»), в доме доктора Конкордио да Кастроно («in domo magistri Concordi de Castrono»)[406].
На первый взгляд кажется, что наша Катерина не соответствует указанному возрасту: матери Леонардо должно быть около 67 лет. Однако вполне возможно, что выглядит она моложе. Кроме того, у нее наверняка нет ни удостоверения личности, ни свидетельства о рождении, да и чиновники не сильно вдаются в подобные тонкости. Кто в Милане вообще знает, когда она родилась? Ее определяют просто как «Chaterina de Florenzia», то есть некую Катерину, сравнительно недавно приехавшую из Флоренции, не упоминая ни имени отца, ни фамилии или имени мужа, поскольку даже Леонардо не может их назвать.
Из той же записи мы узнаем приход, где произошла смерть, и место погребения: «Porta Vercellina parochia Sanctorum Naboris et Felicis»[407].
Приходская церковь, где хранятся мощи святых Набора и Феликса, расположена во францисканском монастыре Сан-Франческо-Гранде. Здесь, в алтаре капеллы братства Санта-Мария-делла-Кончеционе, находится написанная Леонардо «Мадонна в скалах». Странная шутка судьбы: тело женщины, явившейся из далекого мира, обращенной в рабство, а затем освобожденной, ее сын помещает в склеп именно этой капеллы, единственного места, где чужак вроде него, не принадлежащий ни к одному приходу или общине, в столь трагический момент может обрести достойное погребение.
Точнее сказать, Катерине, что была рабыней, ничтожнейшей из людей, под покровительственным взором Царицы Небесной уготовано погребение, достойное царицы земной. «Когда придет мое время, – думает Леонардо, – я тоже упокоюсь в этом склепе рядом с ней, моей матерью».
Расходы на погребение немалые, в них включено все, что может предоставить похоронное ведомство: катафалк, укрытый скорбным черным крепом, траурную процессию с большим крестом до самой церкви, воск для свечей, колокольчик, священные книги и покровы. Также следует уплатить четырем священникам и четырем служкам за погребальную мессу (не забыв и про францисканское подаяние), могильщикам, старейшине прихода, чиновнику, выдающему разрешение на захоронение, и врачу, плюс общепринятое пожертвование в виде сахара и свечей, всего на 120 сольди.
Поражает кажущаяся холодность документа, то, с какой патологической скрупулезностью, словно религиозные символы Страстей Христовых, перечислены различные компоненты officium mortis[408]. Внося это драматичное событие в список повседневных трат, Леонардо словно дистанцируется от смерти, изгоняет ее из своих мыслей, как если бы на этот день просто выпали дополнительные расходы. Впрочем, он и сам прекрасно сознает, что это не так. И его список остается единственным молчаливым свидетельством невероятной боли.
21Грамматика и бестиарий
Милан, 1494 года
Первая реакция Леонардо на смерть Катерины: укрыться в одиночестве своего кабинета в Корте-Веккья. Компанию ему составляют только приятели-книги да тетради, привезенные из Виджевано. Лето омрачено скорбью.
А за дверями мастерской уже видны тревожные признаки надвигающейся бури. Политические амбиции Моро спровоцировали войну. В Италию с намерением завоевать Неаполитанское королевство вторгся французский король Карл VIII. В июле авангард армии во главе с Людовиком Орлеанским входит в Виджевано, где его, разумеется, приветствуют Лодовико и Беатриче. В августе французы устраивают перед замком Сфорцеско в Милане превосходную демонстрацию самой современной легкой артиллерии, спингард, серпантин и аркебуз[409], установленных на обычные тележные колеса или конные повозки[410].
C войной наступает пора неопределенности. Работы по конному памятнику приостановлены, а больше заняться нечем. 25 августа 1494 года Леонардо записывает, что в качестве жалованья за свои услуги в Виджевано получил от некоего Пулисены, возможно, герцогского чиновника, 12 лир[411]. Ему нужно спокойствие, нужен покой: «Если ты будешь один, ты весь будешь принадлежать себе». Еще неплохо бы начать запирать кабинет, но на двери по-прежнему нет замка. 15 сентября он поручает Джулио Тедеско это исправить[412], а тем временем, опасаясь кражи, проводит опись посуды, скатертей и белья: «Оловянные новые / 6 кружек / 6 мисок / тарелки большие / 2 тарелки малые / 2 блюдца / оловянные старые / кружки / 4 миски / 3 плошки / 2 кружки / 1 миска большая / 1 тарелка / 4 подсвечника / 1 подсвечник малый / 3 комплекта простыней / по 4 штуки в каждом / 3 пеленки / 2 1/2 скатерти / 16 платков / 8 рубашек / 9 салфеток / 2 полотенца / 1 таз»[413].
