». Но даже если преодолеть эти трудности, исследователю все равно будет недоставать мастерства рисунка и владения перспективой, геометрией и механикой, необходимых для полноценного воспроизведения того, что видится глазом, прямо в ходе вскрытия, в гонке со временем и невероятно быстрым процессом разложения и гниения плоти.
Леонардо и сам не знает, удалось ли ему достичь цели. Смиренно, как истинный ученый, художник заключает, что говорить за него станут результаты исследований. Ему же довольно знать, что в работе он себя не щадил и не искал кратчайших путей.
Остается единственное реальное препятствие, единственная навязчивая мысль, мучившая его еще в молодости, – время: «Обладал ли я этим всем или нет – об этом дадут ответ 120 мною составленных книг, причем не мешали мне ни корысть, ни нерадение, а только время»[828].
Немало полемических стрел выпускает Леонардо в представителей лженауки – алхимиков, некромантов, заклинателей. Против них и против магии в целом направлен другой текст, касающийся изучения голоса и речевого аппарата[829]. В этом и состоит величайшее новаторство его недавних анатомических исследований, ясно продемонстрировавших ненадежность аналогий между микрокосмом и макрокосмом, особенно в интерпретации частностей. Таким образом, Леонардо решительно отвергает природную магию и астрологию неоплатонического толка, частично повлиявшие на него в юношеский период.
Однако из всех органов человеческого тела важнейшим объектом изучения становится для художника глаз, «окно души». На рассмотрение одной этой темы уходит целая тетрадь – Манускрипт D, составленный в 1508 году.
Долгие годы Леонардо твердил об абсолютном примате живописи, основанном как раз на превосходстве зрения над другими чувствами. Познакомившись со средневековой теорией оптики, он уже успел осознать, что глаз является воспринимающим органом, конечной точкой светового луча, приходящего извне и отраженного от предмета, а вовсе не источником некоего «воспринимающего луча», который движется через пространство до тех пор, пока не «коснется» поверхности предмета. Но теперь художник понимает и то, что даже самый острый глаз дает лишь частичное, порой обманчивое представление о реальности. Его зрительные свойства не сконцентрированы в одной точке, а распространяются по всей сферической поверхности, вынужденно выравнивая изображение при помощи механизма преломления.
В итоге то, что видится глазом, гораздо шире традиционной перспективы, основанной на абстрактной прямоугольной сетке. Реальность, даже та, которой мы не видим и не воспринимаем, бесконечно разнообразнее и неуловимее. Это перелом в самих теоретических предпосылках живописи, начало изучения видимого пространства во всем его разнообразии: деформаций и анаморфозов, оптических иллюзий, выстроенных за счет теней, прозрачности, неосязаемости атмосферы, света и отражений, волн, облаков, туманов, пара, линии горизонта.
Отныне живопись в своем стремлении приблизиться к природе должна будет добиваться максимальной искусственности, создания фантазии, а не репродукции, тщательного просчета эффекта, который переходы тона и контрастная светотень окажут на зрителя. Наука и живопись воссоединяются, на сей раз ради «чудесного вымысла». Леонардо предлагает тотальную революцию в отношениях между искусством и реальностью, искусством и природой.
Так в процессе скрупулезной реорганизации своих заметок, компиляции и переработки текстов Леонардо возвращается к давнему проекту – «Трактату о живописи», перечень глав которого записывает под его диктовку ученик. Здесь мы находим упоминания не только принципиальных вопросов оптики и перспективы, но и соотношения реальности и вымысла: «Почему из двух вещей равной величины написанная покажется больше, чем рельефная», почему «следует брать зеркало себе в учителя»[830]. Многие из этих текстов уже сам Леонардо переписывает в большую тетрадь, озаглавленную «Книга А».
Однако значительную часть тетради занимает совсем иная тема – та разновидность наблюдений за природой, что увлекает теперь художника больше всего: исследование воды. Он снова и снова перебирает и выписывает отрывки на несколько никак не сшитых, а просто сложенных пополам больших листов.
Со временем из них рождается Лестерский кодекс, начатый все в той же Флоренции в 1505–1506 годах и возобновленный в 1508–1510 годах, – внушительный труд Леонардо по расшифровке и компиляции материалов, собранных в предыдущих тетрадях, более тысячи текстов, заметок, рисунков или только названий глав для будущего трактата о воде, затрагивающего все возможные вопросы, так или иначе связанные с этой стихией: науки о Земле и масштабных геологических изменениях, вызванных эрозией, дискуссионный вопрос об уровне моря по сравнению с водами Земли, окаменелости и «полости», учение о стихиях, о воздействии Луны и отражении солнечного света.
