Я вынуждена уехать из Талсы
В вечерней школе на уроках английского я познакомилась с Бобом. Он был полицейским, на несколько лет старше меня. Мы стали встречаться, и вскоре Боб признался мне в любви. Отношения были достаточно серьезными, и добропорядочная католичка рассталась со своей девственностью. Не сразу, конечно, – я заставила его подождать, потому что мне хотелось убедиться, что это осознанный шаг, а не импульсивная реакция на романтический момент. Мы встречались поздними вечерами из-за его безумного рабочего графика. По крайней мере Боб так говорил. Мы ходили на вечеринки, в кино, я познакомилась с его друзьями и посещала боксерские бои, сидя высоко на трибуне, пока Боб следил за порядком.
Постепенно эти отношения стали очень важными для меня. Боб был добрым, делал подарки и окружал меня заботой. Я впервые встретила такого внимательного и милого парня. Когда я уехала из дома христианской ассоциации, он помог с переездом, починил радиоприемник, перекрасил комод. Он часто дарил мне цветы и никогда не делал того, что было бы мне неприятно.
Боб был очень чутким. Я поделилась с ним своей историей и в ответ почувствовала поддержку, а не презрение. Он рассказал, что его бывшая жена сейчас находится в психиатрической больнице. Он понимал меня, как никто другой, возможно, из-за своей истории. Я любила его. Я ощущала абсолютно новое чувство заботы.
Родители знали о моих отношениях с Бобом, и мне казалось, что они рады за меня. На самом деле моя семья и друзья Боба знали то, чего не знала я, – Боб лгал мне.
Он был женат. И не разводился. Его жена никогда не была в психиатрической больнице, а сидела дома с детьми. Об этом мне рассказала Элин. Мои родители все знали, но молчали. Я была раздавлена. Позже Боб оставил статуэтку Девы Марии (или четки – я уже не помню) в моей машине с запиской, в которой просил прощения за обман.
Я думала, что обрела то, чего мучительно ждала годами, – любовь. Не то чтобы Боб не любил меня; я думаю, любил, но этого было недостаточно. Теперь мне нужно было выбрать между Бобом и католической церковью, осуждающей отношения с женатым мужчиной. Боб проиграл.
Как потом оказалось, он стал первым в длинной череде женатых мужчин, которых тянуло ко мне. Я не знаю почему. Как не знаю, почему я считала себя непривлекательной, ведь я нравилась многим. Я так и не смогла преодолеть этот комплекс.
Мне пришлось уехать из Талсы, иначе я не смогла бы расстаться с Бобом. У меня не хватало сил разорвать эти отношения. Мой брат Эрл работал в чикагской аудиторской компании. У него с женой Дариэль был дом в пригороде Эванстон, прямо на берегу озера Мичиган. Мне очень хотелось жить в Нью-Йорке, но я подумала, что это слишком большой и контрастный город для первого переезда. Я решила, что Чикаго будет хорошей тренировкой перед Нью-Йорком. Это было в 1965 году, спустя восемнадцать месяцев после выписки из клиники.
Верь, даже если не верится
Меня не удивила реакция отца, когда я поделилась с ним своими планами. «Ты не сможешь найти работу в Чикаго», – резко сказал он. Наверное, он хотел быть честным. С учетом моей истории он, конечно, был прав. Но отец недооценивал мою решимость.
Подобная реакция – своеобразный шаблон моей жизни: люди говорят мне, что я чего-то не могу, а я думаю: «Еще посмотрим. Я докажу».
В итоге такой настрой стал девизом и для меня, и для моих пациентов: верь, даже если не верится. Порой это непросто, но ты должен верить, что справишься.
Часть II
Глава 7На пути в Чикаго
Папа неохотно дал мне денег на ночной поезд в Чикаго, в сидячий вагон. Не сказав ему, мама добавила денег, чтобы я могла ехать в купе. Я всегда считала это одним из самых добрых ее поступков.
Я добралась до Чикаго, поселилась в общежитии христианской ассоциации и устроилась машинисткой в страховую компанию (спасибо, тетя Джулия, что научила меня печатать).
Хотя я одержала маленькую победу над отцом – у меня есть работа! – первые несколько недель были довольно тяжелыми. Как ни странно, больше всех в тот период меня поддерживал Боб. Я звонила ему почти каждый день. Он был моей эмоциональной опорой, давал полезные практические советы и помог наладить новую жизнь в незнакомом большом городе.
Утром я ходила в местную церковь Святой Марии на Сауз-Мичиган-авеню, днем работала, а вечером училась в школе при Университете Лойола. Она стала началом долгого пути к моей цели быть психиатром.
