ерхъестественного элемента.
Но именно этот основной элемент - не столько предполагаемое существование Атлантиды (в которую Лавкрафт не верил), сколько существование целой человеческой цивилизации, неведомой истории, - искупает недостатки "Храма". И это станет основным мотивом многих рассказов Лавкрафта, в которых обнаруживаются человеческие и инопланетные цивилизации, существовавшие задолго до появления известных человеческих цивилизаций, делая наше собственное физическое и культурное превосходство спорным и, возможно, преходящим. Одна деталь вызывает всепоглощающий интерес: капитан отмечает, что изобразительное и архитектурное искусство подводного города отличалось "феноменальным совершенством, по виду преимущественно эллинским, и в то же время странно своеобразным. От него исходило ощущение ужасающей древности - как будто оно существовало гораздо раньше, чем давние предшественники греческого искусства". Подразумевается, что эта цивилизация на самом деле была предшественницей всего западного искусства, а наша культура представляет собой прискорбную деградацию ее "феноменального совершенства". Свечение в финале словно намекает на то, что древняя раса, возможно, и не вымерла (как могло показаться по развалинам города), но любопытно, что в одном письме Лавкрафт замечает, что "пламя, которое узрел фон Альтберг-Эренштайн, было призрачными огнями, зажженными духами многотысячелетней древности"; от меня ускользает, как читатель смог бы догадать об этом при полном отсутствии в тексте любых намеков.
Лавкрафт, похоже, испытывал к "Храму" симпатию, но тот никогда не выходил в самиздате и впервые был опубликован лишь в "Weird Tales" за сентябрь 1925 г. Возможно, любительскую публикацию затруднил его размер, так как объем текста всегда имел решающее значение.
Другой рассказ, которым Лавкрафт обоснованно гордился, - это "Факты об усопшем Артуре Джермине и его семье" [Facts Concerning the Late Arthur Jermyn And His Family], написанный после "Храма" и, вероятно, не позднее осени. Эта компактная история - по контрасту с цветистостью некоторых ранних рассказов примечательная своим лаконичным, сдержанным языком, - повествует о том, почему однажды ночью сэр Артур Джермин облил себя маслом и поджег. Он происходил из благородного, но эксцентричного семейства. В XVIII веке сэр Уэйд Джермин "стал одним из первых исследователей Конго", но был помещен в сумасшедший дом за дикие домыслы о "доисторической белой цивилизации Конго". Из Конго он привез жену - по слухам, дочь португальского торговца, - которую никто никогда не видел. Потомки этого союза были необычны как физиогномически, так и умственно. В середине XIX века сэр Роберт Джермин убил почти всю свою семью, а также знакомого исследователя Африки, который привез из района экспедиций сэра Уэйда странные байки (а, возможно, и не только).
Артур Джермин желает восстановить доброе имя своей семьи, продолжив исследования сэра Уэйда и, возможно, реабилитировав его. Идя по следам рассказов о белой обезьяне, которая была богиней доисторической африканской цивилизации, он в 1912 г. натыкается на некие развалины, но не находит достоверных подтверждений истории о белой обезьяне. Это подтверждение предоставляет ему исследователь-бельгиец, который присылает в Джермин-хаус посылку. Кошмарная полусгнившая тварь в ней носит медальон с гербом Джерминов; то, осталось от ее лица, имеет сверхъестественное сходство с лицом самого Артура Джермина. При виде посылки Джермин обливает себя маслом и поджигает.
Эта история, на первый взгляд простая и прямолинейная (сэр Уэйд женился на обезьяне-богине, чье потомство от этого необыкновенного союза несло на себе физический и умственный отпечаток), в действительности сложнее, чем кажется. Рассмотрим звучный зачин рассказа, один из самых знаменитых пассажей в творчестве Лавкрафта:
Жизнь - чудовищная штука, и порой из-за кулис того, что мы знаем о ней, выглядывают дьявольские намеки на правду, которые делают ее тысячекратно чудовищней. Наука, уже гнетущая нас своими ужасными открытиями, вероятно, однажды окончательно истребит весь род людской - если мы и впрямь некий обособленный род, - ведь у нее еще припасены невообразимые ужасы, которые не перенесет разум смертных, стоит им вырваться на свободу.
Главная фраза здесь - "если мы и впрямь некий обособленный род": это обобщенное утверждение о том, что человеческие существа могут и не быть полностью "человеческими", логически не выводится из единичного случая гибридизации. Но давайте вернемся к "доисторической белой цивилизации Конго" и ее описанию:
живые существа, что могли обитать в подобном месте - наполовину родом из джунглей, а наполовину - из древнего языческого города; сказочные создания, которых даже Плиний описал бы с изрядным скепсисом; твари, которые должно быть появились после больших обезьян и поселились в мертвом городе - средь его стен, колонн, сводов и причудливых орнаментов.
