м мы видим некого человека (так и не становится ясно, мужчина это или женщина), чей смертельный враг умер в четыре часа утра; теперь он боится, что в этот час с ним случится нечто ужасное. За окном он видит туманное облако, которое постепенно принимает форму часов со стрелками, указывающими на 4 часа, а позже видит, как другие туманные объекты принимают эту же форму. Туман обращается пламенем и принимает форму лица врага, и рассказчик понимает, что "конец близок".
Как история мономании - нигде не проясняется, являются ли видения рассказчика реальными или воображаемыми, - этот рассказ местами эффектен, но одновременно он испорчен цветистостью стиля. Стилистика временами явно напоминает о Лавкрафте - она отличается множеством особенностей - нагромождением прилагательных, выделением курсивом ключевых слов, даже использованием характерной пунктуации, - типичных для его тогдашнего творчества. Но это не та работа, без которой литература бы сильно обеднела. Рассказ не публиковался при жизни Лавкрафта, выйдя лишь в сборнике "Something about Cats and Other Pieces" (1949). Видимо, существует и третья, до сих пор неопубликованная вещь Сони; принимал ли в ней какое-то участие Лавкрафт, неизвестно.
Соня добавляет поразительный рассказ о том, что приключилось на другой день после замысла "Ужаса на Берегу Мартина":
На другой день его неослабевающий энтузиазм таким неподдельным и искренним, что в знак признательности я поразила и шокировала его, немедленно расцеловав. Он был так взволнован, что покраснел, затем побледнел. Когда я начала подтрунивать над ним, он сказал, что его ни разу не целовали с тех пор, как он был совсем маленьким, и что его никогда не целовали женщины, даже его мать или тетки, с тех пор, как он достиг зрелости, и что, вероятно, его никогда больше не поцелуют вновь. (Но я одурачила его.)
Вот это действительно примечательно. Во-первых, если слова Лавкрафта - правда, значит его "роман" с Уинифред Джексон явно был исключительно платоническим. Во-вторых, то, что его ни разу не целовали - даже мать или тетки - с тех пор, как он стал юношей, заставляет задуматься о степени эмоциональной сдержанности в этой старинной новоанглийской семье. Привязанность Лавкрафта к своим теткам (и их - к нему) была бесспорна; но подобное необычное отсутствие физических контактов выглядит аномальным даже для того времени и для их социального круга. Неудивительно, что Лавкрафт не спешил ответить на чувства женщины, которая так открыто выражала ему свою симпатию. У него явно была задержка в эмоциональном развитии.
Это недельное пребывание в компании Сони, насколько мне известно, стало первым случаем, когда Лавкрафт провел продолжительное время наедине с женщиной, которая не была его родственницей. Неизвестно, чтобы Лавкрафт совершал подобные экскурсии вместе с Уинифред Джексон. Соня горела желание продолжать в том же духе и сумела-таки снова оказаться в Род-Айленде в воскресенье, 16 июля, когда они с Лавкрафтом отправились в Ньюпорт и оттуда прислали Лилиан совместную открытку (с предсказуемым "жаль, что вас нет здесь").
Десять дней спустя, в среду 26 июля, мы опять обнаруживаем Лавкрафта, шлющим письма из квартиры Сони в Бруклине; каким-то образом она сумела уговорить его отправиться в далекий Кливленд, чтобы повидаться с Гальпином и Лавменом. В Нью-Йорке он провел всего три дня (явно остановившись в квартире Сони, пока она, видимо, снова жила у соседки), а в субботу, 29 июля, в 18.30 пополудни, сел на поезд Lake Shore Limited на станции Гранд-Централ, чтобы отправиться по железной дороге в Кливленд. Поездка заняла шестнадцать часов - Лавкрафт прибыл в Кливленд в 10.30 утра, 30-го числа. На станции его встретил Гальпин, которого Лавкрафт сразу узнал. Их первый обмен приветствиями был не слишком выдающимся для двух философов-ницшеанцев:
- Так это мой сын Альфредус!
- Так точно!
Но вслед за этим пошел непрерывный разговор. Лавкрафт оставался до 15 августа - по большей части в доме Гальпина, N9231 по Берчдейл-авеню (этого здания больше не существует). Условия там примерно соответствовали домашним привычкам самого Лавкрафта: "Мы вставали в полдень, ели дважды в день и ложились за полночь..." Лавкрафт с гордостью пишет Лилиан, как по-мальчишечьи и без условностей он себя ведет: он перестал носить жилет и купил пояс (вероятно, из-за погоды); он впервые купил мягкие воротнички; и подобно Гальпину разгуливает без шляпы - кроме официальных случаев. "Ты можешь представить меня без жилета, шляпы, с мягким воротничком и поясом, разгуливающего в компании двадцатилетнего мальчика, словно я сам не старше?" Однако Лавкрафт заботливо заверяет Лилиан, что не делает никаких светских faux pas: "Можно вести себя свободно и беспечно в провинциальном городе - когда же я снова буду в Нью-Йорке, я вернусь к строгим манерам и степенным одеяниям, приличествующим моим почтенным летам..."
