Я доказала свою правоту!
На последнем курсе университета я столкнулась с суровой реальностью, которая изменила мой план стать психиатром.
В те годы психиатрическая наука еще не выработала эффективные схемы лечения серьезных расстройств, особенно у людей с суицидальными наклонностями. Я не помню, как пришла к этому выводу, но помню мощное чувство бессилия, которое испытала в тот момент. Я уже собиралась поступать в медицинский институт, прошла все необходимые курсы, подала заявление. А теперь думала: зачем?
Сейчас я не понимаю, почему такая очевидная мысль стала для меня открытием. Ведь я сама была на месте пациента, которому никто не мог помочь. И не в скромном отделении государственной больницы, а в престижной клинике с большими возможностями. Я на собственном опыте убедилась в беспомощности психиатрии, но осознала это только теперь.
Я решаю стать исследователем
У меня осталось воспоминание-«лампочка» о тех днях. Я сидела на лекции по философии и лениво разглядывала то профессора за кафедрой, то деревянный пол. В моей голове мелькали мысли о несовершенстве психиатрии. И вдруг я подумала: «Если я стану психиатром и буду использовать неэффективные схемы лечения, я никогда никому не смогу помочь и моя жизнь окажется бесполезной».
Это мысль меня потрясла. Собственная беспомощность – последнее, с чем я готова смириться. Я поняла, что должна стать исследователем и разработать эффективные методы лечения.
Итак, у меня появился план Б: я поступлю в медицинский институт, но вместо психиатрии сосредоточусь на научно-исследовательской подготовке.
Вскоре у меня состоялся разговор с профессором Патриком Лафлином, который когда-то предложил мне провести мое первое исследование. Он посоветовал мне выбрать другой путь: «Знаешь, Марша, исследовательская программа в медицинских институтах недостаточно серьезна. Тебе лучше получить докторскую степень по экспериментальной психологии, а потом пройти стажировку в клинике».
Это был отличный совет. Я смогу получить фундаментальные знания о поведении человека, деятельности мозга, психических процессах и расстройствах, а затем на базе полученных знаний разработать новые схемы лечения. «То, что надо, – подумала я. – Значит, план В».
Определиться с новым планом было проще простого. Реализовать его оказалось куда сложнее.
Главной проблемой для меня в тот период стало повышение стоимости обучения. Спасибо декану Рону Уокеру, который предложил мне подработку на кафедре и преподал важный урок: один человечный поступок может полностью изменить чью-то жизнь. Мне повезло: я часто встречала добрых людей. Не знаю, почему они мне помогали. Возможно, потому, что я принимала их поддержку. И всегда старалась отвечать добром на добро, как делаю и по сей день.
Тень прошлого
Поскольку я была одной из лучших студенток курса, мне дали рекомендацию в аспирантуру Иллинойского университета. Ни один кандидат еще не получал отказ в этом учебном заведении. Друзья и преподаватели уверяли, что мне не стоит ни о чем беспокоиться. Даже советовали мне не рассматривать другие вузы. Но моей мечтой была кафедра социальной психологии в Йельском университете, поэтому туда я тоже подала документы. Стоило ли мне переживать? Ведь я наконец-то встала на правильный путь.
Итак, у меня были отличные рекомендации, мечта о Йельском университете и Иллинойс как запасной вариант. Мне оставалось лишь набраться терпения в невыносимо долгом ожидании, но я не очень волновалась.
Представляете, что я почувствовала, получив два письма с отказами? Ладно, престижный Йель. Но Университет Иллинойса? И это при том, что меня рекомендовал ученый совет. Патрик Лафлин позвонил в Иллинойс, чтобы узнать причину отказа, и получил формальный ответ о моих недостаточно высоких баллах. Я не помню свои баллы, но, полагаю, они не могли быть низкими, раз никто из моих кураторов не видел в них источника проблем. Скорее всего, это была отговорка. В своем резюме мне пришлось объяснить потерянные годы, которые я провела в психиатрической клинике. Думаю, именно это обстоятельство повлияло на решение об отказе. Это была ошибка, которую я не позволила бы совершить никому из своих студентов.
