изящный мальчик лет двадцати, которому на вид не дашь пятнадцати. Он смуглый и стройный, с густой шевелюрой почти черных волос и тонким, красивым лицом, все еще незнакомым с бритвой. Думаю, он обожает крохотную коллекцию волосков на верхней губе - примерно шесть с одной стороны и пять с другой, - которая при должной заботе в один прекрасный день, наверняка, поможет ему достичь подлинного сходства с его главным кумиром - Эдгаром Алланом По... Ученый; фантазер; поэт, словесник; искренний и способный последователь По, Бодлера и французских декадентов.
Лавкрафт - чья антипатия к усам и бородам не ведала жалости, - годами будет дразнить Лонга его "усишками". Похоже, они так никогда и не станут больше.
Разумеется, Лавкрафта часто встречался с Соней и даже однажды повидал ее "взбалмошного отпрыска" Флоренс - "нахальное, избалованное и ультра-независимое дитя, по виду куда более прожженное, чем ее добрейшая матушка". Соня несколько раз кормила компанию своей домашней готовкой, которая понравилась, по его собственному признанию, даже аскетичному Лавкрафту. Один из самых любопытных пассажей в ее мемуарах относится к случаю, произошедшему ближе к концу визита Лавкрафта:
Вскоре С.Л. вернулся в Кливленд, а Г.Ф. остался. У моей соседки, которая так великодушно потеснилась ради меня, был прекрасный персидский кот, которого она однажды принесла ко мне в квартиру. Как только Г.Ф. увидел этого кота, он буквально "влюбился" в него. Он, похоже, говорил на языке, понятном для кошачьего брата, - он свернулся прямо у него на коленях и довольно мурлыкал.
Наполовину всерьез, наполовину в шутку я заметила: "Какая уйма нежного внимания тратится на простого кота, когда одна женщина могла бы очень его оценить!" Он возразил: "Какая женщина сможет полюбит такое лицо, как у меня?" Мой ответ был: "Мать сможет - и некоторым не-матерям не придется слишком стараться". И мы все засмеялись, а Фелис насладился новыми поглаживаниями.
Вряд ли кому-то теперь нужно втолковывать, что у Лавкрафта был комплекс неполноценности относительно своей внешности - результат одновременно влияния его матери (что делает фразу Сони о матерях несколько неудачной) и реальной проблемы со вросшими волосами на лице. Но намерения Сони уже стали очевидны, хотя, возможно, она сама еще не сознавала этого полностью. Сомневаюсь, что кто-то - даже Уинифред Джексон - хоть раз говорил Лавкрафту нечто подобное.
Лавкрафт буквально воспевал сказочный силуэт Нью-Йорка, который он наблюдал с прекрасной точки обзора на Манхэттенском мосту. Но когда он познакомился с некоторыми частями чуть поближе, его мнение стало немного иным. Взгляните на это описание нижнего Ист-Сайда:
Мой бог, что за помойка! Я-то думал, в Провиденсе трущобы или в древнем Бостониуме; но, черт меня побери, если я хоть раз в жизни видел что-то, похожее на разросшийся зловонный свинарник в нижнем Ист-Сайде Н.Й. Мы вышли - по моей просьбе - на середину улицы, ибо контакта с разношерстными обитателями тротуаров, которые изливались из своих вздувшихся кирпичных лачуг, словно те переполнились этими отродьями выше всякой меры, всеми силами стоило избегать. Правда, временами нам попадались необычно разреженные области - эти свиньи, несомненно, сбиваются в стаи, повинуясь инстинктам, непостижимым для заурядного биолога. Бог знает, что они такое... некая ублюдочная мешанина вспаренной беспородной плоти, лишенной ума, отталкивающей для глаз, нос и воображения... лучше бы мощный порыв ядовитого газа удушил этот гигантский выкидыш, покончился бы с этим несчастьем и очистил это место.
Ничего иного, кроме таких расистских высказываний, от Лавкрафта и не стоило ждать; в сущности, он, наконец, столкнулся с реалиями мира. Стена вокруг его уединенной, замкнутой жизни рушилась кирпич за кирпичом, первой реакций - предсказуемо - были страх и отвращение.
К четвергу (11 апреля) Лавкрафт уже заметно устал, а по возвращении домой 12-го числа обнаружил себя полностью вымотанным; дома его ждала груда писем, посылок и газет. Мало-помалу он пришел в себя и к началу мая уже выражал мнение, что "теперь остается встретить этого прелестного бесенка Гальпина, и моя жизнь будет окончена!" Но Кливленд казался такой чудовищной далью, что поездка туда выглядела чистой утопией. Вместо этого шесть недель спустя Лавкрафт пускается в новый тур поездок - чуть ближе к дому.
В конце мая он опять навестил Мирту Элис Литтл в Нью-Гемпшире. После нескольких дней, проведенных в Вествилле, Мирта подбросила его в Довер, а сама вместе с матерью вернулась в летний лагерь у озера Уиннепесауки. В начале или в середине июня состоялась поездка в Кембридж на лекцию Дэвида ван Буша. В том же месяце Соня, которая ковала железо, пока горячо, нашла способ оказаться в Новой Англии, чтобы видеться с Лавкрафтом. Она представляла свою фирму в Магнолии (Массачусетс), городке, который Лавкрафт описывает как "ультрамодный водный курорт на побережье у Глочестера, в часе езды к северо-востоку от Бостона". Она явилась в Провиденс в воскресенье, 16 июня, встретилась с обеими тетушками и была так очарована, что принялась уговаривать Энни переехать в Нью-Йорк и поселиться у нее на квартире. И хотя, естественно, эта идея была отвергнута, Лавкрафт добавляет красноречивое: "...странно сказать, но моей тетушке [Энни] она безмерно понравилась, хотя она нечасто преодолевает расовую и социальную пропасть". Можно предположить, что близкие знакомые Энни обыкновенно не были ни еврейками, ни независимыми бизнес-леди.
