А лица их зелены, а у бабушки этой, я вижу,
Черны и кручёны рога, а у братца копытца!
И хвост его норовит захлестнуть мне шею!
А карусель набирает ход И ввинчивается
В чужой и холодный космос И меркнет
Душа И звенит и льдом прожигает хохот
Незваных спутников А я, бедолага,
Как тот космонавт из страны Советов,
Валюсь в черно-белый омут звезд,
Лишь бы сбежать от хохота, холода, воя!
…Пребольно ударившись, я нахожу себя
На земле возле пустой бутылки
Рядом в заплеванной худой беседке
Ржут и матерятся забредшие гопники
А лошадки пристально смотрят вдаль
Деревянным невидящим взглядом
И мне бесконечно стыдно перед ними,
И перед покойными бабушкой и братом,
И перед чистым и спокойным небом,
За все, что случилось! В заброшенном парке,
В заброшенной душе поднимаются вихрем
Горечь и пыль Позорно и быстро
Я ухожу, убегаю из парка прочь
Путешествия в детство не получилось
Не получилось путешествия в небо
Меня догоняет шум и скрип
Обернувшись, я вижу лошадок
Они машут радужными крыльями
И вереницей улетают к солнцу
«Сегодня то самое перламутровое утро…»
Сегодня то самое перламутровое утро
Сегодня та самая последняя вечность
Сегодня небо как протертое зеркало
И с неба пикирует ангел, весь в крови
Он окончателен, как наточенный нож
С ним невозможно говорить и спорить
Ты для него как утонувший камень
Как съеденный кусок колбасы
И тебя практически нет Поэтому,
Друг мой, решительно надувай дирижабль,
Что тысячелетиями ты прятал в сарае
Надевай скрипящие летные очки
Облачай голову в сияющий шлем
Вынимай из ножен меня, потому что
У тебя нет ни малейшего выбора
У тебя нет даже следующей минуты
Я же глубоко разниму птичью грудь,
Покрытую чужой засохшей кровью
И трепетно встречу вражеское сердце
И во вражью печень войду смеясь
Так что, друг мой, заводи дирижабль,
Бросай в загудевшую топку уголь
Заковывай плечи в блестящие латы
И мы полетим навстречу победе
Но, друг мой, я ведь совсем не знал,
Какие крепкие у этих тварей клювы
Какие смрадные от чужой плоти когти
Какой святой и невидящий взгляд
И птица пробивает железным ударом
Оболочку воздушного корабля
А я пробиваю ей горло и рублю ей крылья
Мы вместе падаем клубком на землю
И взорвавшийся водород душит жаром
И друг мой мертв И ангел стал прахом
И лопаются мои стальные жилы
На части распадается булатное тело
Но, друг мой, мы победили
Мы все равно победили
Черт с ней, с этой вечностью
Перламутровый рассвет наш!
«Я не очень люблю стариков…»
Я не очень люблю стариков
И совсем не люблю старух
Они приглашение к смерти
Это плохие и злые слова
Но мы ведь собрались не мед
Пить В октябре темнеет
Рано и жестко Всмотрись
В это черное окно За ним
Уже нет ничего Глухо,
Глупо бьется в стекло
Муха И я – старик
А ты, что рядом, старуха
«В мелкой простудной дрожи…»
В мелкой простудной дрожи,
Теряя последние листья,
Осины просятся в небо
А небо медлит с ответом
И скупо правит снегом
Ветвей немые изломы
Ноябрь безжалостный месяц
Как дверь на глухом запоре
В выморочном доме
Стучи, не стучи, без толку
Броди, не броди в этом поле,
Все без толку Нет покоя
И хочется попроситься
К Богу А с неба в ладони
Ложатся снежные хлопья
«Я перекрестился трижды…»
Я перекрестился трижды
На церковь и колокольню
А потом на всякий случай
На водонапорную башню
Чтобы вода шла
А Ты меня, Бог под крестами, прости
Я много читал жития и знаю –
Преподобные натворили чудес,
Свидетельствуя Твоей истинной вере
Но чтобы вода шла,
Водокачка должна разливаться
Венецианским фонтаном
Поэтому, Боже, прости меня,
И не закручивай кран,
Из которого выходит вода
Пусть святая, пусть простая
«Этот наушник правый, я вложу его в правое ухо…»
Этот наушник правый, я вложу его в правое ухо
А этот наушник левый, я вложу его в левое ухо
А потом врублю отчаянно случайную музыку,
И упаду в нее, как спьяну в случайную женщину,
Упаду в путаные извивы ее влажных звучаний,
В пряное тепло мажора и в ответные ритмы
И я не смогу различить, где правое и где левое
Я не смогу разобрать, где черное и где белое
И тирольские вальсы блаженного Джими Хендрикса
Смешаются с фугой для двух барабанов Баха
А виски, да, он хорош, пьянеешь незаметно и быстро
А ночь, она хороша, потому что прыгаешь и летишь
С тротуара на крышу, а с крыши к упругому облаку,
И обратно, в пике, к горящему на чердаке окну
А в мансарде за барабанами разгоряченный Бах!
