Травмирующая среда
Непостижимо, как из общительной и популярной девочки я превратилась в существо, о котором только что рассказала. Вторая загадка – как у меня получилось наладить самостоятельную жизнь после выписки из больницы?
После моего выступления в институте в июне 2011 года, когда некоторые детали моей истории появились в New York Times, почти все предположили, что у меня пограничное расстройство личности – ПРЛ. (Мне не раз приписывали это расстройство.) Правда ли это? Было ли у меня пограничное расстройство до и во время лечения? Есть ли оно сейчас?
Моя семья, и особенно сестра Элин, твердо уверены, что до клиники я и близко не подходила под критерии ПРЛ. Элин была волонтером в организации «Семейные связи» (Family Connections), которая помогает людям с диагнозом ПРЛ. «Я слушала, как пациенты описывают пограничное поведение и свои отношения с родными, – писала мне Элин, – и не видела никаких параллелей с тобой. Ты никогда так себя не вела – не проявляла гнев, не была странной и все такое. Я думаю, до лечения у тебя не было пограничного расстройства личности». Моя школьная подруга Диана тоже не замечала у меня признаков ПРЛ до попадания в клинику.
Да, у меня были головные боли, депрессия и, возможно, я остро реагировала на обесценивание и неодобрение – это распространенные признаки пограничного расстройства личности. И мое поведение в клинике соответствовало многим критериям ПРЛ: импульсивные поступки, суицидальные мысли, физические травмы, резкие перепады настроения на фоне постоянного ощущения внутренней пустоты и то, что психиатры называют «тяжелыми диссоциативными симптомами», – например, чувство, что кто-то преследует меня и заставляет причинять себе вред.
Я соответствовала примерно пяти критериям, и этого оказалось достаточно, чтобы диагностировать пограничное расстройство личности. Вопрос: как я к этому пришла?
Вдохновение святой Агаты
Мой брат Эрл вспоминает, что в детстве я «была забавной, энергичной, жизнерадостной, мы постоянно играли в карты и много смеялись». А другие люди видели не эту искрящуюся девочку, а отличницу – серьезную личность, интеллектуальную и духовную. Я обожала читать. Часами одна сидела в библиотеке. Возможно, я была нестандартно мыслящей интеллектуальной бунтаркой, подвергающей все сомнению. Но я росла в католической семье, ходила в церковную школу, и мой пытливый ум, скажем так, не всегда одобрялся.
Одно из немногих отчетливых воспоминаний детства – книга о жизни великомучеников, которые не отреклись от Бога даже под страхом пыток и смерти. Например, святому Исааку Жогу вырвали ногти, потому что он не отказался от своей веры в Иисуса, а потом убили. Святую Агнессу Римскую в возрасте двенадцати лет приговорили к сожжению, но хворост не загорелся, и ее закололи мечом. Святого Климента привязали к якорю и утопили в море по приказу императора Траяна.
Я очень дорожила этой книгой.
Больше всего я любила историю о святой Агате Сицилийской. В юном возрасте она решила посвятить душу и тело Богу. Сенатор Квинтиан воспылал к ней страстью, но Агата отказала ему, и он на месяц отправил ее в публичный дом, надеясь, что это заставит ее передумать. Но Агата снова отвергла его. Тогда Квинтиан отправил ее в тюрьму и подверг жестоким пыткам, самой варварской из которых было отрезание груди (на картинах святая Агата обычно изображается с подносом, на котором лежат две груди). Даже после пережитого ужаса – а ей было всего двадцать – она стойко хранила свою неколебимую преданность Богу.
Я взяла себе имя святой Агаты для церковного таинства миропомазания. Я никому не сказала, почему выбрала именно его. Причина была очень личной. Мои братья выпытывали у меня ответ, но так ничего и не узнали.
