И в небо поднялось созвездье Льва.
А пламя уже теплилось едва,
Вот три пробило - и огонь погас.
И кто-то осторожно стукнул в дверь -
Весь ужас правды понял я теперь!
[перевод Н.Шошунова]
Уинфилд Таунли Скотт - который окрестил большую часть виршей Лавкрафта "отбросами восемнадцатого столетия" - называет его "возможно, таким же полностью удовлетворительным, как и любое написанное им стихотворение". У меня нет в этом полной уверенности (и это стихотворение кажется всего-навсего мастерски написанной "страшилкой", лишенной глубоких мыслей), но каким-то образом Лавкрафт внезапно научился писать что-то кроме высокопарных стилизаций. Следует отметить примечательную простоту и естественность языка, а также необычно частое использование анжамбемана. Б.К. Харт, должно быть, был польщен, ибо он напечатал стихотворение в своей колонке 3 декабря 1929 г.
За ним последовал "Ост-индский Кирпичный Ряд" (начало декабря), после чего Лавкрафт написал то, что я считаю его лучшим стихотворением - "Древний путь" [The Ancient Track]. Строчкой "There was no hand to hold me back / That night I found the ancient track" начинается - и заканчивается - этот задумчивый, меланхоличный стих, написанный ямбическим триметром в стиле По. Рассказчик словно бы вспоминает местность, где очутился ("There was a milestone that I knew --- / `Two miles to Dunwich'..." - единственное другое упоминание о Данвиче во всей прозе и поэзии Лавкрафта), но стоит ему достигнуть гребня холма, как он видит лишь "A valley of the lost and dead". Но, тем не менее, "There was no hand to hold me back / That night I found the ancient track". Это стихотворение без труда было пристроено в "Weird Tales", где и увидело свет в мартовском номере 1930 г.; Лавкрафт получил за него 11 долларов.
Затем, за замечательную неделю между 27 декабря и 4 января, Лавкрафт написал "Грибы с Юггота" [Fungi from Yuggoth]. Тридцать шесть сонетов, которые составляют этот цикл, в целом, считаются его самым длинным мистическим произведением в стихах и, соответственно, породили немало критики. Прежде чем обратиться к самому циклу, возможно, стоит рассмотреть факторы, которые привести к этой неожиданной вспышке поэтического вдохновения.
Возможно, основное влияние оказал Кларк Эштон Смит. Хотя где-то к 1921 г. проза для Лавкрафта, по меньшей мере, сравнялась с поэзией в качестве основной творческой отдушины, не могло быть случайным и то, что он практически не писал стихов с 1922 по 1928 гг. - как раз после того, как он познакомился со Смитом. Перед ним был поэт, который писал плотные, сильные фантастические стихи в живой, энергичной манере, максимально далекой от поэзии восемнадцатого века или даже от поэзии По. Лавкрафт, который давно, хотя и абстрактно, осознал недостатки своей поэзии, но редко сталкивался с живым поэтом, чьими работами он восхищаться и даже завидовать, внезапно наткнулся именно на такого поэта. После этого стихи Лавкрафта сводятся к безвредным одам ко дням рождения и прочим виршам по случаю, с редкими исключениями вроде "Кошек", "Примаверы" или "Праздника" ("Кошмара на Святки").
Затем, в 1928 г., он приступил к работе над "Путями к Поэзии". После долгого периода затишья Лавкрафт был вынужден снова обратиться к теории поэзии и - по крайней мере, в небольшом масштабе (как в "Изучении сонета") - к ее практике. Именно тогда он начал озвучивать свою новую теорию поэзии как простой, откровенной манеры выражения мыслей, которая, чтобы передать свой месседж, использует повседневный язык. Комментарий, сделанный сразу после сочинения "Аванпоста", наводит на мысль, что Лавкрафт хотя бы отчасти сознавал, что эти два фактора (Кларк Эштон Смит и "Пути") оказали на него свое воздействие: "Меж тем, некое пагубное побуждение - вер'тно, работа над тем учебником Мо по пониманию поэзии - понудило меня вторгнуться в одну из провинций Кларкаш-Тона..."
Однако кажется ясным, что основное влияние на "Грибы" оказали "Сонеты полуночных часов" Уондри, которые Лавкрафт прочел не позднее ноября 1927 г. Сложно определить, которые или сколько из них Лавкрафт прочел: их, как минимум, двадцать восемь, но лишь двадцать шесть из них появляются в окончательной редакции "Стихов для полуночи" (1964); Уондри исключил два стихотворения, которые ранее выходили в "Weird Tales" - возможно, из-за того, что его не устраивало их качество. В любом случае этот цикл - все стихотворения в нем написаны от первого лица и все навеяны реальными снами Уондри, - определенно, очень силен, но на мой взгляд не настолько рафинирован и не производит такого эффекта, как цикл Лавкрафта. Тем не менее, Лавкрафт явно взял саму идею цикла сонетов из этой работы, пусть даже исполнил ее совсем иначе.