«Ты будешь учиться здесь, в Лойоле»
Я была раздавлена. План моей жизни рухнул. Я вбежала в кабинет Рона Уокера, упала в кресло и, рыдая, сообщила новости. Рон тоже был в смятении. «Успокойся, Марша, – сказал он. – Мы примем тебя в нашу аспирантуру».
Патрик Лафлин обещал мне оформить трехлетнюю стипендию на основании правительственного Закона об образовании в области национальной обороны, целью которого было привлечение в научную сферу большего числа женщин. Еще мне посоветовали обратиться в Университет Чикаго, расположенный недалеко от Лойолы, чтобы узнать, нет ли у них места для меня.
Собеседование в Университете Чикаго прошло прекрасно. Профессор сказал, что готов принять меня, но у вуза нет средств для оплаты моего обучения. Он предложил мне остаться в Лойоле, потому что там я могла претендовать на стипендию. А еще он сказал, что единственно важное для аспирантуры – это наличие хорошей библиотеки.
Так я осталась в Лойоле. И я стану исследователем, несмотря ни на что.
Моя цель не изменилась: я должна помогать людям выбираться из ада. Но сперва нужно стать ученым. У меня есть хороший учитель – Патрик. Я смогу узнать все, что мне нужно. У меня все получится.
Одиночество, опять
Как вспоминает мой однокурсник и друг Гас Криволио, почти все аспиранты-психологи того времени придерживались консервативных взглядов и имели точное представление, как должны выглядеть и вести себя студентки. Девушкам полагалось быть скромными, милыми, обаятельными, говорить тихо, не высказывать свое мнение, особенно в мужском обществе, а также всегда и во всем подчиняться сильному полу. (Как будто слышится голос моей мамы, правда?)
Я не соответствовала этим требованиям. Ни в детстве, ни сейчас. Старый добрый «рот-мотор» никогда не закрывался.
У меня было много приятелей, но лишь с Гасом я продолжила общаться после окончания аспирантуры. Гас занимался клинической психологией, я – социальной. Мы не были парой, скорее, дружили как коллеги. Часто созванивались и много времени проводили вместе, занимаясь в моей квартире на Альбион-авеню.
Во время сессии мой дом превращался в штаб-квартиру. Мы собирались всей группой, штудировали тесты, я натаскивала однокурсников по социальной психологии, Гас – по клинической, кто-то еще – по теории обучения, статистике, основам человеческой мотивации и так далее. В такие моменты я всегда одевалась в зеленое – этот цвет дарил мне уверенность в успехе, не знаю почему.
«Марша была очень энергичной, – недавно сказал Гас, подтвердив очевидное для всех, кто меня знает. – Либо она ничего не слышала о том, как, по мнению студентов Лойолы, должна вести себя девушка, либо она знала, но ей было все равно. Скорее всего, второе. Марша была бойкой, шумной, умной и невероятно стремительной. Она не стеснялась отстаивать свою точку зрения и не боялась указывать на чужие ошибки. Кем бы ни был ее оппонент, она всегда требовала от него доказательств и логики. Порой Марша была безжалостна. Некоторые считали ее грубой».
У меня сложились теплые отношения со многими преподавателями – они очень поддерживали меня во время обучения. Я как-то спросила декана, были ли они так же добры к другим студентам, и он ответил, что не все умеют принимать помощь, как я. Но со студентами я ладила плохо. Я была старше их, категорично выражала свое мнение, стояла на своем, и меня сторонились.
Моей специализацией была социальная психология – направление, которое изучает формы человеческого поведения преимущественно без контакта с пациентами. Большинство студентов выбрали клиническую психологию, которая, наоборот, основана на постоянном общении с пациентами. Меня все время мучил вопрос: почему клинические психологи так мало времени уделяют исследованиям? Этот вопрос всегда воспринимался в штыки. И я взяла за правило не помогать клиницистам с анализом данных, пока не увижу внятный план их исследований.
