ности относительны, но (и я уже указывал на ошибочность и противоречивость этого аргумента) для человеческих существ есть один якорь есть стабильности в этом космическом потоке - культурные традиции, в которых он выращен. Эстетически дихотомия космицизм/традиционализм предполагает консерватизм в искусстве (отказ от модернизма, функционализма и т.д.) и, в сфере мистики, намеки на одновременно ужасающие и будоражащие воображение бездны пространства и времени. Многие из других пристрастий Лавкрафта - антикваризм, джентльменское поведение, даже, возможно, расизм (как аспект культурного традиционализма) - можно увязать друг с другом в рамках этого комплекса убеждений.
Временами Лавкрафт говорил о своих убеждениях, желаниях и причинах жить с более личной интонацией - по-прежнему в философском духе, но без надежды убедить кого-то принять его взгляды. Одно очень горькое откровение было сделано Огюсту Дерлету в 1930 г.:
Я абсолютно уверен, что никогда не смогу адекватно объяснить другому человеческому существу точные причины, почему я продолжаю воздерживаться от самоубийства - то есть, причины, которые все еще делают мое существование достаточно сносным, чтобы искупать его преимущественно тягостное качество. Эти причины сильно связаны с архитектурой и ландшафтами, освещением и атмосферными эффектами и принимают форму смутного чувства безрассудного ожидания вкупе с неуловимым ощущением вспоминания - чувства, что определенные зрительные образы, особенно те, что связаны с закатами, лежат на подступах к сферам или условиям, исполненным неких неясных восторгов и свобод, которые были знакомы мне в прошлом и которые я, возможно, узнаю снова в будущем. Что именно есть те восторги и свободы - или даже что они отдаленно напоминают, - я не мог бы конкретно описать даже под страхом смерти; разве что они, похоже, связаны с неким бесплотным качеством, с безграничной протяженностью и изменчивостью и повышенным восприятием, которое сделает все формы и сочетания прекрасного одновременно очевидными и выполнимыми для меня. Хотя я мог бы добавить, что они неизменно подразумевают полное устранение законов времени, пространства, материи и энергии - или, скорее, индивидуальную независимость от этих законов с моей стороны, - благодаря чему я смогу проплывать сквозь различные вселенные пространства-времени, словно незримый туман... не тревожа ни одну из них, но все же превосходя их и локальные формы организации материи...Словом, все это звучит до безумия глупо для кого-то еще - и вполне заслуженно. Нет причины, почему это не должно звучать до безумия глупо для всех, кому не повезло обрести точно такой же набор предпочтений, впечатлений и фоновых образов, который по чисто случайному стечению обстоятельств моя собственная отдельная жизнь сподобилась вручить мне.
Насколько я восхищаюсь логиком в Лавкрафте - яростным противником религиозного обскурантизма, рационалистом и материалистом, который принял Эйнштейна и сохранил пожизненную веру в валидность научных доказательств, - настолько я считаю, что откровения вроде этого, личные и даже по-своему мистичные, подводят нас ближе к тому, чем вообще был Лавкрафт; ибо это совершенно честное и искреннее раскрытие его внутренней жизни, и - хотя в нем нет ничего, что противоречило бы остальной его метафизике и этике - оно гуманизирует Лавкрафта и показывает, что за холодным рационализмом интеллекта скрывался человек, чьи эмоции остро откликались на многие из пестрых феноменов бытия. Люди могли не волновать его - он мог никого по-настоящему не любить, кроме самых близких членов семьи - но он глубоко и интенсивно переживал многое из того, что большинство из нас легко пропустило бы мимо.
К первому предложению этого откровения - отражение его неизменного согласия с верой Шопенгауэра в фундаментальную никудышность бытия - можно обратиться при рассмотрении другого ряда утверждений (порождающего некоторую полемику): его писем к Хелен Сьюлли.
Л. Спрэг де Кэмп интерпретировал их, как выдающие глубочайшую депрессию, одолевавшую Лавкрафта в последние годы жизни; и, вырванные из контекста - или, возможно, понимаемые буквально - они действительно могут быть так интерпретированы. Рассмотрим следующее утверждение:
На самом деле, есть немного полных катастроф и тотальных неудачников, которые удручают и бесят меня больше, чем почтенный Эйч-Пи-Эл. Я мало знаю людей, чьи достижения еще более последовательно не оправдывают их ожиданий, или у которых еще меньше того, ради чего стоит жить. Любая способность, которую я хотел бы иметь, у меня отсутствует. Все, чем я дорожу, я либо утратил, либо, вероятно, утрачу. В ближайшее десятилетие, если я не смогу найти какую-нибудь работу за, по меньшей мере, 10.00 $ в неделю, мне придется последовать маршрутом цианида из-за невозможности окружать себя книгами, картинами, мебелью и иными знакомыми объектами, которые составляют единственную оставшуюся у меня причину сохранять себе жизнь... Причина, почему последние несколько лет я был более "меланхоличен", чем обычно, - в том, что я начал все больше и больше сомневаться в ценности материала, что я произвожу. Неблагоприятная критика в последнее время значительно подорвала мою уверенность в своих литературных силах. Ничего не попишешь. Решительно, Дедушка не один из тех лучезарных старых джентльменов, распространяют отличное настроение везде, куда бы они не пошли!