Эти мученики, а также святая Тереза из Лизье, чью автобиографию «История души» я часто перечитывала, вдохновляли меня. Я хотела быть такой же. Я защищала и боролась за то, что считала правильным, и старалась не нарушать заповеди. Мне действительно хотелось стать святой, но, когда много лет спустя я призналась в этом подруге, она сказала: «Марша, ты не святая».
К сожалению, она была права. Я много раз сбивалась с пути, но религиозный огонь поддерживал меня долгие годы. Еще в детстве я решила, что пусть мне вырвут ногти, сожгут на костре, утопят в море и отрежут грудь, но я не откажусь от веры.
Это стало началом моего любовного романа с Богом, который многие годы был смыслом моей жизни. Я скрывала от всех эту любовь. Я намеренно ограничивала себя – например, в какой-то момент решила спать без подушки в качестве жертвы Богу. Понятия не имею, как мне пришла в голову такая мысль, – наверное, от чтения всех этих книг о святых.
Любовный роман с Богом может показаться чем-то странным. Я и сама так думала, но все изменилось, когда я прочитала книгу Бруно Борхерта «Мистицизм: история и проблемы». Он пишет, что мистические переживания сродни состоянию влюбленности. И в этот момент я перестала считать себя странной. Все сошлось. Я едва не закричала от радости.
Подростковые выходки – серьезные и не очень
У меня есть двоюродная сестра Нэнси – она на два месяца младше меня и тоже из религиозной семьи. Мы жили рядом и часто встречались. Нэнси многое может поведать о тех годах, и некоторые ее истории пробуждают во мне смутные воспоминания. Я почти ничего не помню, поэтому рассказываю со слов Нэнси.
Помимо обычных занятий вроде прогулок и игры в теннис, мы любили устраивать вылазки. Вот как Нэнси описывает одну из них: «Когда нам было пятнадцать, еще до того, как мы получили водительские права, мы иногда ночью тайком ездили в круглосуточное кафе. Комната Марши была на первом этаже. Я выезжала на машине из гаража своих родителей и подъезжала к дому Марши. Она оставляла дверь во внутренний дворик открытой, чтобы я могла войти и разбудить ее. Я парковала машину поодаль от дома и шла за Маршей. Кафе находилось в восьми километрах. Мы приезжали, покупали колу. Был час ночи. Родители ни разу не поймали нас».
Мы с Нэнси могли часами играть дуэтом на фортепиано. В школе мы входили в состав вокального ансамбля «Тройное трио»: три альта, три сопрано и три меццо-сопрано. Я была лидером группы и, по словам моей верной подруги Марджи Пилстикер, «прекрасно пела».
Родители
Я просмотрела множество семейных фотографий, пока писала эти мемуары, тщетно надеясь, что это зажжет воспоминания-«лампочки». Зато я заметила кое-что удивительное. На многих фотографиях я рядом с папой – сижу у него на коленях, он обнимает меня за плечи. Это значит, что мы были эмоционально близки. Я приходила к нему в офис по выходным, чтобы помочь секретарю с телефонными звонками. Похоже, у нас с папой была тесная связь, пока меня не положили в клинику. Папино имя – Марстон, и меня назвали Маршей в его честь. Вероятно, его неспособность встать на мою сторону оказала на меня бо́льшее влияние, чем я думала. Папа считал, что никто из нас не должен расстраивать маму. Такое правило не сулило ничего хорошего ни мне, ни моему брату Джону – тем, кто чаще других огорчал маму своими проступками.
Папа был типичным консервативным южанином. Он не имел ни малейшего представления о психических расстройствах. Как и многие люди, даже сегодня, он был убежден, что я могу сама «преодолеть это», если постараюсь. А потому он не знал, что со мной делать. Почти все жители Талсы считали, что молодая девушка должна быть красивой, найти достойного мужчину и стать хорошей (то есть покорной) женой и матерью. Мужчинам положено занимать важные должности и прилично зарабатывать. Поскольку мужчина главный, а женщина второстепенна, мальчиков следует воспитывать уважительнее, чем девочек (я не уверена, что мама так считала, но вела себя именно так). Мальчики имели право выражать свое мнение, а девочки должны были быть послушными и милыми.