Соня уговорила Лавкрафта провести с ней в Глочестере и Магнолии несколько дней в конце июня и начале июля. Утесы Магнолии - действительно чудо, место, где "жемчужно-серые туманы спускаются с небес, чтобы смешаться с морем". Лавкрафт приехал 26 июня и остался до 5 июля, остановившись в Магнолии в том же доме (неясно, в частном или в пансионе), что и Соня, и питаясь в пансионе на главной площади деревни. Соня рассказывает о том, что случилось однажды вечером, когда они прогуливались по эспланаде:
...полная луна отражалась в воде, странный, загадочный шум, словно громкое пыхтение и ворчание, слышался в отдалении, мерцающий свет порождал на воде лунную дорожку, а круглые верхушки подводных камней соединяла веревка, похожая на громадную паутину, - все это создавало яркое впечатление готовой декорации для интересного рассказа. "О, Говард", - воскликнула я, - "вот тебе и декорация для действительно странной и загадочной истории". Он говорит: "Давай, напиши ее". "О, нет, я не могу этого сделать, правда", - ответила я. "Попробуй. Расскажи мне, что эта сцена рисует в твоем воображении". А пока мы гуляли, мы приблизились к кромке воды. Здесь я описала свое толкование сцены и шума. Он поощрял меня с таким энтузиазмом и искренностью, что, когда мы рассталась на ночь, я села и набросала общий эскиз, который он затем поправил и отредактировал.
Так появился "Ужас на Берегу Мартина" [The Horror at Martin's Beach], который выйдет в "Weird Tales" за ноябрь 1923 г. (под именем Сони) как "Невидимый монстр" [The Invisible Monster]. Боюсь, это не шедевр. Это первый рассказ, про который можно сказать, что Лавкрафт был его обработчиком, а не соавтором - пускай разница, возможно, была не слишком велика: это повлияло только на его отказ поставить на вещи свое имя в качестве соавтора (такой же джентльменский жест, как и "пропустить вперед" своих соавторш Уинифред Джексон и Анну Хелен Крофтс); за свою работу, в отличие от более поздних вещей, обработанных или написанные за клиентов, он явно не взял платы.
"Ужас на Берегу Мартина" - невероятная история о громадном морском чудовище ("пятьдесят футов длиной, примерно цилиндрической формы и почти десяти футов диаметром"), убитом экипажем небольшого рыболовного судна у Берега Мартина - некой неопределенной вымышленной местности, предположительно, расположенной неподалеку от Глочестера, чье название упомянуто несколько раз. Ученые утверждают, что это просто детеныш, вылупившийся всего несколько дней назад и, вероятно, обитающий в глубинах моря; через день после того, как его выставляют на общее обозрение, поймавшее его судно вместе с ним исчезает без следа. Несколько дней спустя с моря доносится ужасающий вопль, и спасатели бросают спасательный круг, чтобы вытащить утопающего. Но круг, прикрепленный к длинной веревке, похоже, схвачен неким неведомым существом, которое утягивает его в море, а когда спасатели с добровольными помощниками пытаются вытащить его, они не только обнаруживают, что не в силах этого сделать, но и не могут оторвать рук от веревки. Их неумолимо затягивает в морские глубины.
Подразумевается, что родитель громадного детеныша не только схватил спасательный круг, но и загипнотизировал спасателей, лишив их воли (вот почему в тексте процитирована научная статья "Ограниченно ли познание Человечеством гипнотических сил?" профессора Эльтона). Это не выглядит неотразимым сюжетом даже для короткого рассказика из 3000 слов, так что Лавкрафт (а это был явно он) вынужден оживить повествование с помощью своего типичного словесного фейерверка:
Я вспоминаю эти головы, их застывшие выпученные глаза; глаза, в которых могли отразиться весь испуг, паника и исступленное безумие злобной вселенной - вся печаль, грехи и невзгоды, тщетные надежды и неосуществленные желания, страх, ненависть и муки всех эпох с начала времен; глаза, горящие болью всех терзаемых душ из вечно пылающих адов.
Пассаж неудачен, поскольку он не соответствует обстоятельствам: для него слишком мало оснований, и и в результате он звучит вымученно и невыносимо пафосно.
Другая история, вероятно, написана в то время, это "Четвертый час" [Four O'Clock]. В письме к Уинфилду Таунли Скотту Соня заявляет, что Лавкрафт только внес изменения в стиль рассказа, поэтому я сделал вывод, что он не относится к сочинениям Лавкрафта, и не включил его в исправленную версию "Horror in the Museum and Other Revisions" (1989). Однако, судя по поздним мемуарам Сони, не создается впечатления, что она была очень умелым, блестящим или даже связным прозаиком, так что, наверняка, и в этом рассказе (который даже незначительней, чем предыдущий) есть некоторый вклад Лавкрафта. В не