Однако интеллектуальное наследие Эрмолао Барбаро, основанное на прямом обращении к оригиналам текстов аристотелевской традиции, по-прежнему живо в лице Джироламо Дона́.
А совсем недалеко от Риальто, в родовом палаццо с видом на Большой канал, живет еще один давний знакомый, патриций Бернардо Бембо, для которого Леонардо двадцать пять лет назад написал портрет Джиневры де Бенчи. Богатейшая библиотека старика, по которой потерянно бродит его сын Пьетро, безнадежно влюбленный в замужнюю фриуланку, приводит художника в восторг. Вероятно, в гостях у Бембо он встречается и с могущественным кардиналом Доменико Гримани, чье имя снова возникнет в записных книжках три года спустя[521].
Манят Леонардо и мастерские венецианских художников: умудренного опытом и всеми почитаемого Джованни Беллини, а также опекаемых им юных Пальмы и Джорджоне, на чьем творчестве навсегда останется неизгладимый отпечаток стиля учителя, его исключительной способности передать свет и атмосферу через размытые, словно дрожащие контуры каждой вещи или живого существа.
Кроме того, Венеция – европейская столица гравюры и типографики. Разумеется, Леонардо не может не поинтересоваться последними новшествами в этой области. Особенно его интересует техника офорта, гравюры на металле, при помощи которой можно печатать рисунки для будущей «Академии Леонарди Винчи» (как это впоследствии сделает Альбрехт Дюрер). По сравнению с традиционной ксилографией, гравюрой по дереву, с ее крупными, грубыми штрихами, новая техника, при которой процарапанную иглой медную пластину травят кислотой, позволяет с очень высокой точностью воспроизводить даже самые сложные, детализированные рисунки. Леонардо понимает, что таким способом он сможет совместить рисунки и текст на одном листе, сохраняя первоначальные соотношения между изображением и словом. Тем более что его привычный почерк, зеркально отраженный при печати, будет легко прочесть. Так начинаются эксперименты с техниками и материалами, о чем свидетельствует заметка 1504 года из Мадридского кодекса II: «Как напечатать эту работу»[522].
В окрестностях Риальто сосредоточено большинство книжных лавок, а также граверных мастерских и типографий. Только теперь, бродя меж прилавков в поисках интересных книг, Леонардо по-настоящему осознает важность этого нового средства передачи знаний и убеждается в необходимости издания хотя бы некоторых своих произведений.
Вероятно, посещает он и дом Альда Мануция, буквально в прошлом году опубликовавшего такую необычную книгу, как «Гипнэротомахия Полифила», написанную монахом из Сан-Дзаниполо Франческо Колонной. Предвкушая встречу с античной классикой и столь желанное путешествие в Рим, Леонардо бегло проглядывает иллюстрации, однако книга кажется ему слишком дорогой, и он предпочитает потратить свои скудные средства на более доступный текст – научный, литературный («Метаморфозы» Овидия в переложении Бонсиньори на вольгаре, опубликованные в 1497 году) или грамматический («Доната латинского и итальянского» 1499 года, признак упрямого интереса к изучению латыни, ключа, необходимого для доступа практически ко всей научно-технической литературе).
Венеция прекрасна. Однако Леонардо не посещают мысли обосноваться или открыть мастерскую в обстановке, столь непохожей на ту, к которой он привык в Милане, под крылом Моро. Мир венецианцев куда свободнее, но и куда безжалостнее, а ввязываться в схватку с кланами местных художников Леонардо не под силу. Да и сенат Светлейшей республики вряд ли отыщет для него инженерную или военную должность, сравнимую по влиянию с той, что была в Милане. Опыт во Фриули, судя по всему, стал в этом отношении хорошим уроком: инженеров на венецианской службе считают не более чем техническим персоналом, целиком и полностью послушным мнению комиссаров, выбранных сенатом из числа патрициев. Тем более что совсем недавно Леонардо стал свидетелем того, как несколько самозваных изобретателей спешно покинули город после неудачной попытки построить «мельницу в мертвой воде», то есть своего рода вечный двигатель, применимый в лагуне или даже колодце[523].
А значит, Венеция – всего лишь этап длинного пути, удачный наблюдательный пункт, где можно подождать развития военно-политического сценария. Сюда ежедневно поступают депеши со всех концов света, как от послов, официально аккредитованных при дворах Европы, так и от платных осведомителей или тайных агентов. Нельзя исключать, что и сам Леонардо в обмен на гостеприимство города в лагуне мог поделиться с Советом десяти сведениями о ситуации в Ломбардии в конце 1499 года: маневрах французской армии, состоянии крепостей и так далее. Тем временем до него доходят тревожные вести. Обстановка в герцогстве накаляется, что только подтверждает своевременность декабрьского отъезда. В Милане на посту генерал-губернатора остается только Тривульцио, своими репрессиями сразу вызвавший всеобщую ненависть горожан. К февралю город восстает, и для Моро, который скрывается во владениях императора, уже не составляет труда вернуться и снова захватить власть. Однако это оказывается лишь иллюзией, мимолетным эпизодом, поскольку 10 апреля герцог терпит окончательное поражение от французов в битве при Новаре. Тривульцио возвращается в Милан, чтобы отомстить. В кровавой мясорубке среди прочих обезглавлен и четвертован друг Леонардо, архитектор и страстный поклонник Витрувия Якомо Андреа да Феррара. Его бренные останки выставлены на кольях у четырех городских ворот, а что сталось с драгоценным манускриптом Витрувия, не знает никто.
