ловиной часов, до полуночи понедельника.
Эдгар Гоффман Прайс (1898-1989), несомненно, был человеком необычным. Человек множества дарований, от арабского языка до фехтования, в начале 1920-х годов он написал несколько неплохих рассказов для "Weird Tales" и других популярных журналов, включая превосходного "Чужестранца из Курдистана" ("Weird Tales", июль 1925 г.). Прайс был добрым другом Фарнсуорта Райт и мог знать последнего даже до того, как тот стал редактором "Weird Tales".
Депрессия нанесла Прайсу несколько серьезных ударов: в мае 1932 г. он был уволен с хорошо оплачиваемой работы в компании Prestolite и решил попробовать свои силы в сочинительстве. Он понимал, что сможет зарабатывать им на жизнь, только сочиняя то, что по нраву редакторам, поэтому весьма хладнокровно начал угождать требованиям рынка, штампуя дешевые поделки в жанре мистики, "ориентальщины", "фантастической угрозы" и т.п. В результате в 1930-40-х гг. Прайс стабильно обеспечивал очень гладко написанным, но литературно бросовым материалом такие журналы как "Weird Tales", "Strange Detective Stories", "Spicy-Adventure Stories", "Argosy", "Strange Stories", "Terror Tales" и т.п., навлеча на себя проклятие дурновкусия и обреча подавляющее большинство своих работ на заслуженное забвение.
И все же Лавкрафт был просто очарован личностью Прайса:
Прайс - замечательный парень: уэст-пойнтер [выпускник Уэст Пойнта], ветеран войны, знаток арабского, ценитель восточных ковров, непрофессиональный фехтовальщик, математик, любитель поработать с медью и железом, шахматист, пианист и тому подобное! Он смуглый и стройный, не очень высокий и с черными усиками. Говорит он гладко и безостановочно, и некоторые могли бы счесть его занудой - мне же нравится слушать, как он болтает.
У Прайса в свою очередь тоже есть волнующий рассказ о первой встрече с Лавкрафтом:
...он достаточно сильно сутулился, чтобы я недооценил его рост, равно как и ширину плеч. Его лицо было тонким и узким, вытянутым, с длинным подбородком и челюстью. Ходил он стремительным широким шагом. Его речь была быстра и довольно отрывиста. Казалось, его телу трудновато поспевать за проворством его ума.
Он не был напыщен, и он не был претенциозен - совсем наоборот. Просто у него была необычная манера использовать формальные и академические выражения для самых небрежных замечаний. Мы не успели пройти и квартала, как стало понятно, что никакая иная манера речи не была бы для ГФЛ настолько естественной. Используй он менее высокопарные обороты и возьмись говорить, как другие - это выглядело бы манерностью...
Двадцать восемь часов подряд мы тараторили, обмениваясь идеями, перекидываясь фантазиями, превосходя друг друга выдумками. У него был огромный интерес ко всему новому: зрелищам, звукам, оборотам речи, незнакомым идеям. За всю свою жизнь я встретил всего пару человек, которые приближались к нему в том, что я называю "жадностью ума". Ненасытностью до слов, идей, мыслей. Он конкретизировал, комбинировал, дистиллировал - и все это в темпе пулемета.
Если это еще не было очевидно в таком множестве других случаев, этой первой встречи с Прайсом достаточно, чтобы показать, насколько зрелым человеком стал Лавкрафт за прошедшие 15 лет.
Один курьезный миф, который возник в связи с поездкой Лавкрафта в Новый Орлеан, - убеждение, что Прайс отвел Лавкрафта в бордель, где девочки оказались страстными читательницами "Weird Tales", особенно любившими рассказы Лавкрафта. На самом деле, эта история (если она все-таки не полностью вымышленная) относится к Сибери Куинну; дальше рассказывают, что девочки предложили Куинну развлечься "за счет заведения" в честь его выдающихся заслуг. Прайс недвусмысленно и весьма сухо отмечает в своих воспоминаниях, что из уважения к чувствительности Лавкрафта "полностью пропустил конкубин".
Из Нового Орлеана Лавкрафт, в конце концов, отправился дальше - в Мобил (Алабама), затем в Монтгомери и Атланту, хотя последний город был современен и не обладал для него никакой притягательностью. Далее он проследовал через Каролины [Южную и Северную Каролину] в Ричмонд, которого достиг ближе к концу июня. После обычного осмотра памятных мест, связанных с По и Конфедерацией, Лавкрафт ненадолго заглянул во Фредериксберг, Аннаполис и Филадельфию, наконец вернувшись обратно в Нью-Йорке примерно 25 июня. На сей раз он остановился в меблированных комнатах неподалеку от дома Лавмена на Бруклин-Хайтс. Он собирался задержаться в городе более, чем на неделю, но 1 июля телеграмма от Энни внезапно вызвала его домой.
Лилиан была в критическом состоянии и не было надежды, что она оправится. Лавкрафт сел на первый же поезд до Провиденса, прибыв поздним вечером 1-го числа. Он нашел Лилиан в полукоме, из которой та не выйдет до самой своей смерти (3 июля). Ей было семьдесят шесть лет. Причиной смерти в ее свидетельстве смерти указан атрофический артрит. Лавкрафт неоднократно упоминал об ее недомоганиях - в основном, о неврите и люмбаго - которые в целом должны были сильно ограничивать ее подвижность и практически приковать к дому. И вот эти разнообразные недуги наконец ее убили.
