Медленно и тщательно готовит Леонардо ту часть стены, куда намеревается перенести с картона сцену схватки за знамя. Только теперь заказчики осознают, какое революционное нововведение он хочет применить. Картина будет исполнена не в технике фрески, когда краски поспешно наносятся на сырую, только что уложенную штукатурку, а в возрожденной древнеримской технике энкаустики, описанной еще Плинием. Только так художник сможет работать в подходящем ему темпе – не заполняя торопливо, изо дня в день, равные участки стены, а медленно, с многократным наложением цветов и оттенков, прозрачных или полупрозрачных красок.
В Милане, во время росписи «Тайной вечери», Леонардо уже проводил подобный опыт и понял, насколько трудно удержать на традиционном меловом грунте, а после высушить масляную темперу. Поэтому он убеждает Синьорию дождаться более мягкой летней погоды, когда при помощи «греческой смолы», растопленной несколькими большими жаровнями, проще будет сделать стену водонепроницаемой.
И вот приходит великий день. Первый мазок, первое пятно краски на стене. Утром 6 июня 1505 года Леонардо не находит себе места. Выходя на рассвете со свитой учеников и подмастерьев из монастыря Санта-Мария-Новелла, он с тревогой поглядывает на сгущающиеся вдали черные грозовые тучи, вздрагивает от порывов жаркого южного ветра, что проносится по городским улицам.
Добравшись до Палаццо, художник сразу идет в залу Большого совета, где, завершив последние приготовления, поднимается на леса. Подмастерья подносят плошки с красками. В глубокой тишине, нарушаемой лишь тихим свистом ветра в щелях оконных рам, колокола Бадии отбивают тринадцать часов (что примерно соответствует нынешним девяти часам утра), канонический «час третий»[729]. Леонардо поднимает кисть…
И вдруг, едва раздается первый удар Монталины с башни Палаццо дель подеста, всегда следующей за колоколами Бадии, сильный порыв ветра настежь распахивает окна. Те оглушительно хлопают, и в тот же миг начинается жуткий ливень. С лесов падает картон, перепуганные разнорабочие проливают воду из большой чаши, которую они несут наверх, потом роняют саму вазу, и та разбивается вдребезги. Эта апокалиптическая картина кажется знаком небес, и вот как описывает ее нам Леонардо на первых страницах своей записной книжки: «В пятницу, день 6 июня 1505 года, как пробило тринадцать часов, начал я писать в Палаццо, но едва взялся за кисть, пагода испортилась, и только ударели [колокола], сзывая судейских к канторке, как оборвался картон, пролилася вода, а чаша с водою, которую несли мне, разбилась, и тотчас же пагода еще ухудшилась, и до вечера шел сильнейший ливень, и не прекратился даже ночью»[730].
Несмотря на столь зловещее предзнаменование, работа продолжается. К 31 августа Феррандо Испанец получает «за живописание вместе с Леонардо» все те же 5 флоринов, а вот Томмазо, «его подручный для растирания красок», – только один; кроме того, доставляют еще 8 фунтов льняного масла[731].
Леонардо нервничает, ему недостает смелости работать так, как хочется, однако завершить центральный фрагмент, пускай и в общих чертах, вероятно, все-таки удается. 31 октября в реестре комиссии по благоустройству, помимо мешковины, служащей ограждением для лесов, и белого воска для оконных рам, зафиксировано поступление еще 11 унций орехового масла, 10 унций белил и 60 фунтов гипса для штукатурки, чтобы подготовить к росписи следующий участок стены[732].
Добавление орехового масла, вероятно, указывает на эксперимент по изменению состава красок – скорее всего, льняное масло показало себя не слишком удачно. Вернее говоря, по городу ходят слухи, будто масло доставили некачественное: мол, поставщик обманул Леонардо. Но художник не опускает руки. К концу года ему удается закончить участок стены размером шесть на четыре метра с изображением схватки за знамя – впечатляющее сплетение гигантских коней и всадников в два человеческих роста.
Последний документ, напрямую касающийся «Битвы при Ангиари», датирован 31 декабря 1505 года, в нем говорится, что затраты на краски и их растирание возмещены непосредственно двум помощникам Леонардо, Зороастро и новому ученику по имени Лоренцо дель Фаина[733]. Он появляется в мастерской вечером 14 апреля 1505 года, ему всего семнадцать. Мастер скрупулезно заносит в реестр дату, добавляя, что на следующий день ходил к казначею Санта-Мария-Нуова снять очередные 25 флоринов[734]. Читать, писать и считать Лоренцо умеет куда лучше Салаи. К тому же он не ворует, поэтому учет повседневных трат лучше сразу доверить именно ему[735].