Очевидно, в Милан лучше не возвращаться. Около полудня Леонардо в сопровождении все тех же Салаи и Пачоли снова пускается в путь. Выехав за границы республики, он переправляется через По и по виа Эмилия добирается до Болоньи, где встречает давнего друга Больтраффио, недавно поступившего на службу к богатому торговцу и поэту Джироламо Пандольфи, более известному как Казио: тот заказал Джованни портрет и алтарь для семейной капеллы в церкви Мизерикордия.
До Флоренции отсюда уже рукой подать – она там, за горами.
3Возвращение во Флоренцию
Флоренция, с апреля 1500 года
Правда, нынешняя Флоренция – совсем не то место, откуда он уехал тридцатилетним, и Леонардо это прекрасно понимает. Изменения были заметны еще в 1495 году, когда он, ненадолго посетив город, помогал с обустройством залы Большого совета в Палаццо делла Синьория. У власти тогда находился Савонарола, которого почитали едва ли не святым. Однако всего через несколько лет неистовый монах был осужден и сожжен заживо как еретик: толпа переменчива. Осталась возрожденная после изгнания Медичи республика во главе с гонфалоньером Пьеро Содерини; гуманист Марчелло Вирджилио ди Адриано Берти и Никколо Макиавелли возглавили, соответственно, первую и вторую канцелярии. Но республика слаба, а в Италии неспокойно: по ней маршируют иностранные армии, а папа Александр VI и его сын Чезаре Борджиа, герцог Валентинуа, постоянно вынашивают захватнические планы, самым бесцеремонным образом опираясь на поддержку французов.
И куда же первым делом направляется Леонардо, вернувшись в город? Конечно, в банк. 24 апреля он является к Леонардо Бонафе, управляющему банком при больнице Санта-Мария-Нуова, чтобы удостовериться, пришли ли деньги из Милана, и сразу снять 50 больших флоринов – сумму, которая позволит ему пережить эти первые месяцы нестабильности[524].
Следующий визит – в великолепный дворец, расположенный между Санта-Кроче и Арно, к старым друзьям Бенчи: именно им он почти двадцать лет назад передал на хранение незаконченное «Поклонение волхвов» и другие произведения, включая, возможно, и «Святого Иеронима». Затем – к новым покровителям, вроде Лоренцо ди Пьерфранческо Медичи, иначе Пополано. Однако просить у них приюта Леонардо не может.
В Палаццо делла Синьория он попадает через дверь для слуг. К счастью, здесь по-прежнему служит Лоренцо делла Вольпайя, преемник Мармокки. 13 августа он как раз получил шесть лир «за починку старых часов»[525] – работа грандиозная, и флорентийцы по праву ею гордятся: «Удивительные часы, что показывают ход Солнца и движение всех планет, искусно исполненные рукою Лоренцо Вульпарио»[526].
Разумеется, художник заходит посмотреть, как под руководством Симоне дель Поллайоло, прозванного Кронакой, идут работы над залой Большого совета и нет ли возможности перехватить какой новый заказ. Кругом снуют белые от пыли и известки каменщики, плотники, маляры, зияют отверстиями дверных проемов две гигантские стены. Леонардо замирает, вглядываясь в темные, еще не просохшие пятна, но стоит только закрыть глаза, те вдруг превращаются в копошащийся клубок живых существ. Он вздрагивает и, придя в себя, никем не узнанный, выбирается из дворца.
Впрочем, от дворца в любом случае придется держаться подальше: в учетной книге Леонардо еще с 1478 года числится должником по авансу в 25 флоринов, полученных за так и не исполненный алтарь капеллы Сан-Бернардо. Память у бюрократов долгая.
Остается, как обычно, обивать пороги монастырей – начав, вероятно, с францисканского: здесь явно пригодятся рекомендации Луки Пачоли.
Сам Лука не сидит на месте: то уезжает в родной Сансеполькро, то куда-нибудь еще, однако всякий раз возвращается во Флоренцию. В ноябре он даже подряжается преподавать математику в Пизанском университете – то есть, по сути, читать в его флорентийском отделении Евклида. И такое положение сохранится до 1505 года.
Несколько месяцев назад, 27 октября 1499 года, в Санта-Кроче, где теперь располагается штаб-квартира францисканцев, скончался генерал ордена Франческо Сансоне, с которым Леонардо встречался в Милане и Брешии. И теперь Джован Франческо Рустичи, сын перекупщика Бартоломео ди Марко, снимавший угол в мастерской Бенедетто да Майано на виа деи Серви, приступает к работе над бронзовым надгробием великого Сансоне. Так начнется сотрудничество молодого скульптора с Леонардо: ему суждено продлиться не один год.