– Эй! – воскликнула Элли и шагнула к синтезатору, все так же свирепо глядя на меня. – Он мой!
Я посмотрела на нее и продолжала играть, не сбиваясь с ритма.
«Он мой, – повторила она на языке жестов, с перекошенным лицом. – Мой!» И снова повторила вслух:
– Мой!
– Так садись играть сама, – ответила я, не останавливаясь. Уже пошел рефрен, а она все таращилась на меня приоткрыв рот.
– Как это? – переспросила она наконец. Я перестала играть и посмотрела на нее.
– Раз синтезатор твой, так садись играть, – сказала я. – Или на нем буду играть я. Потому что музыкальные инструменты для того и предназначены.
– Но я же говорю: он мой, – сказала она уже не так уверенно, скорее растерянно.
Я пожала плечами:
– Инструмент не твой, если ты на нем не играешь. Правило музыкантов!
Элли злобно уставилась на меня. С минуту мы играли в гляделки. Я уж испугалась, что блеф не сработает, когда Элли наконец, закатив глаза, велела мне: «Подвиньтесь», – и я поспешно освободила ей стул перед синтезатором.
Она помедлила, собираясь с мыслями, и через мгновение комната взорвалась: яростные, протестующие аккорды, которые удивительным образом сплетались в чудесную, плавную мелодию. Девочка прикрыла глаза, вся отдавшись музыке. Мы с Эндрю переглянулись. Я увидела, как Родни, прислонившись к стене, потрясенно уставился на свою воспитанницу.
Через несколько мгновений песня оборвалась, и Элли обернулась ко мне.
– Ясно? – бросила она.
Я постаралась не выдать своего изумления.
– Что это за песня?
Левый глаз девочки слегка дернулся.
– «Оставь свой след».
Я вспомнила прикнопленное к стене стихотворение, девчачий наклонный почерк.
– Ты сама ее сочинила, – догадалась я.
Снова этот продолжительный взгляд.
– И что?
– То, что ты – настоящий талант, – сказала я. – Я рада, что мы будем играть вместе.
И, не дожидаясь ответа, я повернулась, вышла из комнаты и вернулась в кухню. За мной последовали Эндрю и Родни. Родни озадаченно скреб затылок.
– И все? – спросил он. – Занятие на сегодня закончилось?
Я кивнула, неуверенно оглянулась на Эндрю. К моему облегчению, он улыбнулся и сказал Родни:
– Главное произошло. Кейт вынудила Элли вступить в диалог.
Недоверие исчезло с лица Родни, сменившись уважением.
– Вы были правы, – сказала я Эндрю, чувствуя, как все тело вибрирует от прилива сил. – Нужно было заговорить на ее языке.
– Может быть, перекусим вместе, а потом уж я домой? – словно со стороны услышала я свой голос по пути в Святую Анну.
Эндрю глянул на меня вопросительно:
– А жених не обидится?
– Он сегодня вечером в баре со своим другом Стивеном. Вернется поздно. – Тут я спохватилась, что вроде бы заигрываю с Эндрю, и поспешила добавить: – Просто можно было бы обсудить, как продвигаются дела у детей. Если у вас есть время, конечно.
Беда в том, что я не смогу заговорить с Дэном об Элли, он даже не поймет, как много для меня значило это занятие. А Эндрю поймет. Мне хотелось поделиться моим пузырьком счастья.
– При условии, что угощаю я, – ухмыльнулся Эндрю. Я строго глянула на него, и он поднял руки, словно защищаясь: – Нет, я не сексист, но мне здорово понравилось, как вы в тот раз впились зубами в бургер. Мне хочется снова увидеть на вашем лице такое выражение, и я как раз знаю подходящее местечко.
– Тоже бургеры? – уточнила я и не смогла сдержать улыбку предвкушения: очень уж вкусные, что правда, то правда.
– Обижаете, – сказал он. – У меня в запасе разнообразное меню. Вы что-нибудь слышали о карибской кухне?
Мы зашли в узкую – просто щель в стене – дверь в десяти кварталах от дома Элли и оказались в ямайском кафе. С десяток столиков, стены размалеваны черным, зеленым и желтым.
– Доверьтесь мне, – сказал Эндрю, угадав мои сомнения. – Выглядит убого, но еда просто невероятная. Верите?
– Вам – верю, – улыбнулась я. Было отчего-то очень приятно произнести эти слова.
– Отлично. – Он слегка подтолкнул меня локтем. – В чем, в чем, а в еде я разбираюсь, женщина!
Он заказал соленую треску и аки – национальное ямайское блюдо, пояснил он мне, – а также плоды хлебного дерева и жареные овощные бананы.
– Плоды хлебного дерева? – переспросила я, когда официантка отошла принести нам «Ред страйпс».
– Это фрукт, – с улыбкой пояснил он, – который на ощупь и на вкус похож на хлеб. На Ямайке его жарят целиком, а потом режут. Хорошо идет к аки и треске.
– Мне уже страшно спрашивать, что такое аки.
Он ухмыльнулся во весь рот.
– Аки – такой придурочный фрукт, пока растет, он больше всего смахивает на желтые клешни краба. Но когда его сварят в кипятке, становится похож на омлет. На Ямайке его подают с соленой треской, овощами и специями. Непривычно, однако попробовать стоит.
– Фрукт со вкусом хлеба, – задумчиво повторила я, – и фрукт, похожий на омлет. А что, нормально.
Он расхохотался:
– Вы же обещали довериться мне!
