венным идеалам. Лавкрафт попробовал возразить, что он получал "многочисленные и полные энтузиазма заверения противоположного характера", и еще раз описал свой идеал ОАЛП:
Само существование и поддержку Союза оправдывает только его более высокий эстетический и интеллектуальный склад; его цель - безусловное требование самого лучшего, каковое требование, кстати говоря, не следует истолковывать, как дискриминирующее даже самого неопытного новичка, буде он честно воодушевлен этой целью. ...Мы должны честно рассмотреть истинную шкалу ценностей и принять эталон подлинного мастерства и к нему стремиться. ("От редактора", "United Amateur", сентябрь 1921 г.)
Когда Лавкрафт заключает, что "Этот вопрос - из числа тех, которые следует окончательно решать голосованием", он, как мы скоро убедимся, не совсем понимал, что говорит.
Этот период, тем не менее, увидел Лавкрафта, который постепенно превращался из полного анахорета в человека, пускай и не коммуникабельного, но способного занять свое место в обществе родственных по духу людей. Эту трансформацию, когда то новая череда друзей (как правило, из самиздата) приезжает его навестить, то он сам отваживается на короткие вылазки, поистине приятно видеть.
Два дружеских визита, имевших место в 1917 г., поучительны свом контрастом. В середине сентября 1917 г. У. Пол Кук, который совсем недавно познакомился с Лавкрафтом, нанес ему визит в Провиденсе. Вот как занятно Кук рассказывает эту историю:
В первый раз, когда я увидел Говарда, мы чуть было не разминулись... Я направлялся из Нью-Йорка в Бостон и нарочно сделал остановку в Провиденсе, чтобы повидаться с Лавкрафтом. Я ехал на поезде, так что смог заранее дать знать о времени своего прибытия с разбросом всего в несколько минут. Прибыв на Энджелл-стрит по адресу, который позднее стал самым известным адресом в Любительской журналистике, я был встречен на пороге матерью и теткой Говарда. Говард всю ночь занимался и писал, только что пошел в постель и его ни в коем случае нельзя беспокоить. Если я пойду в гостиницу "Корона", зарегистрируюсь, сниму номер и подожду, то они позвонят, когда - и если - Говард проснется. Это был один из тех моментов в моей жизни, когда я благодарил богов за то, что они дали мне чувство юмора, пусть и извращенного. Важно, чтобы я был в Бостоне к вечеру, что давало мне около трех часов на Провиденс, но был поезд, отходящий через полтора часа, на который я мог успеть, если бы поспешил. Я словно въяве увидел, как слоняюсь по Провиденсу, ожидая, пока Его Величество не изволит меня принять! Позднее мы с миссис Кларк не раз смеялись, вспоминая этот случай. Я уже был на полпути к тротуару, и дверь за мной почти закрылась, как вдруг возник Говард в шлафроке и тапочках. Разве это не У. Пол Кук и разве они не понимают, что он должен был увидеть меня сразу по прибытии? И меня почти силой протащили мимо стражей врат в кабинет Говарда.
Рассказ Кука о трех часах, проведенных вместе с Лавкрафтом (вполне естественно, что они преимущественно обсуждали любительскую журналистику), примечателен только одной деталью, на которой я остановлюсь ниже. Теперь давайте послушаем рассказ Лавкрафта об этой встрече, изложенный в письме к Рейнхарту Кляйнеру:
Всего неделю назад я имел честь лично встретиться с мистером У. Полом Куком... Я был несколько удивлен его внешним видом, ибо он оказался более провинциальным и небрежно одетым, чем я ожидал от столь знаменитого человека. По сути, его старомодный котелок, неглаженный наряд, потрепанный галстук, желтоватый воротничок, нечесаные волосы и не то, чтобы чистые руки напомнили мне о моем старом приятеле Сэме Джонсоне... Но беседа с Кука искупает все внешние недостатки, которыми он может обладать.
Прежде чем проанализировать эти рассказы, давайте обратимся к встрече с Лавкрафтом Рейнхарта Кляйнера, которая также произошла в 1917 г. - вероятно, позднее визита Кука, так как в вышеприведенном письме Лавкрафт пишет, что до того встречался только с Уильямом Б. Стоддартом и Эдвардом Х. Коулом (в 1914 г.), но не упоминает встречи с самим Кляйнером. Вот что рассказывает Кляйнер: "У двери дома 598 по Энджелл-стрит меня приветливо встретила его мать - женщина чуть ниже среднего роста, с седеющими волосами и глазами, которые казались главной чертой ее сходства с сыном. Она была очень радушна и даже оживлена и мигом проводила меня в комнату Лавкрафта".
Откуда такая разница реакции его матери на Кука и Кляйнера? Полагаю, основная причина - социальный снобизм. Неряшливый внешний вид Кука не мог угодить ни Сюзи, ни Лиллиан, и они явно не желали пускать Куку за порог своего дома. В порыве искренности Лавкрафт признается, что "О самиздате в целом у нее [Сюзи] было невысокое мнение, ибо она обладала особой эстетической сверхчуткостью, из-за чего его примитивность выглядела слишком очевидной и очень ее раздражала". Он признается, что Лиллиан тоже не нравился самиздат - "учреждение, чья крайняя демократичность и редкая разнородность подчас вынуждали меня за него извиняться". Если Лилиан по этим причинам не любила самиздат, тогда совершенно ясно, что для нее много значили социальные соображения: "демократичность и редкая разнородность" могут означать только то, что в движении "любителей" участвовали люди всех слоев общества, с разным образованием.