18Мечты о полете, Леда и лебедь
Флоренция, 1505–1506 годы
14 марта 1505 года. Во дворе палаццо рабочие, присланные Синьорией и Фабрикой собора, пыхтя, разгружают доски и жерди для лесов. Но Леонардо с ними нет. Еще с утра он выехал из города по дороге, идущей через Майано в сторону Фьезоле, вдоль Монте-Чечери, надеясь осмотреть свое поместье с виноградником под древними стенами Сант-Аполлинаре. Середина марта – пора пробуждения лозы, когда она снова наполняется соком. На последнем повороте, почти у самой цели, взгляд художника вдруг привлекает необычный полет хищной птицы с широкими крыльями: «Когда у птицы очень широкие крылья и небольшой хвост и хочет она подняться, тогда она сильно поднимает крылья и, вертясь, заберет под крылья ветер, который, подхватив ее, поднимает ее с быстротой – как кортона, хищную птицу, которую видел я на пути в Барбиги около Фьезоле в 5-м году 14 марта»[736].
Эту заметку Леонардо делает в тоненькой, всего из нескольких листов, тетрадке, именуемую сегодня Кодексом о полете птиц, поскольку именно рассуждениям о полетах она практически целиком и посвящена[737]. Вооруженный новыми знаниями в области механики и сравнительной анатомии, теперь художник куда лучше понимает гармонию планирующего полета, тончайшую соразмерность частей тела птицы, строения ее крыльев, положение центра тяжести.
Он убедился, что силу, которая удерживает нас на земле, невозможно преодолеть при помощи мускулов. Остается единственный шанс: планирование на больших легких крыльях, прикрепленных к рукам человека, чтобы поддерживать его тело в восходящих воздушных потоках. И шанс этот воплощается в жизнь. Возможно, сперва проводится опыт с простейшим планером, однако эта шаткая конструкция быстро рушится на землю. Но Леонардо не сдается, продолжая размышлять о самой невероятной своей мечте, и в самом конце тетради о «полете птиц» описывает, правда, лишь в форме пророчества с глаголами будущего времени, первый полноценный полет человека, момент, когда он наконец сможет свободно подняться в воздух: «С горы, от большой птицы получившей имя, начнет полет знаменитая птица, которая наполнит мир великой о себе молвой»; «Большая птица первый начнет полет со спины исполинского лебедя, наполняя вселенную изумлением, наполняя молвой о себе все писания – вечной славой гнезду, где она родилась»[738].
Пророчество о полете намеренно двусмысленно, поскольку слово «Чечеро» в названии горы по-флорентийски означает «лебедь». Но что значит «гнездо, где она родилась»? Место, где летательный аппарат совершит свой первый полет? Или «гнездо», где родился сам Леонардо, окрестности Винчи, отроги Монт-Альбано? Вершина Монте-Чечери, что неподалеку от Фьезоле? Или холм Чечеро близ Лампореккьо, чьи крутые склоны спускаются к Сан-Баронто?
Если Леонардо взлетит именно отсюда, то увидит с высоты край своего детства: дом в Анкиано, замок Винчи, холм Монсуммано, поблескивающие прогалины чистой воды среди болот Фучеккьо, дом в Кампо-Дзеппи, где жила его мать. Мечта о полете, тайная, глубоко личная мечта, отражает всю сущность Леонардо.
Гибкий белый лебедь, свободно парящий в небе, – это он сам. И на одном из листов Кодекса о полете птиц пятидесятилетний Леонардо в самом деле рисует сангиной свое не старое еще лицо в обрамлении редкой бороды и длинных волос, поверх которого, уже чернилами, набрасывает очередную заметку[739].
В тот же период, и вновь на одном из листов с исследованиями полета птиц, всплывает уже знакомое нам детское воспоминание – как считал сам Леонардо, первое в его жизни[740]. Он видит себя в колыбели, над которой парит коршун – грозный, опасный хищник. Вдруг тот спускается прямо к колыбели и, сунув малышу в рот свой широкий хвост, принимается яростно «шлепать» по губам. Кто этот коршун, спрашивает себя Леонардо. Может, Катерина, мать, кормящая сына грудью? Или отец, позавидовавший детскому счастью и выкравший его из материнского мира? Мрачные предзнаменования, тревожные вопросы одолевают художника, а добиться ответов ему уже не от кого.
Правда, одновременно с заметками о лебеде и коршуне рождается и одно из его самых фантастических живописных произведений, «Леда», представляющая классический миф о Юпитере и Леде: бог, обратившийся в лебедя, совокупляется с возлюбленной, и та чудесным образом порождает четыре яйца, из которых впоследствии вылупляются две пары близнецов – Кастор и Поллукс, а также Елена и Клитемнестра.
Ни о задумке картины, ни о ее заказчике нам ничего не известно, однако дату можно определить более-менее точно: около 1504 года, поскольку первые смутные наброски произведения возникают еще на полях эскизов к «Битве при Ангиари».