Расстегнут камзол, и на пол свалился парик
И Хендрикс вальсирует в одиночку, роняя стул,
С початой бутылкой виски в руке Глоток,
Еще терпкий глоток, и крещендо распирает грудь
А этот Бах, он не по барабанам, он стучит мне по ребрам,
Бритоголовый безумец с потным мясистым лицом!
А Джими, да где же он? Пустая бутылка в углу,
А в ней кто-то крохотный кружится в ритме вальса
И я разбиваю бутылку о стену, и горсть осколков
Неправильными звездами ранит горькое небо
А медные распалены как дурная девка с панели,
И струнные жарко гудят обозленными осами,
И задыхается, забивается в колком престо сердце,
И просится исполнить сольную партию смерти
Но комом в горле встает черно-белая ясность
И Джими смотрит в ночь большими глазами
И от правого до левого края вселенной протягивает
Мускусный блюз И в плотские звуки гитары
Кровеносной жилой вплетается тема органа – то, верно,
Старик, напялив парик, за привычное взялся дело
Нет, что-то уже не так, что-то уже не складывается
И хмель оборачивается пустотой и неразличением,
Как после разовой пьяной любви с незнакомкой,
Под утро И музыки уже нет, а в ушах набрякли
Шипящие в ноль наушники То даже не смерть шипит,
А само ничто, само ничтожество, само
Отсутствие электричества
«Вчера у автобусной остановки…»
Вчера у автобусной остановки,
Я услышал истошный женский крик
Как будто кого-то зарезали
Но все оказалось проще и в то же время сложней
Измученная женщина тянула за руку
Взрослого сына, клинического идиота,
Канючившего леденец или что-то такое,
На что у матери не было денег
И в ее выкриках смешалось все –
Жизненная мука, обида на судьбу,
Ненависть и прячущаяся за ней
Любовь к нескладному больному сыну
Женщину было по-человечески жалко
Но пришло и другое Помимо моей воли
Меня словно бы затянуло внутрь этого парня,
Внутрь его существа и души Я оказался
В тюрьме со слепым окном под потолком
Я прикоснулся к слабому, но чистому духу,
Что тянется к незнаемому вышнему свету
Так бывает, когда ветер нанесет земли
В глубокую расщелину в каменной стене
И в ней вырастает травинка без солнца
Вот и это сердце выросло без солнца
Что было делать мне? Как мне было
Поделиться с ним моим солнцем? Конечно,
Я только прохожий, и меня ничто не обязывало
Собственно, так и случилось, я прошел мимо
Но сейчас меня не оставляет чувство,
Что я мог хоть что-нибудь сделать
Меня не оставляет чувство,
Что в этом мире не происходит и сотой доли
Добра, подаренного небом
Это теперь и на мне
«В сентябрьском лесу полная неразбериха…»
В сентябрьском лесу полная неразбериха,
Как в доме при переезде – узлы под ногами,
И не сварить борща, и на полу сиротеют
Книги-растрепы А папоротник в низине
Чернеет от сырости, от тоски по свету.
И морщат гримасы по ушедшей зелени
Листья, как по прошедшей юности девы.
И путается, липнет к рукам, к одежде
Забытая паутина, порванная в дыры.
И краснеет без надобности мелкая рябина.
И припавшая береза мутит душу.
И свалянная трава поднимается к горлу.
И подступает к горлу сентябрь Сердце
Забирает неразбериха Ведь нужно
Выпить залпом это хмельное небо,
Запутавшееся в ветвях редких сосен.
Нужно вдохнуть пьянящего ветра,
Что дарит последним теплом землю.
Нужно упасть и зарыться в пряных,
Горьких объятиях умирающих трав.
Опустевший дом ждет новой жизни.
Опустелый лес ждет нового лета И та,
Которую ты любишь давно и понятно,
Пусть придет к тебе как в первый раз.
«И перед приходом электрички…»
И перед приходом электрички
Ты выходишь на перрон полустанка.
Назовем его, положим, Зяблики,
Где-нибудь не доезжая Ярославля.
Ты садишься на дощатый приступок,
И твой взгляд скользит без задержки
По скучающим в ожидании людям,
По скученным служебным постройкам
И собаке, пробегающей мимо.
Наконец, ты смотришь под ноги,
На сдобренную окурками землю,
На шляпку гвоздя, заржавело
Торчащего в щербатой ступеньке.