нией сверстников.
Так является ли "Изгой" символом представлений Лавкрафта - образом того, кто всегда считал себя уродливым и чья мать говорила, по крайней мере, одному человеку об "ужасном" лице своего сына? Я нахожу эту трактовку довольно примитивной и сводящей смысл истории к слезливой жалости автора к себе. Возможно, эта точка зрения выглядела бы более правдоподобной, если бы можно было установить точную дату сочинения "Изгоя" - особенно, если бы она примерно совпала со временем смерти Сюзи 24 мая 1921 г. Но Лавкрафт ни разу не упоминает этот рассказ ни в одном из известных мне писем 1921-22 гг., ни разу не приводит точную дату его написания в тех сравнительно редких случаях, когда он говорит о нем, а в различных списках произведений "Изгой" обычно оказывается втиснутым между "Лунным болотом" (март) и "Другими богами" (14 августа). Я полагаю, что не стоит вчитывать в "Изгоя" слишком много автобиографического подтекста: большое число очевидных литературных заимствований делает его скорее похожим на эксперимент по стилизации, нежели на некое глубоко прочувствованное выражение психологических переживаний.
Нелегко охарактеризовать не-дансенианские произведения того периода. Лавкрафт по-прежнему экспериментировал с интонациями, стилями, настроениями и темами в попытке отыскать то, что даст максимальный эффект. И снова, несмотря на открыто декларируемое Лавкрафтом (в эссе "В защиту Дагона") презрение к "человекоцентричной" прозе, следует отметить относительно малое число "космических" работ. Подлинно космическим можно считать разве что стихотворение в прозе "Ньярлатхотеп". Тем не менее, отсюда берут свое начало темы, которые буду развиты в более поздних работах: расовое смешение ("Артур Джермин"); чужие цивилизации, тайно обитающие в укромных уголках Земли ("Храм", "Безымянный город"); ужас, скрытый в старой Новой Англии ("Картина в доме"); превышение пределов восприятия ("Извне").
Возможно, важнее всего то, что многие из этих историй были навеяны снами. Письма Лавкрафта от 1921 г. полны рассказов о невероятно причудливых сновидениях, некоторые из которых годы спустя послужили материалом для рассказов. Было бы поспешным и непрофессиональным психоанализом утверждать, что подсознание Лавкрафта было взбудоражено тревогами о здоровье Сюзи; в действительности, казалось, что состояние Сюзи до некоторой степени стабилизировалось, и, пока до ее смерти не осталось всего несколько дней, ничто не предвещало скорого ухудшения. Достаточно сказать, что более дюжины историй, написанных Лавкрафтом в 1921 г. (больше, чем он написал в какой-либо еще год своей жизни), указывают на решительный сдвиг в его творческом диапазоне. Лавкрафт по-прежнему не подозревает об этом - но он неожиданно обрел дело всей своей жизни.
13. Высочайший момент моей жизни (1921-1922)
Сара Сюзан Филлипс Лавкрафт скончалась 24 мая 1921 г. в больнице Батлера, где была заперта с 13 марта 1919 года. Однако ее смерть была результатом не нервного расстройства, но, скорее, операции на желчном пузыре, от которой она не сумела оправиться. Рассказ Уинфилда Таунли Скотта, который имел доступ к медицинским записям Сюзи (ныне уничтоженным), весьма лаконичен: "Она перенесла операцию на желчном пузыре, которая, как полагали, прошла успешно. Пять дней спустя ее сиделка отмечает, что пациентка выражает желание умереть, поскольку "я буду только страдать". Она умерла на следующий день..." В свидетельстве о смерти ее причиной записан "cholecystitis cholangitis" или воспаление желчного пузыря и желчных протоков.
Реакция Лавкрафта была вполне ожидаема:
В эти последние дни я сразу отвечаю на письма - мне не хватает воли и энергии делать что-то более трудное. Смерть моей матери 24 мая стала сильнейшей нервной встряской, и у меня совершенно нет сил на сосредоточенность и непрерывные усилия. Разумеется, я безупречно бесстрастен; и не рыдаю (или как-то иначе предаюсь показным погребальным обычаям простонародья) - но психологическое воздействие от столь колоссального и неожиданного несчастья, тем не менее, немалый, я не могу долго спать или трудиться с каким-то воодушевлением или результатом.
Ниже в том же письме, написанном через девять дней после случившегося, Лавкрафт добавляет тревожное:
Два года она желала едва ли меньшего [чем смерть] - как я сам желаю забвения. Подобно мне, она была агностиком без веры в бессмертие... Что до меня, я не думаю, что буду ждать естественной смерти; так как больше нет ни единой причины, зачем я должен жить. При жизни матери я сознавал, что моя добровольная эвтаназия причинит ей душевную боль, но теперь у меня есть возможность урегулировать срок своего бытия с полной уверенностью, что мой уход вызовет лишь мимолетную досаду...
Очевидно, его тетушка не слишком много значила в этом уравнении. Но это состояние прошло, и уже через три дня он убеждал Фрэнка Лонга: "Единственная истинная безмятежность - подлинная эпикурейская атараксия, - происходит от принятия беспристрастной, внешней точки зрения, благодаря которой мы стоим над событиями как наблюдатели и глядим на себя без особой заботы; триумф разума над чувствами".
