довскому заклинанию. Это вполне стереотипный финал для истории, в которой нет ничего кроме стереотипов - одновременно расовых и литературно-мистических.
Неоригинальность и вторичность этого рассказа воплощается тем фактом, что многие из магических "мумбо-юмбо" были целиком позаимствованы из статей "Магия" и "Демонология" (обе авторства И.Б. Тэйлора, прославленного автора знаменитой антропологической работы "Первобытная культура" [1871]) в 9-м издании "Британской Энциклопедии", которым владел Лавкрафт. В более позднем письме он пытается сделать перевод греко-иудейского заклинания, допуская при этом прискорбные ошибки (статья в энциклопедии не содержит перевода).
Фигура Малоуна довольно интересна в связи с вероятным генезисом (или, по крайней мере, с конкретным воплощением) этого рассказа. Где-то до сочинения "Кошмара в Ред-Хуке" Лавкрафт отправил "Заброшенный дом" в "Detective Tales", журнал, основанный вместе с "Weird Tales", редактором которого был Бэйрд. Возможно, Лавкрафт посчитал, что Илайхья Уиппл достаточно похож на детектива, чтобы этот рассказ приняли для публикации. Несмотря на то, что "Detective Tales" время от времени действительно печатал произведения об ужасном и сверхъественном, Бэйрд не взял рассказ. К концу июля Лавкрафт заговорил о "романе или повести о салемских ужасах, который я смогу отлить до достаточно `детективному' шаблону, чтобы продать Эдвину Бэйрду для Detective Tales", но не похоже, чтобы он взялся за эту работу. Во всем этом есть, однако, намек на то, Лавкрафт, пускай и непрактично, пытался найти рынок сбыта помимо "Weird Tales" - и обратился к человеку, который в качестве редактора "Weird Tales" принимал все его произведения. Как и следовало ожидать, в начале августа Лавкрафт заговорил о планах послать "Кошмар в Ред-Хуке" в "Detective Tales"; сделал ли он это в действительности - неясно, но если сделал, рассказ явно был отвергнут. Позднее Лавкрафт напишет, что рассказ сознательно сочинялся в расчете на "Weird Tales", и, как и следовало ожидать, он появился в январском номере 1927 г. Но фигура Малоуна - куда более традиционного детектива, нежели любой другой персонаж в прежних (и, если на то пошло, в последующих) произведениях Лавкрафта, - возможно, была создана, по крайней мере, отчасти с оглядкой на "Detective Tales".
В остальном "Кошмар в Ред-Хуке" интересен лишь любопытным местным колоритом, связанным со все более тесным знакомством Лавкрафта с Бруклином. Моделью для церкви-танцпола, вероятно, послужила реальная церковь (ныне снесенная) близ набережной в Ред-Хуке. Эта церковь, очевидно, действительно когда-то использовалась как танцпол. Резиденция Сейдама в рассказе находится на Мартенс-стрит (очень близко от дома 259 на Парксайд), неподалеку от Голландской Реформатской Церкви (с которой связан "Пес") с ее "двором нидерландских надгробий за железной оградой"; вероятно, автор не имел в виду какой-то определенный дом - и я не смог найти на Мартенс-стрит ничего даже близко похожего.
"Кошмар в Ред-Хуке" представляет хорошую возможность рассмотреть развитие (если это можно так назвать) расовых взглядов Лавкрафта в тот период. Не возникает сомнений, что в то время его расизм разгорелся сильнее - по крайней мере, на бумаге (как видно из его писем к тетушкам) - чем в любой последующий период его жизни. Я уже отмечал, что мнимая парадоксальность брака Лавкрафта с еврейкой при том, что он был выраженным антисемитом, вовсе не парадоксален - ведь Соня соответствовала его внутреннему требованию, чтобы чужаки ассимилировались в американскую нацию, как это сделали евреи вроде Сэмюэля Лавмена. Тем не менее, Соня немало говорит об отношении Лавкрафта к этому вопросу. Вот один из самых известных комментариев:
Пускай однажды он сказал, что полюбил Нью-Йорк и что отныне тот будет его "приемным штатом", скоро я узнала, что он ненавидит его и все его "чужеземные орды". Когда я протестовала, что я тоже одна из них, он говорил мне, что я "больше не принадлежу к этим ублюдкам". "Теперь ты - миссис Г.Ф. Лавкрафт из дома 598 на Энджелл-ст., Провиденс, Род-Айленд!"
Давайте опустим, что Лавкрафт с Соней никогда не жили в доме 598 на Энджелл-стрит. Другое замечание еще более красноречиво: "Вскоре после того, как мы поженились, он сказал мне, что когда бы у нас не была компания, он оценит, если в ней будут преобладать `арийцы'". Она должна относиться к 1924 году, так как они не слишком много развлекались в 1925 г. Заключительное замечание Сони совершенно убийственно. Соня заявляет, что отчасти ее желание, чтобы Лавкрафт и Лавмен встретились в 1922 г., было продиктовано стремлением "вылечить" Лавкрафта от его предубеждения против евреев, заставив его реально встретившись с одним из них лицом к лицу. Она продолжает:
К несчастью, часто о всем народе судят по характеру первого встречного. Но Г.Ф. заверил меня, что вполне "исцелен"; что, так как я столь хорошо ассимилирована в американский стиль жизни и американское общество, он чувствует уверенность, что наш брак будет удачен. Но, к несчастью (и здесь я вынуждена сказать то, что никогда не собиралась оглашать публично), где бы он не столкнулся с толпой людей - в подземке, или, в полуденные часы, на тротуарах Бруклина, или в давке, где бы он с ней не столкнулся (а люди обычно были рабочими из национальных меньшинств) - он весь синел от ярости и гнева.