Мне нравилась и работа, и доброжелательные коллеги, но машинопись никак не сочеталась с моей клятвой вытаскивать людей из ада. Поэтому я уволилась и устроилась в социальную службу, где могла бы помогать людям. Но меня опять усадили за печатную машинку. Через несколько недель я спросила у своей начальницы, когда я смогу приступить к социальной работе. И услышала едкий ответ, что меня наняли для работы с документами, а не для решения социальных проблем, и это меня раздавило. Я вернулась в страховую компанию, где мой труд хотя бы ценили.
Я решила хорошо учиться в вечерней школе, чтобы впоследствии получить рекомендацию в университет. Я сознательно выбрала Лойолу – католическое учебное заведение, потому что боялась утратить веру в себя, не справившись с требованиями государственных школ (теперь я понимаю, что недооценивала себя). По субботам я преподавала катехизис в церкви Святой Марии. Тед Виера, священник и помощник пастора, сыграл важную роль в моей жизни.
Импульсы саморазрушения возвращаются
Со стороны казалось, что я вполне успешно контролирую свои эмоции и повседневную жизнь. Но я по-прежнему чувствовала одиночество и подавленное отчаяние. Я хотела, чтобы боль прекратилась, но уже не ценой смерти. Я полностью отказалась от идеи покончить с собой.
Но во мне все еще таилось желание нанести себе физический вред. Однажды ночью, примерно через месяц после переезда в Чикаго, оно стало непреодолимым. Я сопротивлялась до последнего, но внутренний демон был сильнее. Я позвонила в клинику экстренной помощи: «Мне нужно поговорить с кем-нибудь. Могу ли я прийти к вам сегодня?» Но дежурный ответил: «Сожалею, уже все ушли». Меня охватила паника: «Помощь нужна сейчас! Я боюсь, что снова порежу себя!» Человек извинился и повторил, что специалисты будут на работе только завтра.
Я повесила трубку, нашла острый нож и сделала разрез на внутренней стороне предплечья. Я достаточно натренировалась в умении делать аккуратные и неглубокие раны. Ритуал принес желаемый эффект: я успокоилась, наложила повязку и уснула.
Не знаю, сколько я спала, пока меня не разбудил громкий стук в дверь. Встревоженная, я открыла дверь и увидела троих полицейских. «Ты должна пойти с нами», – резко сказал один из них. Очевидно, в клинике отследили мой звонок и сообщили в полицию. Наверное, полицейские ожидали увидеть безумного человека, представляющего реальную опасность. «Все в порядке, – настаивала я, – мне завтра на работу. Я не могу пойти с вами». Мне стало страшно. Неужели полицейские не видят, что я адекватна? «Послушайте, мне завтра на работу, – повторяла я, – нужно выспаться. Вы не можете так поступать со мной».
Все было бесполезно, они заставили меня пойти с ними. На шум вышел комендант общежития. «Забирай свои вещи, – потребовал он. – Человек с такими проблемами не может здесь оставаться. – Он повернулся к полицейским и сказал: – Она не должна вернуться».
Снова психушка
Полицейские, не встретив сопротивления, стали довольно дружелюбными. Они признались, что обязаны отвезти меня в психиатрическую больницу Кук Каунти – ведь я сама просила о помощи, позвонив в кризисный центр. Говорили о какой-то процедуре. У меня замерло сердце, потому что я знала, куда попаду. Мне предстояло вернуться в мир «Томпсон II».
Медсестры встретили меня враждебно. Было два часа ночи, у меня раскалывалась голова, и хотелось спать. «Нет, нельзя ложиться, – рявкнула старшая медсестра, – тебя нужно осмотреть».
Начался кошмар в духе Кафки.
Чем сильнее я настаивала, что со мной все в порядке, тем больше медсестры склонялись к решению о моей госпитализации. Мне разрешили позвонить своему психиатру из Талсы. Думаю, он перебрал с виски в эту позднюю ночь и поэтому дал нелучший совет. Он сказал, что руководство больницы не имеет права держать меня против моей воли, я могу заявить, что немедленно ухожу, а если они попытаются меня остановить, я должна пригрозить, что подам в суд. Большая ошибка. Потом я позвонила брату Эрлу, но он сказал то же самое. Он пообещал помочь мне выбраться. На следующее утро кто-то из персонала подбодрил меня: «О, тебя завтра отпустят, не переживай!»
Я очень боялась потерять работу. Моя невестка Дариэль связалась с моим начальником и предупредила, что я подхватила грипп и скоро вернусь. Эрл делал все возможное, чтобы вытащить меня из больницы, но безуспешно. Папа тоже предпринял несколько вялых попыток, в том числе попросил помощи у заведующего кафедрой психиатрии медицинского университета. Никаких результатов. Каждый день проходил одинаково – обещание, надежда, отказ, отчаяние. И так целую неделю. Неделю кошмаров, которые знакомы только тем, кто лежал в психиатрической клинике.