Я много спорила на каждом занятии, и, как утверждает Гас, остальные студенты мечтали, чтобы я заткнулась (я этого не замечала). Снова и снова отстаивала свою точку зрения, когда была не согласна с чьим-то мнением. Порой я была так увлечена, что не видела и не слышала никого вокруг.
Несмотря на доброе отношение педагогов и нескольких студентов, я по-прежнему была одинока. Я жила одна и ощущала себя изолированной. Некому было меня будить, и это стало настоящей проблемой – я часто не слышала будильник, даже когда ставила его на металлический поднос, чтобы звон был громче. Помню, я так боялась проспать один ответственный экзамен, что осталась ночевать в университете, в кладовке ночной дежурной (чудесной пожилой женщины). В конце концов я узнала, что телефонная станция предоставляет специальную услугу – их сотрудники дозваниваются, чтобы напомнить абоненту о чем-то важном, – и оформила заявку, чтобы мне звонили каждое утро. Отзывчивые женщины из службы звонков будили меня снова и снова, потому что я никак не могла проснуться. Они были так добры, как будто являлись моими родителями.
Хочу быть любимой
Больше всего на свете мне хотелось быть любимой – стать важной для кого-то, иметь поддержку в минуты грусти. Я могла положиться на своего брата Эрла, но у него была собственная семья. Меня любили Ансельм и Тед, мои друзья-священники, но у этой любви были границы.
Одиночество подавляло меня. Я боялась, что никогда не смогу стать значимой для другого человека и навсегда останусь одна. Эта мысль была настолько невыносима, что мне порой хотелось умереть. Мой друг Гас многое понимал без слов: «Я чувствовал, что Маршу часто накрывало отчаяние, которое невозможно было скрыть, хотя она и пыталась. За внешним благополучием скрывалась депрессия, и Марша прилагала титанические усилия, чтобы справиться с ней и не позволить ей разрушить налаженную жизнь. Я знал, что Марша когда-то лежала в клинике, однако не предполагал, что суицидальные мысли мучают ее до сих пор».
Почему все так? Как же мое духовное преображение? Да, я действительно изменилась, но осознание, что я больше никогда не переступлю черту безумия, не означало, что все страдания позади. Я стала сильнее, научилась держать удар и шла вперед, несмотря ни на что. А еще я верила в Божественное провидение: «Да будет воля Твоя».
Война во Вьетнаме и голос моего поколения
Я училась в аспирантуре Лойолы с 1968 по 1971 год. Студенты нашего университета были категорически против войны во Вьетнаме. Чтобы не попасть под призыв, надо было учиться без троек. Каждую неделю мы были обязаны писать тесты. Наш преподаватель биологии заранее давал список вопросов всем, у кого был риск получить низкий балл.
Многие из нас в те дни носили значки с антивоенной символикой, хотя знали, что это наказуемо. Любой миролюбивый протест был под запретом. Однажды я ехала на велосипеде через ближайший парк и остановилась возле компании спокойно сидевших хиппи. Неожиданно, словно из ниоткуда, на нас налетели полицейские. Мне повезло – я успела спрятаться за деревьями.
Помню, я участвовала в митингах против всех мужчин призывного возраста, которые не уехали в Канаду, спасаясь от мобилизации. Да, мы даже кричали на тех, кого правительство могло отправить во Вьетнам! Теперь я, конечно, сожалею об этом.