Интересные данные о состоянии физического и психологического здоровья Лавкрафта мы находим в другом письме к Лилиан:
Что касается того, как я провожу время, - все просто замечательно! У меня есть все нужные стимулы, чтобы оставаться активным и свободным от меланхолии, и выгляжу я до того хорошо, что сомневаюсь, что в Провиденсе меня сходу бы узнали! Ни головной боли, ни чувства подавленности - короче говоря, на данный момент я воистину жив и в хорошем состоянии здоровья и духа. Дружеское общение с юным и художественно одаренным - вот то, что спасает жизнь!
И Лавкрафт еще удивлялся, почему после тридцать лет его здоровье внезапно начало улучшаться! Свобода от давящего контроля матери (и, в меньшей степени, тетушек), поездки по стране и и компания настоящих друзей, которые относились к нему с любовью, уважением и восхищением, сотворили чудеса с отшельником, который до тридцати одного года ни разу не удалялся от дома более чем на сотню миль.
Естественно, он часто встречался с Сэмюелем Лавменом (Лавкрафт остановился за углом, в Комнатах Лонор) и именно через Лавмена познакомился с рядом известных лиц из мира литературы - с Джорджем Керком (1898-1962), книготорговцем, который только что опубликовал "Двадцать одно письмо" Амброуза Бирса под редакцией Лавмена (1922), и (самое примечательное) с юным Хартом Крейном (1899-1932) и его художественным кругом. Лавкрафт сообщает, что посетил встречу "всех членов литературного кружка Лавмена":
Я испытал новое, неизведанное ощущение "быть звездой" совсем не по заслугам среди таких талантливых людей, как художник Саммерс [!], Лавмен, Гальпин и т.д. Я встретил ряд новых знакомых - поэта Крейна, Лазара [!],амбициозного юного литератора, который сейчас в армии, и очаровательного юношу по имени Кэрролл Лоуренс, который пишет страшные рассказы и хочет прочитать мои.
Ниже я чуть больше расскажу о Керке и Крейне, так как с ними Лавкрафт будет встречаться во время своего нью-йоркского периода; сейчас же отмечу краткую встречу с Уильямом Соммером, акварелистом и графиком, Уильямом Лескейзом, позднее ставшим международно-признанным архитектором, Эдвардом Лэйзаром (которого Лавкрафт позднее снова встретит в Нью-Йорке и который впоследствии станет известен, как многолетний редактор "American Book-Price Current") и другими из круга Крейна. Крейн как раз начал публиковать свои стихи в журналах, хотя его первая книга, "White Buildings", выйдет только в 1926 г. Однако Лавкрафт должен был прочесть "Пастораль" Крейна (в "Dial" за октябрь 1921 г.), поскольку написал на нее пародию, озаглавленную "Plaster-All". Занятный шарж на то, что Лавкрафт считал бесформенным модернистским верлибром, это стихотворение на самом деле стало своего рода импрессионистским - не сказать "имаджинистским"! - рассказом об его поездке в Кливленд:
Here it was,
That in the light of an interpreter,
Soon I met and succeeded
In surrounding myself
With a few of the Intelligentsia
That Cleveland affords,
Loveman, Sommer, Lescaze, Hatfield, Guenther...
But Loveman
Left the fold early - pity, yes!
Любопытно упоминание второстепенного композитора Гордона Хэтфильда - судя по всему, он стал первым открытым гомосексуалистом, увиденным Лавкрафтом. Его реакция - записанная примерно полтора года спустя, - была вполне предсказуема:
Уж будьте уверены, я его помню! Боже, Боже! как он обычно сидел по-турецки на полу в "Elgin's" - белая матросская бескозырка элегантно зажата подмышкой, спортивная рубашка распахнута на шее, - одухотворенно взирая вверх на Самуилуса и разглагольствуя об искусстве и гармонии жизни! Боюсь, я показался ему очень грубым, глупым, скучным, маскулинным типом...
"Я не знал, расцеловать это или придушить!", - смертельными врагами. напишет он в другом письме. Интересно, что он называет Хэтфильда и Крейна смертельными врагами. Очевидно, Лавкрафт либо не знал, что Крейн - гомосексуалист (как и Лавмен), либо никогда не придавал этому значения - вероятно, первое.
Другим новым знакомым Лавкрафта, пускай только по переписке, стал Кларк Эштон Смит. Лавмен и Смит давно переписывались, и Лавмен показал Лавкрафту рисунки и скетчи Смита, а Гальпин с Керком презентовали Лавкрафту экземпляры первых стихотворных сборников Смита - соответственно "The Star-Treader and Other Poems" (1912) и "Odes and Sonnets" (1918). Лавкрафт был настолько в восторге и от изобразительного, и от литературного материала, что тотчас написал Смиту восторженное письмо - незадолго до своего отъезда из Кливленда. Это почти неумеренно льстящее письмо положило начало пятнадцатилетней переписке, которая закончится только со смертью Лавкрафта.
Судьба Кларка Эштона Смита (1893-1961) сложилась крайне неудачно, поскольку его работы действительно были необычны и ни на что не похожи. Первые два сборника его стихотворений - за которыми последовали еще несколько, включая "Ebony and Crystal" (1922), "Sandalwood" (1925) и "Dark Chateau" (1951), - были в духе fin de siecle, чем-то напоминая Суинберна и Джорджа Стерлинга, но с характерной интонацией самого Смита. В 19 лет после публикации первой книги Смит - уроженец Калифорнии, рожденный в Лонг-Вэлли и большую часть жизни проживший в Оберне, - был провозглашен местными обозревателями новым Китсо