Мрачная палата. Железные койки, прикрученные к полу огромной комнаты. Они стояли рядами, как в казарме. Днем зона с койками была отделена цветной лентой. Если кто-то пересекал эту ленту, чтобы сесть на кровать, медсестры уводили его в изолятор. Мы целый день должны были сидеть на деревянных лавках вдоль стен. Все выглядело до жути знакомым.
Сможем ли мы когда-нибудь вытащить ее отсюда?
А еще еда. Меньше всего она была похожа на еду. Безвкусная жижа на тарелке – лучшее описание. Когда Эрл узнал, как ужасно нас кормят, он привез гамбургер. Но я не могла есть вкусный гамбургер, пока все остальные давятся помоями, поэтому с тех пор брат ежедневно привозил бургеры для всех. Эрл вспоминает это место как «грязное, пугающее, с безумными людьми». Сначала он считал, что для моего освобождения нужна лишь его подпись. Но, столкнувшись с бюрократией, он по-настоящему испугался и задумался: «Сможем ли мы когда-нибудь вытащить ее отсюда?»
В больнице я больше напоминала сиделку, чем пациентку. В палате лежала молодая женщина – скорее всего, с диагнозом «анорексия». Она безуспешно пыталась накормить себя из ложки, но каждый раз несъедобная жижа проливалась мимо рта. («Никаких гамбургеров для нее», – заявил персонал.) Я попросила разрешения помочь ей поесть, на что медсестра ответила: «Это бесполезно. Она просто не хочет есть».
У другой пациентки была шизофрения. Она жила в собственном мире. Ей было около семидесяти пяти, и она все время бредила, что отец скоро заберет ее домой. Я пыталась отвлечь ее играми, потому что медсестры угрожали запереть ее в изоляторе, если она не заткнется. Женщина вскакивала и кричала: «Подожди-ка минутку, мой папа сейчас придет, мой папа придет, придет!» Когда ее тащили в изолятор, одна из медсестер с сарказмом сказала: «Дорогая моя, твой папа в могиле. Он не придет».
Это было ужасно.
Вскоре персонал решил, что в моем лице встретился с некой загадкой, потому что я вела себя адекватно. В моем поведении не было странностей, я не проявляла сильных эмоций и спокойно отвечала на вопросы. Мне официально поставили диагноз «шизофрения». Психиатр решил, что, раз уравновешенный и рассудительный человек оказался в психиатрической клинике, он должен быть шизофреником.
Когда меня спрашивали, зачем я режу себя, я отвечала, что не знаю, и это было правдой. Иногда я не могла совладать с внутренним порывом. Меня поймут только те люди, которые прошли через что-то похожее. Больничный персонал был точно не из их числа.
Брат Эрл приходит на помощь
Мои родители, чтобы помочь мне выбраться из клиники, наняли психиатра. «Ты напугала сотрудников больницы, когда пригрозила засудить их, – сказал он. – Они почувствовали себя загнанными в угол и решили доказать, что ты действительно психически больна. Если ты хочешь выбраться отсюда, тебе нужно признать, что ты нуждаешься в помощи, и согласиться на опеку ответственного взрослого. Ты пойдешь на это, Марша? В противном случае тебя могут положить в государственную клинику, и ты бессильна этому помешать. Ты ведь знаешь, что это означает». Я знала и потому отнеслась к угрозе серьезно. Если я буду сопротивляться, то с большой вероятностью никогда не выйду на свободу.
Я стиснула зубы и согласилась, хотя это было несправедливо. Мой отец отказался становиться «ответственным взрослым». Помог мой дорогой брат Эрл. Мне был двадцать один год, а ему – всего двадцать три.
Было назначено судебное заседание, и психиатр очень серьезно спросил у меня: «Марша, я должен знать: ты можешь рассчитывать на брата? Потому что, если он не приедет, тебя ждет государственная клиника». Я дико испугалась, потому что Эрл ни разу в жизни никуда не приходил вовремя.
Я явилась в суд в больничных тапочках, больничном халате, больничном всем – настоящая душевнобольная. Психиатр посоветовал мне «войти, сесть, молчать и позволить брату вести разговор». В назначенное время Эрл не явился. Когда я входила в судебный зал, мое сердце стучало где-то в горле. А брат, оказывается, давно был в зале – он вошел через боковую дверь! Эрл грамотно ответил на все вопросы судьи, согласовал даты обследований и проверок. И вот я на свободе, пусть и с ошибочным диагнозом «шизофрения».
Когда мы сели в машину, Эрл не стал упрекать меня, что я втянула его в собственные проблемы, а только сказал: «Мы справимся, Марша. Мы оба знаем, что ты в порядке, и опека – всего лишь юридическая формальность. Скоро все закончится. Мы докажем, что ты здорова. Судья отменит эту ерунду с опекунством. Никакие опекуны тебе не нужны».
В тот момент я поняла, как сильно он меня любит.