Мама не причисляла себя к элите. Она всегда помогала бедным и нуждающимся. Мне кажется, она спокойно могла бы убрать чужую ванную комнату в своей норковой шубе, если бы это было необходимо. Я в детстве восхищалась родителями и до сих пор ими горжусь. Папу считали честным и надежным человеком. Он ценил друзей и уважительно относился к подчиненным. Родители были уважаемыми людьми. Я любила, когда мама приходила в школу: так я могла похвастаться ею. Мне все нравилось в маме – и светящаяся красота, и сострадание к бедным, и религиозность. Иногда она брала меня с собой на мессу, и мы ранним темным утром вместе шли сквозь туман. Шестеро детей – бедная мама! Церковь была единственным местом, где она могла побыть одна.
Мне так хотелось быть похожей на нее, но не получалось. Лишь спустя годы я увидела, как много во мне от мамы. Я ценю красоту, люблю ухаживать за цветами в саду, хожу на утреннюю мессу, с удовольствием танцую на вечеринках – прямо как мама. У нас даже чувство юмора одинаковое.
Жесткие рамки
Мама тоже была типичной южанкой: у нее были четкие представления, как должна выглядеть и вести себя ее дочь. К сожалению, я не соответствовала ее ожиданиям. За исключением, пожалуй, того, что я неплохо научилась готовить воскресные завтраки для всей семьи и обеды для братьев. Южные девочки должны были уметь хорошо готовить и убирать дом. Летом мои старшие братья работали на нефтяных месторождениях. Девочки не работали, но у них были домашние обязанности.
Мама и папа всегда следили за нашим внешним видом: мы должны были быть опрятными, чистыми и нарядными – особенно в церкви. С годами их контроль переместился на внуков. Мой брат Эрл как-то рассказал мне о поездке своего сына к бабушке и дедушке:
«Брендону было десять. Он приехал в Талсу с огромным чувством любви к бабуле и дедуле. Но они с порога сказали, что его куртка выглядит неопрятно и нужно купить новую, на что ребенок, не обижаясь, ответил: “Хорошо, я люблю тебя, бабуля. Я люблю тебя, дедуля. Давайте купим новую куртку”.
Дальше они запретили Брендону общаться с мальчиком, который показался им неподходящим по социальному статусу. И Брендон снова согласился: “Хорошо, бабуля, хорошо, дедуля”.
Так продолжалось вплоть до последнего дня, когда Брендон захотел покататься на лыжах с другом, но вместо этого подчинился дедушке и отправился в магазин за новым костюмом. Позже ребенок признался: “Папа, от моей любви к бабуле и дедуле ничего не осталось”. Мы же в детстве никогда не задумывались о проблеме, которую Брендон сформулировал за пять секунд. Мои родители уничтожили любовь внука своей одержимостью и даже не заметили этого. Вместо того чтобы прислушаться к его желаниям, они следили лишь за тем, чтобы он аккуратно выглядел и правильно себя вел».
Увы, это многое говорит о домашней обстановке, в которой мы росли. У каждого из нас были проблемы из-за несоответствия общепринятым стандартам. Эрл вспоминает, что наши родители «всегда делали нам осуждающие замечания и никогда не хвалили нас».
Дом под напряжением
В нашем доме всегда царило напряжение. Даже Элин, идеальная дочь, чувствовала это. «Я была пай-девочкой, – говорит она, – ужасно боялась влипнуть в какую-нибудь неприятность и потерять одобрение мамы». В доме часто слышался плач, обычно мамин, преимущественно по праздникам и особенно на Рождество, если ей не нравился подарок отца.
