирует. Я подошла к синтезатору, пристроенному в дальнем левом углу комнаты на шаткой подставке. Включила, присела на маленький стул перед ним – тот протестующе скрипнул – и опустила пальцы на клавиши.
Я не думала заранее, что буду играть, но пальцы сами собой заиграли How to Save a Life группы The Fray. Не успела я и первую строку сыграть, как получила реакцию.