Это, действительно, ключевой момент рассказа, поскольку Лавкрафт намекает, что обитатели города были не просто "потерянным звеном" между обезьянами и людьми, но также и первоисточником всей белой цивилизации. Для кого-то со столь отчетливыми расисткими наклонностями, как у Лавкрафта, подобная вещь была бы кошмаром, далеко превосходящим частный случай смешения кровей. Разумеется, "белая обезьяна", на которой женился сэр Уэйд, не принадлежала к изначальной белой цивилизации (та давно вымерла), но являлась плодом смешения обезьян с потомками этой цивилизации. Как еще обезьяна могла быть "белокожей"?
Лавкрафт делает два любопытных замечания об источниках и генезисе этого рассказа. Во-первых, он пишет Артуру Харрису: "Единственный мой рассказ для публикации частями - это `Артур Джермин', и он писался, держа такую форму в уме". Это означает, что рассказ был специально написан для "Wolverine" (под редакцией Гораса Л. Лоусона), где он выходил отдельными частями с марта по июнь 1921 г. Две части точно совпадают с пересказом истории семьи Джермина и рассказом о самом Артуре Джермине. Второй комментарий Лавкрафта еще более любопытен:
Происхождение ["Артура Джермина"] довольно курьезно - и очень далеко от атмосферы, которую он навевает. Некто уломал меня прочесть хоть что-нибудь из современных иконоборцев - тех молодчиков, что везде суют свой нос и разоблачают дурные потаенные мотивы и тайные пороки, - и я чуть было не заснул над скучными грязными сплетнями из "Уайнсбурга, Огайо" Андерсона. Святой Шервуд, как вы знаете, разоблачил темную область, в которой тайно обитают многие благопристойные селенья, и мне пришло в голову, что я, со своими более причудливыми возможностями, вероятно, мог бы придумать родовой секрет, который заставил бы худшие из разоблачений Андерсона выглядеть ежегодным отчетом воскресной школы. Отсюда Артур Джермин.
Как я покажу ниже, именно в то время Лавкрафт (возможно, отчасти под влиянием Фрэнка Белкнэпа Лонга) попытался пойти в ногу со временем, изучая творения модернистов. Если вышеприведенное принять за чистую монету, оно говорит о том, что Лавкрафт начинал понимать, что фантастическая литература может выступать инструментом социальной критики - по-своему не менее острым, чем суровейший литературный реализм. "Артур Джермин", разумеется, представляет собой лишь покушение на подобное, но много лет спустя появится рассказ "Тень над Иннсмутом", который совсем иначе подойдет к теме.
Вот мы и подошли к "Поэзии и Богам" [Poetry and the Gods], напечатанным в "United Amateur" за сентябрь 1920 г. за авторством "Энн Хелен Крофтс и Генри Пейджет-Лоу". Помимо двух рассказов, написанных совместно с Уинифред Вирджинией Джексон, это единственный подтвержденный случай соавторства Лавкрафта с женщиной-писательницей. Некоторые считали, что Энн Хелен Крофтс - это псевдоним (возможно, Джексон), но это имя появляется в списке членов ОАЛП; она проживала в доме 343 по Уэст-Мэйн-стрит в Норт-Эдамсе, в дальнем северо-западном углу штата Массачусетс. Понятия не имею, как Лавкрафт с ней познакомился или почему решил стать соавтором этого рассказа; в виденной мною корреспонденции он ни разу не упоминает ни об этом, ни о своей соавторше.
"Поэзия и Боги" - довольно приторная история о юной Марсии, которая, "внешне типичный продукт современной цивилизации", тем не менее чувствует себя странно неуютно в своем времени. В журнале она читает отрывок белого стиха, который навевает на нее томительный сон; в нем к ней является Гермес и переносит ее на гору Парнас, где держит суд Зевс. Он видит шестерку, сидящую перед Корикийской пещерой; это Гомер, Данте, Шекспир, Мильтон, Гете и Китс. "Вот те посланники от Богов, что были отправлены поведать людям, что Пан не умер, но лишь заснул; ибо именно в стихах Боги говорят с людьми". Зевс говорит Марсии, что она встретит "нашего посланника, рожденного последним", человека, чьи стихи внесут порядок в хаос современной жизни. Разумеется, позднее встречает этого человека, "молодого поэта поэтов, у чьих ног сидит весь мир", и восхищается его стихами.
Несомненно, это одно из самых необычных произведений во всем творчестве Лавкрафта - не только из-за его совершенно неизвестной предыстории, но и из-за непривычной тематики. По чьему настоянию был написан этот рассказ? Тот факт, что имя Крофтс стоит перед именем Лавкрафта, мало что значит, поскольку Лавкрафт счел бы идти вторым номером - поведением, достойным джентльмена; стиль и язык - определенно, Лавкрафта, и трудно определить, в чем вообще заключался вклад Крофтс. Проза внешне напоминает дансенианскую (особенно длинная речь Гермеса к Марсии), но на самом деле этот фрагмент звучит как обыкновенный перевод отрывка из греческой или римской литературы. Было бы поспешным сказать, что идея сделать главным героем женщину обязательно исходила от Крофтс, но, возможно, труднее счесть, что описание ее наряда ("в черном вечернем платье с декольте") могло прийти в голову человеку, который якобы был настолько не от мира сего, как Лавкрафт.