Папа не одобрял мою активную гражданскую позицию: называл меня коммунисткой, а Лойолу – «рассадником радикального либерализма». При чем тут коммунистические идеи, которые я, к слову, не разделяла? Я выступала за гражданские права и исповедовала теологию освобождения (как и многие иезуиты в иезуитской Лойоле). Я как-то сказала отцу: «Это твоя вина, папа. Тебе не следовало давать мне Библию. В ней все написано». Но он меня не слышал. Он считал хиппи отвратительными из-за их длинных волос, а я без конца повторяла, что у Иисуса тоже были длинные волосы, но мой аргумент вновь не имел силы. По мнению отца, безоговорочно верить можно было только папе римскому или президенту Соединенных Штатов (в тот момент им был Ричард Никсон). Конечно, я не соглашалась с этим.
От фрейдистского подхода к поведенческой терапии
В первые годы учебы я увлеклась фрейдистской теорией и изучила все труды Фрейда. В работе с пациентами его последователи часто используют технику свободных ассоциаций. Мне она тоже нравилась. Я садилась напротив какого-нибудь малознакомого студента и говорила: «Сейчас мы проведем эксперимент свободных ассоциаций. Я назову слово, а ты должен немедленно сказать все, что приходит тебе на ум. Например, я скажу: “Темно”, а ты скажешь: “Ночь”».
Я проводила такой тест несколько раз – классическая фрейдистская процедура. В конце теста я сообщала человеку что-то о его характере, привычках или предпочтениях, и, как правило, он восклицал: «Ого! Ты абсолютно права! Как ты это делаешь?» Это всегда приводило меня в восторг.
В годы аспирантуры фрейдистская теория перестала мне нравиться по двум причинам: во-первых, с научной точки зрения, во-вторых, с позиций моего личного опыта.
В то время мало кто осознавал важность исследований, не то что сейчас. Я нажила кучу врагов из-за своих постоянных требований подтверждать факты научными данными. И в какой-то момент я задумалась: что представляют собой исследовательские данные в психоаналитической модели?
Психоаналитическая модель основана на работе с бессознательным. Бессознательное нельзя увидеть, из него нельзя вычленить объективные данные. Поэтому вмешательство в бессознательное не подлежит проверке и не имеет научных доказательств. Надо искать другой путь.
Теория обучения: поведению можно научиться у других
В области социальной психологии, в отличие от клинической, никто не уделял внимания различным типам психотерапии. Но примерно в то время, когда я поступила в аспирантуру, были опубликованы две книги, которые изменили мое представление о психотерапии.
Книга Уолтера Мишела «Личность и оценка» (Personality & Assessment) подтвердила мою точку зрения. Я больше не сомневалась и, отбросив психоанализ, встала на путь поведенческой терапии.
В книге автор разносил в клочья теоретические основы психодинамического подхода, предлагая вместо него поведенческий подход. В его основе лежит теория социального обучения, согласно которой поведение человека формируется через наблюдения и подражание другим, а не под влиянием бессознательных внутренних сил или механической реакции на наказание или поощрение.
Я запомнила все, о чем писал Мишел. Увы, это мало помогло мне на экзамене. Преподаватели сделали мне подарок, попросив описать теорию Мишела, – они знали, как сильно я увлечена его идеями. Проблема была в том, что у Мишела я видела лишь набор отдельных фактов, не задумываясь о теории в целом. До сих пор не понимаю, как сдала тот экзамен.
Вторая книга – «Принципы модификации поведения» (Principles of Behavior Modification) Альберта Бандуры – тоже оказала на меня огромное влияние. Знаменитый эксперимент с куклой Бобо, проведенный Бандурой в начале 1960-х годов, отлично иллюстрирует теорию социального научения.
Для участия в эксперименте Бандура и его коллеги выбрали в детском саду при Стэнфордском университете тридцать шесть девочек и тридцать шесть мальчиков в возрасте от трех до шести лет (по случайности именно эти дети спустя десять лет приняли участие в знаменитом зефирном тесте Мишела). Детей разделили на три группы по двадцать четыре ребенка, мальчиков и девочек поровну. Дети из первой группы смотрели, как взрослый проявляет агрессию к большой полутораметровой неваляшке Бобо: бьет ее кулаками и молотком, пинает, подкидывает в воздух, прыгает на нее со словами: «Что, мало? На, получай!» Кукла Бобо была надувная, поэтому выпрямлялась после каждого удара.