Каждый вечер мы собирались за ужином. Мои братья и сестра вспоминают, что никто никогда не интересовался, как прошел день. Мы просто обменивались благопристойными фразами. Таковы были правила игры: «Я расскажу тебе что-то хорошее, что знаю о тебе, а ты в ответ скажешь что-то приятное обо мне».
Я знаю, что мама желала нам добра и хотела, чтобы мы были счастливы. Проблема была только в ее представлении о счастье. Она выросла на плантации в Луизиане. Во время Великой депрессии ее отца обманом втянули в сомнительные махинации и он потерял все состояние. Мама поступила в колледж, чтобы получить профессию учительницы и поддерживать семью. Пока она училась, родители умерли. И она стала помогать своим братьям, пока те не встали на ноги. Потом она переехала в Даллас к своей тете Делани.
Делани была утонченной интеллектуалкой, а ее муж занимался нефтяным бизнесом. В тот момент мама понятия не имела, что значит преподнести себя, быть привлекательной, красиво одеваться, вести светскую беседу и так далее. Она приехала к тете Делани (которую мы все впоследствии называли бабушкой) с лишним весом и без мужа. В те времена быть не замужем после двадцати двух лет считалось неприличным.
Делани верила, что маме будет проще найти мужа, если она похудеет, научится одеваться и овладеет искусными навыками общения. И Делани поработала над ее образом (чему мама была очень рада), а затем отправила ее на поиски мужа к своей сестре в Талсу. Там мама встретила папу – галантного перспективного юношу, приемлемого по меркам католической семьи. План сработал.
Неудивительно, что мама попыталась улучшить меня так же, как ее когда-то, надеясь на такой же положительный результат. Подозреваю, что Делани поддерживала эту идею, учитывая, что они созванивались почти каждый день. Мама хотела превратить меня в милую девочку в соответствии со своим идеалом, но в отличие от матери я просто не была способна на такие изменения.
Между нами росло напряжение. Я сопротивлялась, подсознательно чувствуя, что никогда не смогу стать светской львицей, даже если очень захочу. Но мама была настроена решительно и постоянно все контролировала – мои слова, жесты, одежду, прическу, диету. Ее бесконечные советы не были похожи на заботу. Они звучали как обесценивающие требования.
Как говорила Элин, «чтобы почувствовать материнскую любовь, нужно было соответствовать определенным стандартам». Я не справлялась с этим и постоянно чувствовала мамино неодобрение – оно сквозило в ее голосе и взгляде. Она не могла скрыть осуждения. Элин подтвердила, что во мне не было ничего, что могло понравиться маме. У меня не было ни одного шанса. Как бы я ни старалась, всегда находилось что-то, что разрушало мамин идеал.
Сколько раз мама, вернувшись домой с вечеринки, восторженно рассказывала о какой-нибудь девочке моего возраста! Как она одобряла ее осанку, внешний вид, светские манеры – все что угодно! И каждый раз это заставляло меня думать, что со мной что-то не так. Мама не подозревала, как меня ранили ее слова. Постоянные попытки сделать меня лучше имели обратный эффект.
Это все равно что пытаться превратить тюльпан в розу. Мама думала, что быть розой лучше. Может, и так, но я-то была тюльпаном. Этот конфликт «тюльпан/роза» лег в основу моей диалектической поведенческой терапии.
Я всегда говорю пациентам:
«Если вы тюльпан, не пытайтесь стать розой. Найдите сад тюльпанов».
Бессмысленно сводить себя с ума, стремясь к тому, чего вы не сможете достичь. Нужно найти ценность в том, что имеешь, а не гоняться за миражом.
Неприемлемая среда
Постоянное неодобрение, бесконечное давление и принуждение стать кем-то другим создают среду, которая в лучшем случае травмирует, а в худшем – разрушает психику человека.
