Наверное, с ними все в порядке, о них заботится социальная служба. Но никто, я уверена, не может заботиться об этих детях так, как Эндрю – приветливый, преданный, не щадящий себя.
У меня неприятно ныло в животе, пока читала эту статью. «Гриддл», специализирующийся на авторских грилях, открылся девять месяцев назад, Эндрю там шеф-повар, Кевин – директор. Это их второй совместный проект, после того как в 2012 году закрылся ресторан «Мохо» в Алфаретте.
«Мы надеемся, что старые друзья из “Мохо” придут к нам и мы впишемся в розуэлльскую жизнь, – приводил журналист слова Эндрю. – Мы с Кевином выросли тут по соседству, и вы убедитесь, что меню состоит из творчески переосмысленных местных блюд, знакомых каждому, чье детство прошло в Джорджии».
Я увеличила фотографию и внимательно всмотрелась в лицо Эндрю. В самом ли деле он выглядит не таким уж счастливым или мне только кажется? Килограммов на пять полнее – что и понятно, когда целый день работаешь на кухне ресторана, – морщины глубже, глаза усталые. Какая-то грусть, показалось мне, сквозила в его чертах, хотя, возможно, я просто переносила на него собственные ощущения. Ведь это мне было грустно оттого, что Эндрю живет в другом городе и не посвятил свою жизнь детям. Как-то это неправильно.
Я закрыла ссылку и убрала айфон в сумочку. Встала, вышла на угол, остановила такси и на обратном пути до Манхэттена все никак не могла отделаться от мыслей об Эндрю – почему он оказался не там, где должен был быть. «Пустота, мне кажется, заполняется чем-то новым, не тем, что было в тебе раньше», – сказал он тогда в ямайском ресторанчике. И жизнь в результате полностью меняется.
Его слова звучали у меня в голове, покуда за окном проносился Нью-Йорк. Эта жизнь прекрасна, ведь в ней у меня есть Патрик и Ханна, и Эндрю не потерял брата. Но это совсем другая жизнь: не понеся утрату, я и Эндрю не стали теми, кем должны были стать. Нам не пришлось подвергать свою жизнь переоценке и выбирать более трудный путь.
Я расплатилась с таксистом возле дома Джины, вышла и глянула в чересчур синее, чересчур сияющее небо. Очень красиво, но я скучаю по небу своего мира. Чем больше времени я проводила здесь, тем больше убеждалась: это не может быть реальностью. Таких ярких цветов в природе не бывает. Может быть, это и не сон, но и не настоящая жизнь. Глаза наполнились слезами. Я поднялась на крыльцо и нажала кнопку домофона.
– Кто там? – спросил незнакомый голос.
– Добрый день, я к Джине.
– Здесь таких нет.
Я уставилась на фамилию под кнопкой: «Троуба». Не знаю такой.
Я извинилась и пошла прочь, в полной растерянности: где искать Джину? Сколько помню, она всегда жила здесь. Еще когда Билл не погиб.
Может, написать Ханне СМС, спросить адрес Джины? Но стало страшно спугнуть «сон», ведь в этом мире я не могла не знать адреса подруги. И Патрика тоже спрашивать нельзя – по той же причине. Я застыла на тротуаре словно соляной столп, и толпа обтекала меня с обеих сторон.
В следующую минуту я вздрогнула от звонка. И с облегчением увидела на дисплее имя Патрика.
– Привет, милая. – Стоило услышать его низкий, теплый голос, и я успокоилась.
– Привет. – Я прикрыла глаза.
– Что-то случилось? У тебя какой-то не такой голос.
– День выдался длинный и странный, – вздохнула я.
– Солнышко, что такое?
Я не знала, с чего начать, и задала вопрос, который преследовал меня с самого утра. Он тоже мог разрушить этот разноцветный мир, ведь так происходило всякий раз, когда я начинала задавать вопросы. Но я не могла удержаться.
– Патрик, я счастлива или нет? – спросила я.
– Ты о чем, Кейт? Конечно, ты счастлива, – растерялся он.
– Не в смысле с тобой и Ханной. Я знаю, у меня самая лучшая семья на свете. – Я собралась с мыслями: – Но все остальное? Мне нравится моя работа, например?
Мир вокруг слегка замерцал. Я ступила на тонкий лед.
Он ответил не сразу.
– Думаю, да, – сказал он. – Мне кажется, ты более-менее счастлива.
Я помнила, как возмутилась, когда теми же словами выразилась мама насчет меня и Дэна.
– Но это ведь не то же самое, что просто счастлива? – печально уточнила я. – Как же так получилось?
Мир вокруг почти растворился, я едва различала голос Патрика в телефоне – жестяной, далекий, и слов я разобрать не могла. Лица вокруг расплывались, здания превращались в цветные кляксы.
– Патрик! – крикнула я, но уже знала, что никто меня не услышит, потому что начался тот самый звук отлива. И в тот момент, когда этот мир исчез окончательно, я поняла, что сделала выбор: не стала ждать, не задержалась, чтобы повидаться с Патриком и Ханной.
Что же я выбрала? Может быть – жизнь.
Глава 22
– Риэйджа не скучает без Молли? – спросил меня Эндрю на следующий день, когда мы вышли от Шейлы и направились к Грегорам.
Я готова была кинуться ему на шею и сказать, как я рада, что он выбрал именно эту работу, но не могла же я заговорить о ресторане в Джорджии. Он бы меня за сумасшедшую принял.