Звучит, определенно, весьма скверно, но - хотя, возможно, здесь нет подлинной фальши - рассмотрение контекста и некоторых опущенных мною моментов, наверное, поможет нам создать иное представление.
При чтении всего корпуса писем Лавкрафта к Салли (у нас нет ее стороны переписки) легко становится ясно, что Салли была нервной, сверхчувствительной женщиной, которая пережила ряд разочарований (в том числе неудачные любовные интрижки) и искала у Лавкрафта поддержки и ободрения. Лавкрафт часто упоминает ее "недавние мрачные размышления" и "чувство подавленности" и - в том самом письме, из которого вырвана вышеприведенная цитата - даже приводит некоторые фразы из письма Салли, где она описывает себя, как чувствующую себя "безнадежной, бесполезной, некомпетентной и в целом жалкой", а Лавкрафта - как "дивно уравновешенного, довольного человека". Тактика Лавкрафта - который могла и не быть успешной - была двухсторонней: во-первых, намекать, что "счастье" как таковое - сравнительно редко достижимая человеческими существами цель; а во-вторых, намекать, что он находится в куда худшем положении, нежели она, так что если он может как-то довольствоваться жизнью, то настолько легче ей.
Что касается первого пункта:
Конечно, реальное счастье - лишь редкое и преходящее явление; но когда мы перестаем надеяться на эту нелепую крайность, мы обычно находим в своем распоряжении весьма сносный запас умеренной удовлетворенности. Правда, люди и важные вехи исчезают, и всяк стареет и лишается более манящих возможностей и жизненных надежд; но вопреки всему этому остается тот факт, что мир вмещает почти неисчерпаемый запас объективной красоты и неистощимый потенциального интереса и драмы...
Далее Лавкрафт говорит, что лучший способ обрести эту умеренную удовлетворенность - избавиться от своих эмоций, обрести объективный взгляд на мир и т.д., и т.д. - вещи, которые Сьюлли, вероятно, не особенно хотела услышать да и в любом случае, вероятно, была неспособна или несклонна воплощать в жизнь. С течением времени Лавкрафт решил, что самоумаление - единственный способ заставить корреспондентку избавиться от "мрачный размышлений" и почувствовать себя лучше; отсюда вышеприведенный пассаж. Но вот то, что я не стал приводить:
Меж тем, я, разумеется, получаю-таки массу удовольствия от книг, путешествий (когда могу путешествовать), философии, искусства, древностей, пейзажей, зрелищ, наук и так далее...и от тех жалких потуг на эстетическое творчество (= фантастическую беллетристику), когда я могу обманом заставить себя поверить, что могу чего-то достичь... Я не чахнущая и картинная жертва романтично пагубного действия меланхолии. Я просто пожимаю плечами, признаю неизбежное, позволяю миру маршировать мимо и прозябаю в нем, настолько могу безболезненно. Я полагаю, что, черт возьми, я гораздо удачливее миллионов людей. Есть десятки вещей, которыми я реально могу наслаждаться.
Но смысл в том, что мне, вероятно, в тысячу раз хуже, чем вам... Суть моей "нотации" в том, что если анализ и философия смогли внушить мне сносное удовлетворение, то насколько лучший результат они должны дать у кого-то и близко не столь глубоко неполноценного.
И Лавкрафт завершает речь на воодушевляющей ноте: "Итак - как последнее назидание от говорливого и нравоучительного старца - ради Цаттогвы, взбодритесь!" Я не знаю, насколько Лавкрафт преуспел в спасении Сьюлли от депрессии; но отрывки из его писем к ней, определенно, нельзя воспринимать прямолинейно, как доказательство его собственной депрессивности. Мало что в остальной его корреспонденции того периода подкрепляет такое впечатление.
Та область размышлений Лавкрафта, которая (оправданно) возбуждала наибольшее негодование среди позднейших комментаторов, - это его отношение к расовым вопросам. Однако я придерживаюсь точки зрения, что Лавкрафт был раскритикован по неверным причинам и что, пусть даже он явно придерживался взглядов, которые были ограниченными, нетолерантными или попросту ошибочными с научной точки зрения, его расизм (по крайней мере, логически) отделим от остальной части его философских и даже политических воззрений.
Лавкрафт до конца своих дней сохранил веру в биологическую неполноценность афроамериканцев, а также австралийских аборигенов, хотя и неясно, почему он особо выделял эту последнюю группу. Лавкрафт всегда отстаивал абсолютно жесткую политику запрета смешанных браков между афроамериканцами и белыми, как защиту от "смешения рас". Этот взгляд ни в коем случае не был необычен для 1920 г., когда многие ведущие американские биологи и психологи пророчески предвещали, что расовое смешение может привести к биологическим аномалиям. И, разумеется, позорные законы