Травматическое обесценивание может быть мощным и однократным – например, когда мать отказывается верить словам дочери о сексуальных домогательствах со стороны отца или когда невиновного обвиняют в преступлении. Или травмирующие удары могут быть множественными, но не такими яркими – например, когда кто-то ошибочно настаивает, что ты злишься, ревнуешь, боишься или лжешь, или утверждает, что у тебя есть корыстные внутренние мотивы, которых на самом деле нет. Такие действия заставляют человека почувствовать себя неудачником, которого все отвергают.
В крайнем проявлении такая среда приводит человека к мыслям о суициде или самоповреждении как способу бегства от токсичного окружения. Физическая боль очень часто заглушает невыносимые эмоциональные страдания, потому что стимулирует выброс в кровь собственных опиатов. Когда исчезает последняя надежда на полноценную жизнь, самоубийство кажется единственной возможностью прекратить боль. Это убеждение может быть настолько успокаивающим, что суицид кажется единственным выходом. В таких случаях я всегда призываю пациентов не расслабляться – не существует доказательств, что смерть положит конец их страданиям.
Любовь-невидимка
Я очень поздно осознала, что мой отец тоже ждал, но не получал одобрения от жены. Как и я, он во многом не соответствовал идеалу, который нарисовала себе мама.
Подростком я часто чувствовала себя нежеланной в собственном доме. Мои старшие братья поступили в колледжи и разъехались. Сестра Элин, защищая себя от возможных упреков матери, держалась от меня подальше. Младшие братья не понимали, что происходит. Недавно Элин попросила у меня прощения: «Марша, у тебя не было никого, к кому можно было бы обратиться за поддержкой, – даже родной сестры. Ты была абсолютно одинока в семье из восьми человек». Я знаю, что мне помогли бы, если бы я попросила. Но я не просила, и никто не догадывался о моих проблемах.
Я уверена, что родители, братья и сестра любили меня, но никак этого не показывали. К сожалению, моя особенность скрывать свои настоящие чувства и внутреннюю боль помешала им узнать, как сильно я нуждалась в одобрении. Недавно мой брат Джон разослал членам семьи мои школьные фотографии с подписью: «Это самая красивая девушка в мире». Моей первой реакцией было желание крикнуть: «Почему ты не сказал мне это тогда? Много лет назад?» Но, возможно, он говорил, просто я не слышала.
Я всегда буду помнить последние слова моей мамы. Перед смертью она прошептала: «Я хочу, чтобы ты знала: я любила тебя так же сильно, как и Элин».
Иной образ мыслей
Моя подруга Дайан недавно подтвердила то, что говорили многие люди: уже в школе у меня было особое мышление, позже оно помогло мне стать исследователем. «Я любила разговаривать с тобой, – сказала Дайан, – потому что мне нравился ход твоих мыслей. У тебя всегда и на все была интересная точка зрения».
Это правда: я видела мир не так, как остальные, и по-прежнему вижу иначе. Многие уверены, что это заслуга нестандартного мышления, но я считаю свое мышление вполне заурядным. Да, я часто спорила, отстаивая свою точку зрения (порой во вред себе), но только потому, что была либералом в консервативной среде состоятельных людей.
В глубине души я пренебрежительно относилась к богатству. Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет и родители уезжали из города, я приглашала бедняков на ужин в наш дом, вытаскивая из серванта лучшую посуду и столовое серебро матери. Я почти наверняка уверена, что Лулу, наша горничная, помогала мне с этим. Понятия не имею, где я находила этих людей и кем они были. Ох уж эта память!
В последнем классе католической школы я впервые почувствовала, что не вписываюсь в окружение. Что произошло? Наиболее вероятная причина – я перестала находить общий язык с монахинями. Я хорошо ладила, например, с сестрой Полин, которая преподавала английский и религию. Ее не раздражали мои сомнения и пытливый ум. Я ее обожала. Но остальным монахиням не нравилось, что я оспариваю их авторитет и не считаю их слова непреложной истиной. У меня постоянно были неприятности из-за этого.