Кляйнера, лощеного и обходительного бруклинца, радушный прием ждал потому, что в глазах Сюзи по социальному положению он, по крайней мере, был ровней Лавкрафту. Далее Кляйнер продолжает:
Прямо перед тем, как предложить немного прогуляться, я по рассеянности вытащил из кармана свою трубку. Не знаю, почему, но внезапно мне почудилось, что курение в этом доме было бы не совсем уместно, и я сунул ее обратно в карман. Именно в тот момент его мать снова показалась в дверях и приметила трубку, засунутую в мой карман. К моему удивлению она издала радостное восклицание и попросила, чтобы я уговорил Говарда начать курить трубку, поскольку это будет для него "так успокоительно". Возможно, это была новоанглийская учтивость, чтобы замаскировать неловкость гостя, но я-то знал, что никогда не сделаю ни малейшей попытки склонить Лавкрафта к табакокурению!
Враждебность Лавкрафта к курению почти равнялась его активной неприязни к пьянству. Кляйнер не совсем точен, когда говорит, что никогда не пытался склонить Лавкрафта к табакокурению - вопрос о курении несколько раз всплывает в их переписке. Лавкрафт признается Кляйнеру, что "хотя я курил, когда мне было лет двенадцать - просто чтобы казаться взрослым, - я бросил, стоило мне получить длинные штаны"; и далее - "Я до сих пор не понимаю, что привлекательного в привычке превращать себя в дымоход!" Но самый интересный момент в приведенном рассказе снова социальный: Кляйнер инстинктивно почувствовал, что курение в этом доме будет faux pas [светской ошибкой], и, возможно, Сюзи, оценив его такт, попыталась спасти его от "неловкости" советом, который, как она, наверняка, прекрасно знала, ее сын отверг бы с презрением.
Эти рассказы лучше всего проливают свет на тогдашнюю жизнь Лавкрафта (и его отношения с матерью). Кук с Кляйнером единодушны в описании крайней опеки, которой Сюзи и Лилиан окружали Лавкрафта. Кук замечает: "Ежеминутно мать Говарда или его тетка, или обе сразу, заглядывали в комнату, чтобы посмотреть, не стало ли ему дурно, не утомился ли он..." Рассказ Кляйнера еще более примечателен: "Я заметил, что примерно раз в час его мать появлялась на пороге со стаканом молока, и Лавкрафт тотчас его выпивал". Это вечное обращение с ним как с ребенком, несомненно, помогло Лавкрафту взлелеять чувство собственной "инвалидности".
Кляйнер предложил прогуляться, и Лавкрафт повел его смотреть колониальные достопримечательности Провиденса - этот тур он неизменно устраивал всем своим иногородним гостям, ибо ему никогда не надоедало хвалиться чудесными пережитками XVIII века в своем родном городе. Но незнакомство Лавкрафта с нормальным социальным поведением становится ясно, когда Кляйнер пишет:
На обратном пути к его дому, пока мы еще были в даунтауне, я предложил зайти в кафетерии выпить чашку кофе. Он согласился, но себе взял только молоко и с некоторым любопытством наблюдал, как я разделываюсь с кофе и пирожным (или, скорее, пирогом). Позже до меня дошло, что этот визит в людную кафешку - самую, что ни на есть, скромную - мог быть явным отступлением от привычного для него распорядка.
Очень похоже на то: не только из-за тающих финансов его семьи, но и из-за привычки Лавкрафта к затворничеству (невзирая на все разрастающуюся переписку) поход в ресторан тогда вряд ли был для него обычным делом.
Однако переписка привела-таки к знакомству Лавкрафта с двумя замечательными (каждый по-своему) людьми, которые станут его друзья на всю жизнь: Сэмюэлем Лавменом и Альфредом Гальпином. Лавмен (1887-1976), который дружил с тремя выдающимися представителями американской литературы (Амброузом Бирсом, Хартом Крейном и Г. Ф. Лавкрафтом) и вдобавок был хорошо знаком с Джорджем Стерлингом и Кларком Эштоном Смитом, на первый взгляд кажется просто "прихлебателем" при великих людях. Но он сам был состоявшимся поэтом - лучшим поэтом в кругу Лавкрафта, за исключением, может быть, Кларка Эштона Смита - и на голову превосходил самого Лавкрафта. В редко выходящем самиздатовском журнале Лавмена, "The Saturnian", печатались его собственные изысканные, декадентские стихи, а также его переводы из Бодлера и Гейне; и он одаривал своей поэзией другие любительские и малые журналы с такой изумительной беззаботностью, нимало не волнуясь о ее сохранении, что в 1920-х гг. Лавкрафт заставит его декламировать свои стихи вслух, чтобы он смог их записать - чего сам Лавмен не озаботился сделать. Лучшая его работа - поэма "Гермафродит" (написанная, вероятно, в конце 1910-х гг. и изданная в 1926 г. У. Полом Куком), великолепное воскрешение духа классической Греции:
I murmured: "For three thousand years