йских и американских экстремистов, с которыми Лавкрафт не имел ни малейшего желания солидаризироваться. Правда, однажды он довольно обескураживающе заявил "я положил глаз на сэра Освальда Мозли [Moseley!] и его секцию британских фашистов"; Мосли - который в 1932 г. основал Британский союз фашистов - быстро показал себя антисемитом и сторонником Гитлера и провел большую часть Второй мировой войны в британской тюрьме за подрывную деятельность. Но американские фашисты конца тридцатых годов были совсем другим делом, и Лавкрафт в целом расценил их не как опасных радикалов, а как обычных шутов, не способных причинить серьезного вреда хитросплетениям политической жизни. Они ни в коем случае не были согласованной группой, но даже по одиночке представляли собой опасную силу, с которой приходилось считаться и администрации, и политическим мыслителям (даже кабинетным, вроде Лавкрафта).
Первым был грозный сенатор от Луизианы Хьюи П. Лонг. Избранный в 1928 г. губернатором, Лонг быстро приобрел популярность, призывая к радикальному перераспределению богатств. Затем, в 1934 г., уже сенатором он создал общество "Share Our Wealth" [Поделим наши богатства] в попытке провести свои теории в жизнь. Если кажется, что политическое видение Лонга было фактически подобно видению Лавкрафта в своем союзе экономического социализма и политического фашизма, следует категорически прояснить, что Лонг вовсе не был социалистом - он не верил в коллективизм, но вместо того ностальгически тосковал по провинциальной Америке, где у каждого будет собственный малый бизнес; а его фашизм был самого безжалостного свойства - он жестоко прохаживался по своим противникам, что в конце концов привело к покушению на него (8 сентября 1935 г.) и к смерти два дня спустя.
Затем был преподобный Чарльз Э. Кофлин, который в своей еженедельной радиопередаче ("Золотой час маленького цветка"; "The Golden Hour of the Little Flower"), начиная с 1930 г., бурно громил и коммунизм, и капитализм, особенно нападая на банкиров. В конце 1934 г. задумался о перераспределении богатств и создал Национальный союз за социальную справедливость.
Лавкрафт часто уделял свое внимание Лонгу и Кофлину и, в конце концов, махнул на них рукой - не из-за их экономической линии (с которой он, скорее, был согласен), а из-за их откровенно фашистской политическая тактика. Но он никогда не воспринимал их всерьез. В начале 1937 г. он беспечно пишет: "я неуверен, добьется ли крепнущее католическо-фашистское движение большого успеха в Америке" (явная отсылка к Кофлину); и позднее замечает по поводу всей группы пронацистских организаций Америки:
Учитывая слабую возможность Франко-подобного мятежа Гуверов, Меллонов и учтивых банкиров и признавая, что - невзирая на кофлинизм, Черный Легион, Серебряные Рубашки и К.К.К. - Америки едва ли очень плодородна почва для любого вида нацизма, кажется вероятным, что дни свободной и легкой плутократии в Соединенных Штатах миновали.
Он, возможно, был бы менее оптимистичен, увидь он, как Кофлин - который уже в 1936 г. был изрядным антисемитом - в 1938 г. оставил все притязания на социальную справедливость и решительно заявил о себе как о пронацисте, в процессе привлекая миллионы сторонников.
Лавкрафт знал, что Рузвельт всячески пытается избежать крайностей как правого, так и левого толка; и в целом одобрил этот курс. Вскоре после выборов 1932 г. он замечает, что голосовать за социалиста Нормана Томаса "было бы просто пустой тратой времени". И все же в 1934 г. он поддерживал радикальную сенаторскую кампанию Аптона Синклера, сказав, что, будь он калифорнийцем, - проголосовал бы за Синклера. Тем не менее, он ничего не говорит о злобных нападках республиканцев на Синклера, которые привели к его поражению. Но пускай он мечтал, чтобы реформы шли быстрее и решительнее, ему быстро стало ясно, что "Новый курс" - единственный ряд мер, у которого есть хоть какая-то реальная надежда действительно воплотиться в жизнь - учитывая яростное сопротивление с обоих сторон политического спектра. Он называл Кофлина, Синклера и Лонга "благотворными раздражителей", способными сильнее сдвинуть Рузвельта влево (что и случилось после промежуточных выборов 1934 г., придавших Конгрессу более либеральный уклон). Но в начале 1935 г. он объявил, что хочет чего-то "гораздо левее Нового курса", хотя и не думает, что это осуществимо; а летом 1936 г. он выражал наивное недовольство тем, что администрация "слишком раболепствует перед капитализмом" - как будто у Рузвельта когда-то было намерение устроить реальный социализм (даже либерального, немарксистского толка), а не просто укрепить капитализм!