Я не раз, вставая после очередного удара судьбы, чувствовала себя такой куклой-неваляшкой. Это хороший жизненный урок, и я всегда говорю своим пациентам: «Не имеет значения, сколько раз вы упали. Самое главное, что вы поднялись».
Но вернемся к эксперименту.
Дети из второй группы наблюдали за взрослым, который не был агрессивен с куклой Бобо. Последняя группа, контрольная, тоже видела взрослого, но в комнате не было куклы Бобо.
Целью эксперимента было отследить уровень агрессии детей, и позже их оставляли в комнате с той же куклой Бобо и другими игрушками, некоторые из которых были «агрессивными» (например, пистолеты), а другие – безобидными (например, цветные карандаши).
Результат полностью подтвердил теорию Бандуры. Дети, которые до этого наблюдали жестокое поведение взрослого по отношению к кукле, вели себя жестоко. Они не только подражали действиям взрослого, но и придумывали собственные издевательства – например, стреляли в куклу из пистолета. Дети из второй и третьей групп вели себя гораздо менее агрессивно. В отличие от детей из первой группы они не видели, как взрослый издевался над Бобо. У них не было и мысли, что агрессия в данном случае – возможная и приемлемая форма поведения. При них взрослый вел себя миролюбиво или нейтрально, и так же вели себя дети из этих групп. В этом и заключается суть социального поведения.
Дети из первой группы вели себя агрессивно лишь потому, что перенимали увиденную ими модель поведения. Их не нужно было ни побуждать, ни поощрять: они просто подражали увиденному. В этом состоит смысл социального научения, основанного на наблюдении, подражании и моделировании. По мнению Бандуры, социальное научение очень эффективно. «Жизнь была бы куда труднее и опаснее, если бы люди всегда учились только на собственных ошибках, то есть понимали бы, как себя вести, исходя лишь из последствий собственных действий», – писал он в своей более поздней книге.
Выпуск
Все, о чем я писала до этого момента в своей жизни, было так или иначе связано с суицидом. Поэтому неудивительно, что и свою докторскую я посвятила суицидальным проблемам, а именно: почему среди мужчин больше удавшихся и предотвращенных самоубийств, чем среди женщин? К сожалению, никто на кафедре не проводил исследований, связанных с суицидом, поэтому мне было не к кому обратиться за помощью. Но меня это устраивало, и преподаватели одобрили все, что я сделала, – так я получила степень доктора философии в области социальной психологии. Однако отсутствие профессиональной оценки позже еще дало о себе знать, когда серьезные ошибки в диссертации (о которых я, конечно, не догадывалась) помешали мне получить работу.
Наконец наступил день вручения дипломов. Мои родители и сестра Элин приехали в Чикаго. У Элин через несколько месяцев должна была состояться свадьба, и мать была занята подготовкой мероприятия на пятьсот гостей. Мама купила мне платье на свадьбу Элин, и в день вручения дипломов то, как сидит на мне это платье, волновало ее больше всего остального. Ох, мама, знала бы ты меня получше.
Как и многие другие в длинном ряду новоиспеченных докторов наук, я надела свою нарукавную повязку с антивоенной символикой. Мы вышли на сцену под торжественную музыку, и я едва не расплакалась от радости. Наша группа вышла последней. Меня всегда пробивает на слезы, когда эта же музыка играет на церемонии вручения дипломов у моих студентов.
Когда назвали мое имя и я направилась к подиуму, меня неожиданно охватила восторженная мысль: «Я это сделала!» Время словно замедлилось. Меня накрыло осознание того, что я справилась, сдержала обещание, которое дала себе после выписки из Института жизни почти десять лет назад. Никогда не забуду момент, когда декан надел на меня прекрасный бархатный капюшон, который носят все выпускники-аспиранты. Тогда я сказала себе: «Я доказала всем мою правоту».