атеринское воспитание, и его нью-йоркский опыт) и вышло чистое золото. Даже оставаясь несколько сдержанным эмоционально, он упивался игрой своего интеллекта и демонстрировал эстетическую чувствительность - к ландшафтам, к литературе, к искусству, к снам и мечтам, к роскошному спектаклю истории, - доступную немногим.
Его "поза" джентльмен XVIII столетия, во-первых, отображала его культурный консерватизм, а, во-вторых, позднее явно принималась из лукавого юмора. (Часто не слишком верят, что Лавкрафт был шутником - эксцентричным или сардоничным в зависимости от обстоятельств). Он, безусловно, верил в преемственность культуры и, безусловно, полагал, что XVIII столетие представляло собой высшую точку в англо-американской культуре - нечто, с чем не так-то легко поспорить. Но он был достаточно гибок, чтобы принять умеренный социализм как единственное экономическое решение проблем, порожденных ничем не ограниченным капитализмом, и его теоретические рассуждения по данному вопросу убедительны и остаются ценными даже сейчас. Его нелюбовь к демократии - или, скорее, ко всеобщему избирательному праву - гораздо труднее переварить, так как у немногих политических теоретиков в этой стране хватило храбрости бросить вызов этой самой священной из американских догм; но к его высказываниям по данной теме также стоит хотя бы отчасти прислушаться.
Едва ли возможно отрицать, что движущей силой его расизма был культурный консерватизм. Расизм, вне всякого сомнения, - единственное подлинно черное пятно на его репутации; и не потому что он был морально (по этому вопросу можно было бы поспорить), а потому что он был интеллектуально неправ. Он тиражировал представления о расах и культурах, которые были ложны - и чья ложность была доказана при его жизни или до его рождения. Это была та сфера его мышления, где он оказался не в состоянии продемонстрировать открытость новым идеям и знаниям. Я повторюсь: в целом, его стремление к культурно гомогенному обществу само по себе не неправильно, подобно тому, как модные ныне идеи о культурно гетерогенном обществе - не обязательно по сути и самоочевидно верны; у каждого варианта есть свои достоинства и недостатки. В чем Лавкрафт допускал ошибку - так это в мнении, что его бесхитростные стереотипы есть плод научного исследования расовых различий, и в убеждении, что различные расы и культуры исключительно конфликтуют друг с другом и не могут быть смешаны без катастрофических последствий. Может статься, что высокоразвитая эстетическая чувствительность, которую я упоминал ранее - чувствительность, которая жаждала гармонии и стабильности - имела непосредственное отношение к его расовым теориям - или, по крайней мере, к ощущению дискомфорта, который он испытывал в присутствии представителей других рас и культур; но, безотносительно к этому, его воззрения на этот предмет вызывают смущение и презрение. Но они также постепенно теряли размах: дискуссии по расовым вопросам составляют сравнительно небольшую часть во всей его корреспонденции.
Обращаясь к творчеству Лавкрафта, я не надеюсь дать ему всестороннюю оценку, но могу лишь затронуть некоторые элементы, непосредственно связанные с его жизнью и мышлением. В его сердцевине лежит космицизм - изображение безграничных бездн пространства и времени и смехотворной незначительности человечества по сравнению с ними. Эту идею Лавкрафт выражал более мощно, чем любой автор до или после него, и это - его собственный вклад в литературу. И все же, его беллетристика, как это ни парадоксально, была раскритикована близорукими критиками именно на том основании, что ей не хватает "нормальных" человеческих характеров и отношений - что она холодная, безличная и отчужденная. Это именно так, и в этом ее главное достоинство. Нельзя быть одновременно космическим и человеческим. Если вам нужны трогательные картины семейного счастья или играющих детей или людей, работающих в офисе, не стоит обращаться к сочинениям Лавкрафта или По или Бирса или любого другого автора ужасов (кроме, быть может, сверхестественных мыльных опер Стивена Кинга или Чарльза Л. Гранта). И все же, острота, с которой персонажи Лавкрафта реагируют на ощущение космической незначительности, придает его работам искреннее эмоциональное звучание. Когда рассказчик "Тени над Иннсмутом" узнает, что он сам - один из монстров, от которых он так рьяно спасался; когда профессор Пизли в "За гранью времен" видит рукопись, которую он писал миллионы лет назад... во всей литературе мало найдется моментов, которые вызывали бы у читателя столь сложную смесь эмоций - ужаса, смятения, жалости, величия и не только.
С этой же жалобой на отсутствие "нормальных" людей связано утверждение, что Лавкрафту "в диалогах медведь на ухо наступил". Отсутствие праздной болтовни в его историях - еще одно большое достоинство, ибо это не только создает лаконичность, сравнимую лишь с По, но и снова смещает фокус произведения с человеческих характеров туда, куда следует - на фантастические феномены, которые Лавкрафт считал подлинными "героями" своих рассказов. Лавкрафт смело бросил вызов наиболее устоявшейся догме искусства - что именно и исключительно люди должны быть в центре внимания в любом художественном произведении; и его пренебрежение "человекоцентричной позой" - несказанно необычно и приятно.