В похоронный набат капитализму действительно звонили многие политические мыслители тех дней, что было совершенно естественно на фоне Депрессии, самого значительного кризиса капитализма. Громогласные декларации Джона Дьюи - "капитализм должен быть разрушен" - типичны. Часть младших коллег Лавкрафта - Фрэнк Лонг, Р.Х. Барлоу, Кеннет Стерлинг - безоговорочно поддерживали коммунизм; настолько, что Лавкрафт в самом конце своей жизни восклицал в шуточном ужасе: "Будь я проклят, неужто все вы, детки, заделались у Дедули большевиками?"
И все же, с течением времени Лавкрафт все сильнее выводил из себя социальный и политический консерватизм "родного" среднего класса. Он стал понимать темперамент, который приводил пламенную молодежь вроде Лонга и Барлоу на сторону коммунизму, не будучи сам к нему склонен. Лавкрафт, разумеется, хорошо знал, что Провиденс - оплот республиканства; во время выборов 1936 г., по его словам, он чуть было не устроил в семейную распрю, так как Энни Гемвелл и ее друзья были твердо настроены против Рузвельта, заставив Лавкрафта взорваться:
Чем больше я озираю бездонное, густое, застойное невежество массы якобы культурных людей - народца, который чересчур много мнит о себе и своем положении и который включает громадную долю выпускников университетов - тем больше я полагаю, что что-то в корне не так с традиционным образованием. Эти напыщенные, самодовольные "лучшие люди" с их "слепыми пятнами", заблуждениями, предубеждениями и черствостью - бедолаги, которые не имеют никакого представления о своем месте в истории человечества и в космосе - есть жертвы некого закоренелого заблуждения относительно развития и управления энергией мозга. У них нет недостатка в мозгах, но их никогда не учили извлекать полную выгоду из того, что у них есть.
Конкретно обращаясь к политике:
Что касается республиканцев - как можно всерьез относиться к перепуганному, алчному, тоскующему по прошлому сборищу торгашей и удачливых бездельников, что закрывают глаза на историю и науку, ожесточаются против нормальных человеческих симпатий, цепляются за нищенские провинциальные идеалы, превознося откровенное стяжательство и приветствуя искусственные затруднения для не-материальных истин, что обитают, ограниченные и сентиментальные, в искаженном, вымышленном мирке устаревших фраз, принципов и отношений, порожденных отжившим свое земледельчески-ремесленным миром, и упиваются (сознательно или неосознанно) лживыми допущениями (такими, как идея, что реальная свобода есть до последней детали синоним неограниченной экономической вольницы или что рациональное планирование распределения ресурсов противоречит некому смутному и мистическому "американскому наследию"...) - вопреки фактам и без малейшей связи с человеческим опытом? Интеллектуально республиканская идея заслуживает терпимости и уважения, отдаваемых покойникам.
Как мало изменилось.
От выборов - с очередной разгромной победой Рузвельта над злополучным Алфом Лэндоном и кандидатом третьей стороны, Уильямом Лемке, марионеткой Кофлина и Фрэнсиса Э. Таунсенда, поборником пенсий по старости - Лавкрафт, конечно, был в восторге. Его последние несколько месяцев были, наверное, скрашены мыслью, что Рузвельт теперь сможет продолжить свои реформы и превратить США в умеренно социалистическое государство; эта мысль, должно быть, утешала его на смертном одре.
К самому концу своей жизни Лавкрафт наконец-то увидел, что социально-экономическая справедливость необходима сама по себе, а не из страха перед ожесточенным восстанием обездоленных. Капитализм был заклятым врагом и должен был уйти. Вся экономическая структура должна была поменяться. Лавкрафт, оставив, наконец, свои тревоги насчет революции "недочеловеков", начал расценить проблему полной занятости как проблему, связанную с человеческим достоинством:
Я согласен, что большая часть движущих сил любого предполагаемого изменения экономического строя неизбежно исходит от людей, которым существующий строй наименее выгоден; но я не вижу, отчего этот факт отменяет необходимость вести бой за то, чтобы гарантировать всем и каждому место в общественной ткани. Гражданин вправе требовать, чтобы общество назначило ему место в своем сложном механизме, чтобы у него были равные шансы на образование на старте и гарантия заслуженной награды за те услуги, какие он сможет позднее оказать (или приличная пенсия, если его услуги не понадобятся).
Пока шли 1930-е гг., Лавкрафта все сильнее заботили не только проблемы экономики и политики, но и место искусства в современном обществе. Я уже показал, как забота о цивилизации стояла за всеми изменениями его политической платформы; и с возрастом он пришел к убеждению, что искусство не может бездумно цепляться за прошлое, но должно - как он сам, на интеллектуальном уровне - как-то примириться с веком машин, если оно хочет выжить и остаться живой общественной силой. Это была насущная проблема, ибо еще в 1927 г. Лавкрафт пришел к выводу:
Будущая цивилизация механических изобретений, скученных городов и научной стандартизации жизни и мышления - чудовищная и искусственная вещь, которая никогда не сможет найти воплощения ни в искусстве, ни в религии. Даже сейчас мы видим искусство и религию полностью оторванными от жизни и черпающими жизненный материал из размышлений и воспоминаний о прошлом.