И опять ничто здесь не должно нас удивить; но, тем не менее, отношение Лавкрафта неприятно для современного мышления. И все же, вопреки намекам его предыдущего биографа, Л. Спрэг де Кампа, высказывания о чужаках сравнительно редки в его письмах к тетушкам того периода. Один печально известный пассаж относится к прогулке Сони и Лавкрафта в Пелэм-Бэй-Парк, громадный парк в дальнем северо-восточном углу Бронкса, на Четвертое июля:
...мы искренне мечтали об укромном сельском уголке, который вот-вот откроем для себя. Затем настал конец дороги - и иллюзиям. Мой Пит в Пегане, что за толпы! И это не самое худшее... ибо самым торжественным образом клянусь, пускай меня пристрелят, если трое из каждых четверых гуляк - нет, целые девять из каждых десяти - не были обрюзглыми, вонючими, скалящимися, тараторящими ниггерами!
Интересно отметить, что и Соня, и Лавкрафт решили поспешно ретироваться - похоже, сама Соня не была (по крайней мере, не в то время) настолько свободна от расовых предрассудков, как она давала понять в своих мемуарах. Длинное письмо от начала января подробно разбирает принципиальную неассимилируемость евреев в американскую жизнь, утверждая, что "огромный ущерб причинен теми идеалистами, что поддерживают веру в слияние, которое совершенно невозможно". Когда далее он отмечает, что "В нас есть до дрожи физическая антипатия к большинству семитских типов" ("нас" - любопытный риторический прием), он нечаянно выдает самую суть проблемы, по крайней мере, своей собственной: вопреки всем разговорам о культурной неассимилируемости, реально отвратительно в иностранцах (или, беря шире, в не-"арийцах", так как многие представители этнических групп Нью-Йорка были уже иммигрантами во втором поколении) Лавкрафту было то, что они казались ему смехотворными и странными.
Однако в этот ключевой момент следует сказать несколько слов в защиту Лавкрафта. Хотя я собираюсь отложить подробный анализ его расизма до несколько более позднего периода (только в начале 1930-х гг. он взялся за более подробное и полное философское и культурное обоснование своей версии расизма), здесь можно упомянуть, что такое длинное письмо о евреях необычно даже для его переписки с Лилиан; ничего подобного мы больше не увидим. На самом деле Лилиан позднее должно быть сама осторожно касалась данного вопроса - возможно, опасаясь, что Лавкрафт предпримет какие-то устные или физические действия против евреев или других "не-нордиков", так как в конце марта Лавкрафт пишет: "Между прочим - не воображайте, что моя нервная реакция на чуждых Н.Й. типов принимает форму речей, способных кого-то оскорбить. Кое-кто знает, когда и где можно обсуждать вопросы с социальным и этническим оттенком, и наша группа не замечена в faux pas или в необдуманных повторениях мнений".
На этом последнем пункте сторонники Лавкрафта и основывают его защиту. Фрэнк Лонг заявляет: "За время всех этих бесед на долгих прогулках по улицам Нью-Йорка и Провиденса я ни разу не слышал, чтобы он допустил хоть одно уничижительное замечание в адрес любого представителя национального меньшинства, который прошел мимо него по улице или случайно вступил с ним в разговор, и чьи культурные или расовые предпосылки отличались от его собственных". Если и это противоречит тому, что пишет Соня, то, может быть, просто из-за того, что Лавкрафт не считал разумным говорить подобные вещи даже при Лонге. Мне кажется очевидным, что Лавкрафт мог, по крайней мере, помышлять о более действенных мерах против чужаков, чем громы и молнии, метаемые им в письмах, и это подтверждает поразительное замечание, сделанное им шесть лет спустя: "Население [города Нью-Йорка] - ублюдочная орда с явным преобладанием омерзительных монголоидных евреев, и со временем грубые лица и скверные манеры начинают утомлять столь нестерпимо, что хочется избить каждого проклятого мерзавца, попавшегося на глаза". Тем не менее, именно на этом предполагаемом отсутствии демонстративных проявлений, устных или физических, со стороны Лавкрафта по отношению к неарийцам, и строится защита, которую Дирк У. Мозиг предпринимает в письме к Лонгу, процитированному Лонгом в своих воспоминаниях. Мозиг находит три смягчающих обстоятельства:
1) "...слово `расист' несет сейчас несколько иные коннотации, нежели это определение имело в первой трети столетия";
2) "Лавкрафт, как и любой другой, заслуживает, чтобы о нем судили по его поведению, а не по частным заявлениям, сделанным без намерения задеть кого-то";
3) "ГФЛ представлял разным корреспондентам разные позиции или `персоны'... Возможно, он... являлся своим тетям таким, каким они желали его видеть, что некоторые его `расистские' заявления были сделаны не от глубокого убеждения, но из желания быть конгениальным взглядам, которых придерживались другие".