Что, в конечном счете, мы можем вынести из отношений Лавкрафта с его матерью? После ее смерти он пишет: "Моя мать, по всей вероятности, была единственным человеком, который полностью меня понимал - за исключением, возможно, Альфреда Гальпина". У нас слишком мало данных, чтобы судить, правда ли это; но весьма интересно, что таково было мнение Лавкрафта. Биографы Лавкрафта не слишком хорошо обходятся с Сюзи Лавкрафт - ее недостатки легко перечислить: она была крайней собственницей, явным невротиком, не сумела (как, впрочем, сам Лавкрафт и остальная семья) предвидеть необходимость дать сыну какое-то профессиональное образование и несет ответственность за психологические травмы Лавкрафта - как минимум, за то, что он считал себя физически непривлекательным (и, возможно, за другие проблемы, которые сейчас уже не определить).
Но не следует выносить Сюзи безапелляционный обвинительный вердикт. Как справедливо отмечает Кеннет У. Фейг-мл.: "Острейшей эстетической чувствительностью и выдержанными художественными взглядами Лавкрафт, несомненно, отчасти обязан раннему влиянию своей матери... Чудесный дом N454 на Энджелл-стрит, который Сюзи и ее маленький сын в 1890-х годах делили с ее родителями и сестрами, не мог не быть действительно дивным". Может показаться, что она чрезмерно потакала Лавкрафту в его детских прихотях ("Тысяча и одна ночь", химия, астрономия), но это позволило Лавкрафту в полной мере развить свои интеллектуальные и эстетические способности и таким образом заложило фундамент для его будущего творчества.
Самый спорный вопрос: знал ли и признавал Лавкрафт (хотя бы в глубине души), что мать повлияла на него одновременно положительно и неблагоприятно. Во письмах - до и после ее смерти - он отзывается о ней лишь с похвалой и уважением. Во многих письмах 1930-х гг., вспоминая свои юные годы, мы находим подобные завяления: "Где-то в 1920-21 [г.] мое здоровье сильно и быстро улучшилось, хотя без какой-то определенной причины"; что вроде бы дает не самый тонкий намек на то, что смерть Сюзи в действительности могла принести ему определенную свободу. Но действительно ли Лавкрафт этого совершенно не сознавал? Я уже приводил замечание Сони, что Лавкрафт однажды назвал влияние Сюзи "опустошающим". Другое очень любопытное свидетельство исходит не из письма или статьи и не из воспоминаний знакомых, но из рассказа.
"Тварь на пороге" (1933) рассказывает историю Эдварда Дерби, единственного ребенка в семье, который "был слаб физически, чем пугал своих заботливых родителей, вынуждая их вечно держать сына при себе. Ему не дозволялось выходить из дому без няньки, - и редко ему выпадала возможность поиграть без присмотра вместе с другими детьми". Вспоминает ли Лавкрафт тот летний отдых в Дадли (Массачусетс) в 1892 г., когда Сюзи просила Эллу Суини наклоняться, когда она гуляет с Говардом, чтобы не выдернуть ему руку из сустава?
Лавкрафт продолжает рассказ: "Мать Эдварда умерла, когда ему исполнилось тридцать четыре, и на долгие месяцы он слег от странной душевной болезни. Однако отец увез его в Европу, и там ему удалось избавиться от своего недуга без видимых последствий. Вслед за этим его словно бы охватило преувеличенное оживление - точно он скинул с плеч часть какого-то незримого бремени". Последнее предложение - все, что нам нужно: становится абсолютно ясно, что Лавкрафт знал (во всяком случае, к 1934 г.), что смерть Сюзи в какой-то степени сделала остаток его жизни терпимым. Красноречиво и то, что в своих сетованиях на "почти срывы", начатых в 1898 г., он не упоминает никакого нервного срыва 1921 года.
Короче говоря, Лавкрафт поступил самым разумным образом: продолжил жить, как ни в чем не бывало. Он не мог, подобно Дерби, поехать в Европу, но всегда был Нью-Гемпшир. Естественно, он подумывал отклонить приглашение Мирты Элис Литтл навестить ее в Вествилле 8-9 июня, однако тетушки (Лилиан Кларк к тому времени переехала в дом 598 на Энджелл-стрит, чтобы составить компанию своей сестре Энни Эмелин Филлипс Гэмвелл, которая уже жила здесь с марта 1919 г.) уговорили его все же поехать. Так он и сделал. Утром 9-го июня Литтл и Лавкрафт вместе отправились в гости к "Tryout" Смиту из Хаверхилла (Массачусетс), и Лавкрафт был покорен этим стариком (ему было 69 лет) с сердцем юноши. Его "Tryout" отличался прискорбным уровне печати даже на фоне остальной любительской периодики, зато выходил почти как часы - из месяца в месяц на протяжении 34 лет (с 1914 по 1948 г. было 300 выпусков). Смит, до старости свято державшийся идеалов "юного печатника" НАЛП, собственноручно занимался набором в сарае за своим домом (408, Гроувлэнд-стрит). Лавкрафт очаровательно описал эту поездку в статье "Собрание в Хаверхилле" ("Tryout", июль 1921 г.)
В августе Лавкрафт вернулся в Нью-Гемпшир. 25-го числа он навестил в Хаверхилле "Tryout" Смита; 26-го посетил м