Уинфилд Таунли Скотт и Эдмунд Уилсон независимо друг от друга пришли к выводу, что в "Грибах" заметно влияние Эдвина Арлингтона Робинсона, но я не смог определить, прочел ли Лавкрафт Робинсона к тому времени - и читал ли вообще. Его имя не упоминается ни в одном письме, виденной мной, до 1935 г. Стилистические параллели, приведенные Скоттом, выглядят слишком обобщенно и не предоставляют весомых доказательств такого влияния.
Вот мы и подошли к спорному вопросу, что же на самом деле представляют собой "Грибы с Юггота"? Является ли этот цикл строго единообразным произведением, обладающим внутренней связностью, или это всего лишь разрозненный набор сонетов, перелетающих от темы к теме без всякого порядка или последовательности? Я склоняюсь ко второй точке зрения. Просто невозможно поверить, что в этой работе есть какой-то реальный сюжет, вопреки натужным попыткам критиков его отыскать; заявления других критиков о неком "единстве" структуры, тематики или образного ряда равным образом неубедительны, поскольку обнаруживаемое "единство" не выглядит систематичным или связным. Я остаюсь при мнении, что сонеты "Грибов с Юггота" предоставили Лавкрафту удачную возможность воплотить разнообразные идеи, образы и фрагменты снов, которые не смогли найти творческого выражения в его прозе - своего рода творческая уборка. Тот факт, что идеи для сонетов он черпал из своей рабочей тетради, подкрепляют это заключение.
Определенно, в "Грибах" очень велико число автобиографических моментов - от специфических образов до общей философской сути. В самом первом сонете, "Книга", говорится о человеке, который зашел в книжный магазин, где книги громоздились штабелями до самого потолка ("crumbling elder lore at little cost"), но не было "seller old in craft". Это немедленно напоминает рассказ Лавкрафта - в духе "потока сознания" - о нью-йорских книжных магазинах, где он побывал ("таинственные книжные киоски с их адскими бородатыми стражами... чудовищные книги из кошмарных стран уходят за бесценок, если вам повезет извлечь нужную из рассыпающихся, высотой до потолка груд..."). "Голубятники" - повествование о странном обычае, бытующем в "трущобах Адской Кухни в Нью-Йорке, где разжигание костров и гоняние голубей - два основных времяпрепровождения молодежи". Подобные примеры можно умножать почти до бесконечности.
Некоторые сонеты кажутся переработками центральных идей предыдущих произведений. "Ньярлатхотеп" - близкий пересказ стихотворения в прозе 1920 г.; в "Маяке" говорится о фигуре, чье "лицо... закрыто желтой маской", знакомой нам по "Сну о поисках неведомого Кадата"; "Отчуждение" кажется связанным с "Загадочным домом на туманном утесе". Еще важнее то, что некоторые стихотворения словно бы предваряют произведения, которые Лавкрафту еще предстоит написать, что делает "Грибы" своего рода суммой того, что написано раньше, и предвестьем будущих работ.
Пусть даже многие сонеты (подобно такому множеству мистических стихов Лавкрафта) не имеют иной цели, кроме как вызвать холодок страха, в середине и конце цикла появляются совсем иные стихи - которые либо воспевают красоту, либо полны задумчивой автобиографичности. "Гесперия", первая из таких вещей, говорит "стране зари вечерней" [the land where beauty's meaning flowers], но горько заключает, что "туда не попадем ни я, ни вы" [human tread has never soiled these streets]. "Йинские сады" изображают то, для Лавкрафта являлось квинтэссенцией красоты ("Лежат сады с нарядными цветами, / С порханьем птиц, и бабочек, и пчел. / Там стаи цапель дремлют над прудами / И царственные лотосы цветут"; "There would be terraced gardens, rich with flowers, / And flutter of bird and butterfly and bee. / There would be walks, and bridges arching over / Warm lotos-pools reflecting temple eaves"), - некоторые образы, кажется, взяты из повести Роберта У. Чемберса "Создатель Лун" (в сборнике 1986 г. с тем же названием). Лучшее стихотворение среди них - "Истоки":
I never can be tied to raw, new things,
For I first saw the light in an old town,
Where from my window huddled roofs sloped down
To a quaint harbour rich with visionings.
Streets with carved doorways where the sunset beams
Flooded old fanlights and small window-panes,
And Georgian steeples topped with gilded vanes -
These were the sights that shaped my childhood dreams.
***
Меня не привлекает новизна -
Ведь я родился в старом городке,
Где видел из окна, как вдалеке
Колдует пристань, призраков полна.
Затейливые шпили золоты
От зарева закатного костра,
На крышах - с позолотой флюгера:
Вот истинный исток моей Мечты.
Цикл подобающим образом завершается стихотворением "Непрерывность", попыткой объяснить космическую направленность воображения Лавкрафта:
There is in certain ancient things a trace
Of some dim essence - more than form or weight;
A tenuous aether, indeterminate,
Yet linked with all the laws of time and space.
A faint, veiled sign of continuities
That outward eyes can never quite descry;
Of locked dimensions harbouring years gone by,
And out of reach except for hidden keys.
It moves me most when slanting sunbeams glow