– Скучает, конечно. Но еще больше, по-моему, ее задело, что за Молли мама вернулась, а за ней нет. Получается, никому она не нужна.
– Бедный ребенок! – вздохнул Эндрю.
– Тебе не обязательно провожать меня к Элли, – спохватилась я. – У тебя, наверное, много дел.
– А если мне хочется пройтись с тобой? – усмехнулся он.
– Тогда не отказывай себе в удовольствии. – Стоило этой витиеватой фразе сорваться с моих губ, как я почувствовала себя законченной идиоткой, а Эндрю расхохотался.
У Грегоров он познакомил меня с женой Родни, Сальмой – худощавой темнокожей женщиной лет тридцати с небольшим, с кривоватой улыбкой, носом с горбинкой и большими карими глазами. Обеими руками сжимая мои руки, она сказала, что очень рада моему общению с Элли. Потом увела Эндрю на кухню, а я пошла к девочке.
Элли сидела скрестив ноги на кровати и что-то чиркала в блокноте. Она подняла глаза, и я обрадовалась: вместо прежнего злобного зырканья – почти улыбка. Потом девочка снова уткнулась в блокнот.
– Что рисуешь? – спросила я.
Она нехотя протянула мне картинку:
– Я только начала. Художник я так себе.
Я вгляделась в набросок, вне себя от волнения: девочка, сверстница Элли с темными, волнистыми волосами. Волосы Ханны! А Ханна – ровесница Элли! Перед глазами возникла моя дочь в спальне, увешанной ее рисунками.
– Хорошо получается, Элли.
– Да ланно, – буркнула она. – Вот моя подруга Белла – настоящий художник, а я – от слова «худо».
– Неправда. Очень симпатичный рисунок.
Она скорчила рожу:
– Не врите. Мне и браться за это не стоило. Белла нарисовала мой портрет, вот и я захотела нарисовать ее. Но ничего не выходит. У нее гораздо лучше получается.
– Главное – желание, – напомнила я.
– Любимая поговорка бездарей.
Не дождавшись ответа, она подняла глаза и пробормотала:
– Извините, обидеть не хотела.
Пожав плечами, я начала распаковывать сумку с инструментами. Я надеялась, что сегодня тоже удастся усадить Элли за синтезатор: когда ее пальцы касались клавиш, девочку отпускало, она становилась другой – более открытой, легкой.
– Так кто такая Белла? – спросила я, положив на пол ксилофон и нашаривая в сумке вторую палочку.
– Моя подруга, – ответила она. – Лучшая подруга. Не буду я играть на дурацком ксилофоне. Я не маленький ребенок.
– И не надо. А на чем будешь?
– С чего вы взяли, что я вообще хочу играть?
– Не хочешь? Отлично, – как можно беззаботнее сказала я. – Тогда я поиграю на твоем синтезаторе, пока ты рисуешь.
Я знала, что спровоцирую сильную реакцию, и не удивилась, когда девочка с воплем «Нет!» спрыгнула с кровати. Она только что не оттолкнула меня, прорываясь к синтезатору. На миг замерла, раздумывая, и вдруг загремели полные драматизма вступительные аккорды Пятой сонаты Бетховена – я аж подскочила. Элли, ухмыльнувшись, продолжала играть. Я восхищенно слушала.
– Бетховена многие не понимали, – заметила она, остановившись на полпути. – Как и меня.
– Да? – невинно переспросила я. Такое направление разговора меня очень устраивало.
– Многие думали, он жадный, у него дурной характер, – уверенно пояснила она. – А на самом деле он был гений. Думал только о музыке. И не обращал внимания на людишек, пусть себе потешаются.
– И над тобой потешаются? – осторожно спросила я.
Этот вопрос она пропустила мимо ушей.
– Он жил в Вене. Знаете? В Австрии. И когда он оглох, всякие, что притворялись его друзьями, стали о нем сплетничать. Думали, раз он не слышит, то и не догадывается. А он знал. Он всегда все знал.
– Люди сплетничают за твоей спиной, потому что думают, что ты не узнаешь? – осторожно спросила я.
Она нахмурилась.
– Это теперь не важно, потому что Белла переходит в мою школу. Она тоже глухая. Теперь, если кто будет смеяться над имплантами и обзывать нас роботами, мы вместе сделаем вид, будто нам до них и дела нет.
Бедная девочка! Но как же хорошо, что у нее есть такая подруга.
– Похоже, она симпатичная, – сказала я. – У нее тоже импланты?
– Да. – Левой рукой Элли сыграла короткую, странную мелодию – вроде знакомую, но я не могла ее точно назвать. – Она и на пианино играет, причем лучше меня. Мы как бы близнецы.
– Здорово иметь такого друга, – улыбнулась я.
Сыграв еще один куплет неуловимо знакомой песни, она сказала:
– Сегодня в школе Тони Белути, этот придурок, обозвал меня жертвой аборта: мол, отца я не знаю, мать от наркотиков лечилась. Белла выждала, пока учительница отвернется, и запустила ему жеваной бумагой прямо в глаз.
– Отличная подруга.
– Самая лучшая, – улыбнулась Элли.
– Кстати, о маме, – все так же осторожно заговорила я. – Как у нее дела?
– Не надо об этом, – отрезала Элли, скрестив руки на груди.
– Хорошо. Тогда поиграем еще?
– Можно, – откликнулась она с облегчением.
– Не научишь меня той мелодии, которую ты сейчас играла? – попросила я. – Мне понравилось.