Столь грандиозный пересмотр прошлых исследований помогает Леонардо нащупать выход из мучительного тупика, подготовить фундаментальный поворот, который его работам суждено пережить в последующие годы: преодоление принципа аналогии в интерпретации явлений макрокосма, необычайный прогресс в области познания человеческого тела и основ функционирования удивительной машины микрокосма.
Каково же главное, ключевое слово в этой тетради? Ответ прост: «порядок». Леонардо буквально одержим проблемой наведения порядка в хаосе своих заметок и рукописей, этом лабиринте, который с годами, с каждым ответвлением его бесчисленных исследований, лишь бесконтрольно разрастался.
Чтобы подготовить эти трактаты к публикации, необходимо воскресить в памяти тысячи исписанных листов, выделить важнейшие тексты и перепроверить их в свете нового опыта или достижений, после чего реорганизовать по тематике. А ведь жизненная неопределенность и многочисленные переезды то и дело заставляют художника бросать мастерскую, оставляя книги и рукописи «запертыми» в сундуках.
Вернувшись к наукам о Земле, Леонардо задумывается о написании еще одного литературного произведения: отчасти из нереализованных писательских амбиций, отчасти из желания дать выход собственной фантазии, которую он уже демонстрировал ранее.
Как и в случае с давним письмом, «адресованным» Бенедетто Деи, Леонардо, вновь затосковавший по Востоку, делает вид, что пишет письмо девадару Сирии, наместнику султана Вавилона Египетского (античное название Каира). Написано оно от лица инженера, якобы посланного девадаром для изучения некоего природного явления, и представляет собой доклад о чудовищном катаклизме, вызванном разливом рек, спускающихся со склонов горы Тавр, в частности Евфрата[831]. Письму предшествует очередной перечень, «Разделы книги», подсказывающий читателю верную структуру повествования.
В одном городе Сирии появился недавно проповедник, «новый пророк», возвестивший грядущую катастрофу. За это он был схвачен, как обычно и случается с теми, кто предвещает беду, однако после того как прорицание сбылось, немедленно освобожден и ныне почитается святым. Леонардо, посланный девадаром в армянский город Калиндру для расследования произошедшего, убежден, что катастрофа не имела ничего общего с наказанием Божьим, а значит, нужно попытаться отыскать естественные причины разрушения горы и последовавшего за ним потопа. Он решает начать с максимально подробного и точного описания горы Тавр, для чего, приехав в район бедствия, самым тщательным образом расспрашивает жителей, описывает физические характеристики горы и окрестностей, а в какой-то момент даже намеревается подняться на вершину, чтобы иметь возможность сравнить атмосферные явления на разных высотах. Однако стихия вновь вырывается на свободу, и страшное наводнение сокрушает цивилизацию, низводя людей до состояния животных, «козьего стада», укрывшегося в «руинах храмов». Даже сам инженер вынужден, подобно всем остальным, в ужасе бежать прочь. И лишь в миг величайшей нужды тьму прорезает луч света – гуманность: пострадавшим народам помогают с пропитанием те, кто раньше был их врагами[832].
В этой литературной фантазии соединяются мотивы множества книг из библиотеки художника: Плиния Старшего, Птолемея с его картографическими таблицами, касающимися Малой Азии, «Метавры» Аристотеля. Включает он и собственные воспоминания о восхождении на ледник Монте-Розы, совершенном пятнадцатью годами ранее.
Кроме того, Леонардо вносит в текст и некоторую путаницу, относя южный массив Тавра к Кавказскому хребту: на старых картах, например в «Сфере» Горо Дати, они и впрямь кажутся единым целым, огромной горой, что простирается от устья Дона до бассейнов Тигра и Евфрата, от Черного до Каспийского моря. Гора эта связана с библейским упоминанием о Всемирном потопе, поскольку именно к ней причалил Ноев ковчег. Но священна она еще и потому, что именно на склонах этой горы родилась его мать, Катерина.
На обороте листа, рядом с набросками гор для «Святой Анны» и «Джоконды», возникает целый ряд пророчеств, связанных с теми же природными явлениями, что описаны в письме, и, в свою очередь, снабженный перечнем «Разделов пророчеств»[833].
Среди этих коротких текстов есть один под названием «О сновидениях». Здесь Леонардо собирает сюрреалистические сюжеты, вероятно, преследующие его в снах: полеты, возможность общаться с животными и понимать их язык, мгновенное физическое перемещение из одной части мира в другую без видимого движения и, наконец, самое шокирующее: «позна[ешь] плотски мать [и] сестер».
В неполные шестьдесят Леонардо по-прежнему видит во сне, как его детское тело сливается в объятиях с матерью и младшими сестрами.