Аспект творчества Лавкрафта, вызывавший наибольшую полемику, - его стиль, который критики титуловали "напыщенным", "неестественным", "многословным" или "вымученным", в зависимости от обстоятельств. И снова это - вопрос вкусов и предпочтений. Хотя Лавкрафт восхищался лаконичной элегантностью Аддисона и Свифта, он и сам знал, что рано впитал авторов, которые писали куда более плотно - Сэмюэля Джонсона, Эдварда Гиббона, Эдгара Аллана По и, из более поздних, лорда Дансени (хотя проза последнего в действительности очень чистая и "аддисонианская", несмотря на экзотическую тематику) и Артура Мейчена - так что этот стиль, внешне выглядящий искусственным, был для него естественным, что может подтвердить любой читавший его письма. В его рассказах, что и говорить, есть некоторая высокопарная избыточность, но ведь ясно, что Лавкрафт добивался определенного эффекта - пытался превратить текст в своего рода заклинание, когда бы атмосфера, порождаемая словами, создавала странное и пугающее ощущение реальности нереального. Сейчас, когда сухая проза Хемингуэя и Шервуда Андерсона расцениваться как самоочевидно лучший и единственный правильный стиль для всех художественных работ независимо от темы, мы, наверное, более, чем предыдущее поколение, готовы воздать Лавкрафту должное как автору, пишущему в "восточном" стиле.
Что отличает стиль Лавкрафта от всех остальных, - так это смешение научной четкости с пышной риторикой в духе Эдгара По. Понравится результат или нет, зависит исключительно от характера читателя: многим - особенно тем поклонникам научной фантастики, что привыкли к более примитивному стилю, сосредоточенному на передаче идей, а не на атмосфере - вряд ли, и это их право. Но, несомненно, ни один читатель не сможет заявить, что в своем окончательном виде (в последние десять лет жизни автора) этот стиль не достиг чрезвычайно мощной эмоциональной силы. Лавкрафт бесспорно был мастером, а не рабом, своего стиля. Он точно знал, что делает. Конечно, это довольно тяжелый стиль для тех, кто не привык к насыщенной атмосфере; он требует от читателя усилий и интеллекта. Но едва ли хоть один хороший автор "легок" для чтения. Называющие Лавкрафта "многословным" из-за этой плотности стиля, кардинально неправы: по сути, эта плотность позволяет достичь невероятной компактности изложения, так что даже его вещи почти романного объема обладают целостностью рассказа, а ряд новелл - богатством и значительностью полномасштабных романов. В лучших вещах Лавкрафта редко встретишь лишнее слово; и каждое слово вносит свой вклад в окончательный результат.
Несмотря на число придуманных им "богов", Лавкрафт - один из самых нерелигиозных людей в истории человечества. Для религии нет иного места в его представлении о мире, кроме как подачки невежественным и робким. "Боги" его произведений - символы всего того, что скрывает от нас безграничный космос, и та хаотичность, с которой они вторгаются в наш собственный мир, символизирует незначительность нашего мимолетного и несущественного бытия. Давайте опустим тот факт, что подражатели не смогли прочувствовать эту символику и удовлетворились всего лишь легкомысленной игрой с различными мифическими элементами его произведений; эти вторичные трактовки не могут сильно повлиять на наше мнение о Лавкрафте. Как удачно сформулировал Дэвид Э. Шульц, Лавкрафт создавал "анти-мифологию" - мнимую мифологию, которая глумливо передразнивает самую суть того, что религия и миф провозглашают человечеству. Мы не центр мироздания; у нас нет особых отношений с Богом (потому что нет никакого Бога); мы канем в забвение, когда умрем. Едва ли стоит удивляться, что многие читатели и авторы не смогли вынести эти убийственные концепции.
Разумеется, Лавкрафт бывал неровен - как и все авторы. Среди вещей его первого писательского десятилетия немало заурядностей, несколько откровенных неудач и ряд подлинных триумфов ("Крысы в стенах", вероятно, наибольший из них). Но в последнее десятилетие удачи далеко перевешивают неудачное и заурядное. При этом примечательно, что весь корпус текстов Лавкрафта (за вычетом литературных обработок) легко может уместиться в три больших тома. Ни один автор из сферы мистики или научной фантастики (кроме По) не достигал такого признания и уважения при таком малом объеме написанного. Но, если судить по исследованиям последних двадцати лет, в его творчестве заключено почти неистощимое богатство.
Прочее его творчество (за одним исключением), возможно, не заслуживает такого внимания. Как эссеист Лавкрафт лишь иногда бывал эффективен. Разумеется, его ранние любительские эссе имели большую образовательную важность - позволив ему поупражняться в риторике и отточить собственный стиль; но, по сути, их ценность невелика, а многие из них подпорчены догматизмом и ограниченностью. В последние годы жизни Лавкрафт написал не так много статей и эссе - его творческая энергия явно переключилась на беллетристику, а полемикой он мог заниматься и в письмах - но