Вернулась официантка с «Ред страйпс», и к тому времени, как прибыло основное блюдо, мы уже болтали и смеялись, как старые друзья. Что-то в Эндрю напоминало мне Патрика, хотя между ними мало общего. Очень трудно их сравнивать, но дело в этом странном ощущении, что с Эндрю я могу быть собой. Если и ляпну что-то глупое, он ответит такой же чепухой, и мне не придется краснеть. И он вовсе не старается предстать идеальным.
А вот и еда. Как и предупреждал Эндрю, на вид похоже на омлет с помидорами, перцами и луком. Я набрала немного на вилку, попробовала. Нос невольно сморщился от непривычных вкусовых сочетаний: очень солено, сильно отдает рыбой.
– Не понравилось? – огорчился Эндрю.
– Ничего так. – Я еще раз попробовала. – Если честно, я к такому не была готова, но это вкусно.
Он успокоился.
– А плод хлебного дерева?
Я откусила кусочек, кивнула одобрительно:
– Точно, вкус хлеба. Но хорошего хлеба.
– Так что, одобряете? – На все сто, Хенсон.
Он вскинул кулаки.
– Победа! – приглушенно крикнул он, и я рассмеялась. – Так что, – продолжал он, отправив полную вилку в рот, – ваш жених тоже оценил бы такое блюдо?
Я рассмеялась еще громче:
– В рот бы не взял. Он избегает пищи с высоким содержанием соли, а тут ее явно немало.
– Гипертоник? – посочувствовал Эндрю.
– Нет. Просто пунктик насчет правильного питания.
Эндрю явно растерялся.
– Но вы же говорили, ему бы понравился тот бургер, пару недель назад. А уж бургеры точно входят в список десяти самых вредных блюд Нью-Йорка и окрестностей.
Я уставилась в тарелку, аппетит пропал.
– Не так. Я сказала: бургер понравился бы моему мужу.
– Мужу? – Эндрю все еще смотрел озадаченно, однако по его глазам я поняла, что он уже догадался, о чем я. Он тоже потерял близкого человека и такие намеки улавливает с полуслова.
– Его звали Патрик, – сказала я.
– А! – негромко откликнулся Эндрю. Теперь он окончательно понял.
– Он умер двенадцать лет назад, – глухо продолжала я. – Вернее, двенадцать лет будет восемнадцатого сентября. Патрику бы тут понравилось. И бургер ему бы понравился тоже.
Эндрю смотрел на меня, а я ждала обычных слов сочувствия, привычную вариацию на одну и ту же тему, то, что я получаю всякий раз, когда называю себя вдовой. Но он подался вперед и крепко сжал мою руку.
– Значит, когда вы сказали, что знаете, каково потерять близкого, это были не просто слова.
– Да, – кивнула я.
Он еще помолчал.
– И это он посоветовал вам следовать за своей мечтой?
– Именно, – улыбнулась я.
Эндрю кивнул:
– Значит, в еде он разбирался. И давал отличные советы. Что еще? Расскажите мне о нем.
– Вы правда этого хотите? – удивилась я. Обычно собеседник выражает сочувствие по поводу моей утраты и меняет тему, избегая неловкости. А Эндрю, кажется, и в самом деле хочет знать, каким был Патрик.
– Например, он болел за «Метс» или за «Янкиз»? – подсказал мне Эндрю.
– За «Янкиз», – тихо ответила я.
– Какое облегчение. Что еще?
Я сделала глубокий вдох – и стала рассказывать. Как Патрик любил готовить и как любил возиться с деревом, что на работе считался незаменимым, потому что искренне заботился о клиентах и помогал им принимать верные решения. Я рассказала даже о том, как иногда посреди ночи у Патрика громко урчало в животе и что он мечтал кататься на роликах, но стеснялся, считая, что это занятие для девчонок. И о тех записках, что он оставлял у меня под подушкой, напоминая о своей любви, и даже о серебряных долларах.
В ответ Эндрю рассказал мне о брате, и к тому времени, как мы расплатились по счету и вышли, мы проговорили почти час, делясь воспоминаниями. С моих плеч словно свалилась давняя тяжесть. Я уж и сообразить не могла, когда мне в последний раз доводилось говорить о Патрике с улыбкой, со смехом: разговор о нем прежде был окутан печалью и чувством утраты. А как приятно рассказывать новому другу о человеке, который так много значил для меня.
– Тебе брат когда-нибудь снится? – спросила я Эндрю по дороге к метро. Я и не заметила, как мы перешли на «ты».
– К сожалению, нет, – ответил он. – Он погиб, когда мы оба были детьми, и с тех прошло много времени. Иногда я пугаюсь, не стираются ли воспоминания о нем. – После паузы он тоже задал вопрос: – А тебе снится Патрик?
– Да, – сказала я. – Особенно в последнее время. И эти сны очень похожи на настоящую жизнь.
Он кивнул:
– Думаешь, подсознание пытается тебе что-то сообщить?
– Что, например?
– Не знаю. Мне яркие сны снятся, только когда я пытаюсь в чем-то разобраться. – Он поглядел на меня: – Тебе нужно в чем-то разобраться?
– Кажется, да, – шепнула я.
Мы молча шагали дальше.
– Знаешь, мне кажется, горюя по брату, важно еще и признавать, что эта утрата сделала меня тем, кем я стал.
– В смысле?
– Пережитая трагедия меняет человека. Не могу себе представить, что я был бы сегодня здесь, шел бы с тобой по этой улице, работал с детьми, у которых снижен слух, если бы не Кевин. После его смерти в моей жизни образовалась дырка, пустота, а такая пустота, мне кажется, заполняется чем-то новым, не тем, что было в тебе раньше. Жизнь полностью меняется.