В своей переписке Лавкрафт не придавался выражению сильных эмоций, и это было его правом; но в его сообщениях друзьям об уходе Лилиан звучит с трудом скрываемое глубокое горе: "Внезапность случившегося и ошеломляюща, и милосердна - последнее оттого, что мы все никак не можем осознать, субъективно, что же вообще произошло. Например, кажется чем-то совершенно неестественным трогать подушки, ради моей тети положенные в кресло-качалку возле моего стола - ее привычное ежевечернее место для чтения".
Что же на самом деле Лилиан значила для Лавкрафта? Это чрезвычайно трудно сказать - не только из-за полного отсутствия чего-то, написанного ее рукой, но и из-за того, что Лавкрафт почти никогда не упоминал о ней в переписке. Это не значит, что он мало думал о ней; скорее наоборот - после 1926 г. она стала такой неотъемлемой частью дома 10 на Барнс-стрит, таким насущным компонентом нормальности его мира, что ее отсутствие казалось невообразимым. Любые разногласия и трения, порожденные ее возражениями против его брака (а это по-прежнему всего лишь предположения), должны были давно остаться в прошлом; несомненно, Лавкрафт не изливал бы свою душу в письмах к Лилиан из Нью-Йорка, если бы между ними действительно возникло отчуждение. Лилиан связывала его не только с матерью, но и с любимым дядей Фрэнклином Чейзом Кларком, который наряду с Уипплом Филлипсом заменял ему отца - то, чего не мог сделать Уинфильд Лавкрафт.
В августе Лавкрафт дважды получил возможность немного увеличить свою самооценку. В июльском номере "American Author" 1932 г., журнала для писателей, вышла статья Дж. Рэндла Лютена, озаглавленная "Что делает рассказ удачным?" Лавкрафт, Кларк Эштон Смит и Эдмонд Гамильтон (!) приводятся в ней, как образцы эталонных рассказчиков. На поверку, эта статья - чудовищный пример работы автора, совершенно равнодушного к любым достоинствам повествования, более утонченным, нежели "шарм" и саспенс.
Несколько более весомый знак признания принадлежал Гарольду С. Фарнезе (1885-1945), композитору, чье произведение в 1911 г. получило приз Парижской консерватории; тогда он был заместителем директора Института Музыкального Искусства в Лос-Анджелесе. Фарнезе захотел переложить на музыку два соннета из "Грибов с Юггота" - "Mirage" и "The Elder Pharos" (оба вышли в "Weird Tales" за февраль-март 1931 г.), что и было сделано. Вскоре после этого, Фарнезе предложил Лавкрафту написать либретто для целой оперы или музыкальной драмы по мотивам его творчества вообще - с предполагаемым названием (весьма нелепым) "Юррегарт и Юннимэйд [Yurregarth and Yannimaid], или Болотный город"; но Лавкрафт отклонял предложение, сославшись на полное отсутствие опыта в драматургии (очевидно, его пьеса 1918 г. "Альфредо" была не в счет). Трудно представить, на что это могло бы походить.
Путешествия Лавкрафта 1932 г. ни в коем случае не пришли к концу. 30 августа он отправился в Бостон, чтобы провести время с Куком. На следующий день они вдвоем отправились в Ньюберипорт, чтобы наблюдать полное солнечное затмение, и отдали должное прекрасному зрелищу. Оттуда Лавкрафт проследовал в Монреаль и Квебек, проведя в этих городах четыре дня (2-6 сентября). Лавкрафт пытался убедить Кука отправиться с ним, но Кука не радовала крайне аскетическая манера, в которой путешествовал его друг (сон в поездах или автобусах, скудная пища, непрерывный осмотр достопримечательностей и т.д.) Кук, тем не менее, встретился с Лавкрафтом по его возвращении, и более яркого отражения безумных путевых привычек Лавкрафта, чем нарисованный им портрет, нельзя и пожелать:
На следующий вторник рано утром, прежде чем я пошел на работу, Говард вернулся из Квебека. Никогда ни до, ни после того я не видел подобного зрелища. Складки кожи свисают со скелета. Глаза запали в глазницы, напоминая дыры, прожженые в одеяле. Эти изящные, нервные кисти и пальцы художника - просто как когти. Человек был мертв и держался только на нервной энергии... Я испугался. А испугавшись, я разозлился. Возможно, моя злость в значительной степени была на самого себя - за то, что позволил ему в одиночку отправиться в эту поездку. Но какой бы не была истинная причина злости, на него я разозлился совершенно искренне. Ему требовался тормоз; что ж, будет ему тормоз - и прямо сейчас.
Кук немедленно отвел Лавкрафта в ресторан Уолдорфа, где заставил его хорошенько поесть, а потом снова привел его к себе на квартиру, чтобы Лавкрафт мог отдохнуть. Вернувшись с работы в пять часов вечера, Кук заставил Лавкрафта еще раз поесть и только после этого позволил ему уйти. Трудно представить, как Лавкрафт мог получать реальное удовольствие от посещаемых мест, держась на одной нервной энергии и почти без пищи и отдыха; и тем не менее, он делал это снова и снова.
Почти сразу же по возвращении в Провиденс Лавкрафта ждала целая вереница гостей. Одним из них был Дональд Уондри, который снова приехал в Провиденс после пятилетнего перерыва; он прибыл 13-го числа. Все эти светские визиты привели рабочий график Лавкрафта в полный хаос - одной только корреспонденции должны были накопиться целые груды - и все же в начале октября Лавкрафту удалось вырваться в новую поездку в Бостон, Салем и Марбльхед.