Как сказала Элин, «Марша, твоей главной проблемой было то, что ты не вписывалась… никуда!»
Невозможность соответствовать общепринятым нормам стала для меня закономерностью. И не только в детстве. Поведенческая терапия – мое призвание, но я не вписалась в ряды сотрудников клиники кризисной помощи в Баффало, в которой работала сразу после окончания магистратуры. Не нашла общий язык с коллегами в Католическом университете в Вашингтоне. Получила кучу проблем на своей следующей работе в Университете Сиэтла. Я всегда старалась избегать конфликтов, но не могла молчать, когда речь заходила о моих убеждениях, и часто не осознавала последствий своих слов. Как и моя мать!
Свет маяка: Джулия
Лишь с одним членом семьи я чувствовала себя собой – с тетей Джулией, сестрой моего отца, которая жила неподалеку от нас. Только она безоговорочно любила и одобряла меня.
Ее дом был гаванью безопасности и утешения. Она учила меня печатать на машинке, и я часами практиковалась (этот полезный навык очень пригодился!). Она поощряла мои кулинарные опыты. Ее муж и сыновья всегда хвалили мои блюда. Тетя Джулия любила меня как дочь, о которой всегда мечтала. Позже я узнала, что она не раз убеждала моих родителей, особенно мать, воздержаться от постоянной критики. Тетя Джулия была голосом одобрения, принятия, который говорил: «Мы любим тебя такой, какая ты есть. Тебе не нужно меняться, чтобы тебя ценили».
Почему к ней никто не прислушался? Тетя Джулия была всего лишь болтливой толстушкой, как и я, – то есть была далека от идеала в глазах моего папы. Возможно, поэтому она так хорошо меня понимала. Ее муж, дядя Джерри, не мог похвастаться высоким социальным статусом. Мой отец смотрел на них обоих свысока. И у них не было шансов объяснить, что со мной происходит, потому что мнение тети Джулии не имело ценности для моих родителей.
К тому же даже тетя Джулия не осознавала всего масштаба катастрофы. Я не могла до конца открыться ни ей, ни Элин, ни двоюродной сестре Нэнси, ни подруге Дайан. Я боялась показать настоящую себя. И была не в состоянии толком описать, что чувствую. Я доверилась только своей однокласснице Джейн Шерри. Когда мне было совсем невыносимо, я звонила Джейн, она приезжала и катала меня по городу, выслушивая мои сбивчивые рассказы и утирая мне слезы.
Но к тому времени удар уже был нанесен.
Группа поддержки
В католической школе Монте-Кассино не было женского клуба. Вероятно, такие объединения казались монахиням безнравственными. Но я отчаянно нуждалась в поддержке, поэтому вступила в женский клуб местной государственной школы. Я хотела учиться в обычной школе, но мама настояла на католической. Если бы мама прислушалась к моей просьбе, возможно, моя жизнь сложилась бы иначе, кто знает? Незадолго до своей смерти мама признала, что это решение было ее большой ошибкой.
Я подружилась с несколькими девочками из государственной школы, с которыми посещала заседания и вечеринки женского клуба. Я всегда переживала, нравлюсь ли я мальчикам. Уверена, что никогда никому не рассказывала об этом. Я совершенно не ценила свою популярность в элитарной католической школе и остро нуждалась в признании обычных сверстников.
Монахини категорически не одобряли мое вступление в женский клуб, но мне было все равно – я не покинула клуб, потому что не видела в нем ничего плохого. Естественно, это привело к новым конфликтам. Из-за моей непокорности монахини стали хуже ко мне относиться. Одна учительница была настолько груба со мной, что мои одноклассницы пожаловались директору школы. Впрочем, это не помогло.
Это был мой первый акт неповиновения. Я отстаивала то, что считала правильным, не зная, что вступаю на путь одиночества. В школе от меня просто отвернулись, а последний год обучения стал настоящей пыткой.