Теперь, когда у него наконец появилось время заняться собой, чему посвящает его Леонардо, пытаясь заглушить сердечную боль? Ответ как минимум неожиданный: занятиям латынью. В беспорядочные, мятущиеся годы юности он в этом не преуспел, а впоследствии не нашел, да и не искал случая. Поначалу, учеником в мастерской Верроккьо или новичком в мире инженеров и мастеров, Леонардо не видел в этом большой беды. Однако сейчас, в Милане, погрузившись в изучение теории самых разных областей науки, включая оптику, перспективу, геометрию, механику, медицину и анатомию, он понимает, что, не владея языком, не сможет постичь написанные на латыни фундаментальные труды великих античных и современных авторов, ведь на вольгаре переведена лишь малая их часть.
И вот Леонардо с превеликим смирением берется за латынь, причем намеревается выучить ее самостоятельно, как делал все в своей жизни. Раздобыв издание одного из самых распространенных учебников латинской грамматики того времени, «Начала грамматики» Никколо Перотти, он пробует свести основные спряжения глаголов и склонения существительных и прилагательных в таблицу, очевидно пытаясь облегчить их запоминание[414].
Он также составляет несколько списков латинских слов, аналогичных спискам слов на вольгаре в Кодексе Тривульцио. Упражнение это непростое, Леонардо нередко ошибается в окончаниях, после чего сбивается, рискуя совершенно запутаться. На одном из таких листов, в самом низу, студент-самоучка, сознавая свои ошибки, записывает главное правило, которого намерен неукоснительно придерживаться: «Внимательнее в конце»[415]. Впрочем, это вовсе не глубокая экзистенциальная мысль, а лишь очередная памятка: проверяй окончания.
В перерывах между грамматическими штудиями Леонардо, продолжая работу, начатую еще в Виджевано, увлеченно придумывает аллегории и эмблемы. Ему также приходит мысль собрать воедино все тексты о животных, их поведении и интерпретациях моральных аллегорий, какие только можно найти в его библиотеке. Не ограничиваясь простым копированием, он перерабатывает эти фрагменты, пересоздает их с нуля, используя исключительную лингвистическую стратегию, позволяющую, сгустив краски, сводить прозу к сути.
Сперва он рассматривает морализаторский трактат XIV века «Цветок добродетели»; затем сразу переходит к exempla[416] из третьей книги знаменитой «Ачербы» поэта и астролога Чекко д’Асколи, соперника Данте; и завершает «Естественной историей» Плиния Старшего все в том же переводе Ландино. На сей раз его интересуют экзотические и фантастические животные из книги VIII: драконы, змеи, львы, пантеры, леопарды, тигры, верблюды, крокодилы, василиски, амфисбены, бегемоты, хамелеоны. Животные невиданные, даже несуществующие, но вообразить их Леонардо приятно[417].
Так рождается «Бестиарий», один из его самых увлекательных литературных текстов. Идея не нова: бестиарии – довольно-таки распространенный жанр позднесредневековой культуры, берущий начало в античном «Физиологе», переведенном в том числе и на тосканский диалект вольгаре. Впрочем, несмотря на компилятивный характер, сборник Леонардо свидетельствует о необычайной чуткости его подхода к миру животных, уже отмеченной в ранних работах, и склонности фокусироваться на самых чудесных и необыкновенных сторонах природы, описанных в других книгах из его библиотеки: лапидарии, травнике, произведениях Джона Мандевиля и Альберта Великого, а также любимом «Морганте» Пульчи.
Чисто натуралистического интереса Леонардо в «Бестиарии» не преследует: это лишь образы животных. Невероятные, фантастические, от василиска до хамелеона, от саламандры до люмерпы, или привычные каждому крестьянину, все они по-своему одержимы одной навязчивой мыслью, проявившейся уже в сказках и баснях: тотальной войной между живыми существами, зачастую между родителями и детьми, ожесточенной схваткой, представленной в виде нагромождения тел.
Тот же коршун, возникающий в детском воспоминании как мрачный символ первых лет жизни, здесь оборачивается злобной тварью, нависшей над гнездом, олицетворением зависти, направленной против собственного потомства: «Зависть. О коршуне читаем, что, когда он видит своих птенцов в гнезде слишком жирными, клюет он им их бока и держит без пищи»[418].
Подобное собрание казусов из мира животных, скорее всего, предназначалось для разработки аллегорических и политических композиций, подготовленных по заказу Моро и его сановников для украшения дворцовых зал к торжественным мероприятиям.
Например, горностай, присутствующий и на портрете Чечилии Галлерани, связан в «Бестиарии» с нравственным смыслом слова «умеренность»: «