Мои подруги Дайан и Брук Калверт, с которыми я ходила на фитнес в надежде сбросить лишние килограммы, были на год старше меня и раньше окончили школу. Без них я оказалась в изоляции.
Когда несколько лет назад я решила записать как можно больше воспоминаний-«лампочек» о своей юности, вот что мне пришло в голову об этом периоде:
Брук оканчивает школу.
Дайан оканчивает школу.
Потеря.
Горе.
Смерть.
Скорбь.
«До скорой встречи».
Бесконечные слезы.
Песня «До скорой встречи» была популярна и часто звучала по радио в тот год, когда я горевала из-за Дайан и Брук. Она казалась мне такой пронзительной, что я плакала еще сильнее. Даже теперь, когда я слышу эту песню, мне становится грустно.
В последнем классе меня накрыла такая глубокая депрессия, что я отказывалась выходить из своей комнаты. Сейчас я понимаю, что этого и следовало ожидать. Мама переживала депрессию, когда была беременна Элин. Брат мамы тоже был подвержен серьезной депрессии. Когда я навестила маминых родственников в Луизиане, я узнала, что многие из них имели схожие проблемы.
Внутри я разваливалась на части, а снаружи почти не изменилась. В школе я по-прежнему входила в маленькую группу из четырех-пяти учениц, которые считались активом класса. Мы организовывали мероприятия, участвовали в конкурсах, получали дипломы и награды. Одна из нас – Марджи Пилстикер – говорит, что я «объединяла всех, делала счастливее и никого не обременяла своими проблемами».
«Марша казалась счастливой, – вспоминает Марджи, – была общительна и доброжелательна. Она часто собирала нас после занятий и отвозила в кафе, чтобы угостить колой. Она была внимательна к людям и всегда заботилась о них».
Мне странно это слышать – словно говорят о ком-то другом.
Благими намерениями вымощена дорога в ад
В тот период я все еще намеревалась стать святой. «В жизни важны не великие дела, а великая любовь», – написала в автобиографии святая Тереза. Я чувствовала, что эти слова содержат глубокую истину, но до конца не понимала ее. И вот, спустя пятьдесят лет я описываю свою жизнь как историю о силе любви. Это кажется мне удивительным и одновременно смиряющим.
Вдохновленная стойкостью святой Терезы, я решила принести жертву. Жертвовать надо было чем-то очень дорогим, с чем трудно расстаться и что много для меня значит. Иначе какая это жертва? И я решила уйти из женского клуба.
Клуб был моей опорой. Здесь я веселилась, отвлекалась от черных мыслей и, самое главное, не была одинока. Это было единственное место, где я чувствовала себя принятой. «Да, – подумала я, – выход из женского клуба будет настоящей жертвой. Я должна это сделать».
Я испытываю противоречивые чувства, рассказывая об этом, потому что обещала Богу ничего никому не говорить и долго держала слово. Наверное, для всех я придумала какую-то правдоподобную причину. Но сегодня я должна этим поделиться, ведь это важная деталь моей истории.
Покинув женский клуб, я добровольно изолировалась и в результате почувствовала себя тотально одинокой. Я мучилась и стыдилась. Я считала себя толстой и нелюбимой. Не то чтобы я действительно была недостойна любви, просто я никому не была нужна. По крайней мере я так думала.
Моя жертва в геометрической прогрессии ускорила мое падение в ад. Усилились головные боли. В августе 1960 года, в самом начале выпускного класса, я начала посещать доктора Нокса, местного психиатра. В его записях сказано, что «никаких органических поражений не обнаружено». Думаю, головная боль была реакцией на внутреннее напряжение. Я сильно поправилась и окончательно впала в депрессию.
Я отстранилась от семьи и замкнулась. Не выходила из своей комнаты. Чувствовала себя такой отчаянно несчастной, что хотелось умереть. Я считала себя лишней. Я призналась доктору Ноксу, что хочу сбежать из дома и покончить с собой. Не знаю, говорила ли я об этом родителям, или им сказал это доктор Нокс. В апреле 1961 года я осознала, что без конца пла́чу – больше двух недель подряд. Я понятия не имела, что со мной происходит. Это просто происходило. Я не могла это контролировать. Единственное, что я знала, – это то, что я хочу умереть.
Ад догнал меня.
Исчезновение
А потом меня отправили в больницу. Недавно Элин рассказала мне, что никто не понял, что произошло: «Старшие братья учились в другом городе, поэтому ни о чем не догадывались, а младшие были слишком юны, чтобы заподозрить неладное. Я тоже ничего не знала».
Моя подруга Дайан Зигфрид, с которой мы виделись реже после окончания школы, говорит: «Никто не знал, что происходит что-то ужасное. Ты просто исчезла. Вчера ты была, а сегодня пропала. Я даже не подозревала, что у тебя были проблемы».
Многие из моих друзей знали о моем конфликте с матерью, но не более. «Твои родители два года не рассказывали мне, где ты находишься, – недавно призналась мне Нэнси. – Мы знали, что ты уехала, но куда? Понятно, что произошло что-то нехорошее. Но все помалкивали». А Марджа Пилстикер вспоминает: «Ты внезапно исчезла. Нам сказали, что ты дома, болеешь. Никто не знал чем. В те годы люди скрывали психические заболевания».
Что произошло?
Мы с моим близким коллегой и другом Мартином Бохусом, немецким психиатром, потратили много часов, анализируя, что со мной случилось. Мартин – эксперт по диалектической поведенческой терапии и глава одной из крупнейших в мире исследовательских лабораторий по изучению пограничного расстройства личности. Мартин уверен, что мой мозг был поврежден до того, как я окончательно расклеилась в Институте жизни.
Моя бабушка считала, что проблема была сугубо биологическая. Мама надеялась на это. Возможно, у меня и вправду была генетическая предрасположенность, учитывая многочисленные депрессии по линии матери.
В итоге я согласилась, что биологический компонент – врожденная уязвимость – действительно сыграл свою роль. Совокупность предрасположенности и токсичной домашней среды – гремучая смесь, психологически смертельная. Если бы я росла в другой семейной обстановке, где меня принимали бы такой, какая я есть, и признавали мою ценность (как, например, в семье тети Джулии), моя жизнь сложилась бы иначе.
Но это не объясняет мое неконтролируемое поведение во время лечения в институте. Вероятно, меня добили госпитализация и чрезмерный прием лекарств. Кто знает, какой эффект оказали высокие дозы нейролептиков на подростковый мозг?
Какой бы ни была правда, после больницы я решила, что у меня никогда не будет собственного ребенка. Невыносима даже мысль о том, что кто-то во вселенной может пройти через то же, что и я. Не факт, что ребенок с моими генами неизбежно столкнулся бы со схожими проблемами, но мне не хотелось рисковать.
Очень грустно
Спустя пятьдесят лет после моего двухлетнего пребывания в Институте жизни, летом 2012 года, я читала курс об управлении эмоциями в Институте образования Новой Англии в Кейп-Коде, штат Массачусетс. Ко мне приехали моя двоюродная сестра Нэнси, Себерн и еще несколько коллег и друзей. Мы пошли в ресторан, отдыхали и общались. Нэнси привезла с собой выпускной альбом Монте-Кассино 1961 года, и мы вместе листали его.
Кто-то спросил, что я чувствую, глядя на свою фотографию и зная, что ждет меня впереди. «Грусть, – ответила я, – но это сожаление о каком-то другом человеке, не обо мне. Я смотрю на эту юную девочку и думаю: “Что с ней произошло?”»
Могу ли я почувствовать любовь к девочке на фотографии? Я не понимаю, потому что я ее не знаю. Девочка на фотографии – восемнадцатилетняя я – кажется мне абсолютно незнакомой.