Жизнь мальчишки. Том 2 — страница 2 из 6

Холодная правда зимы

Глава 1Одинокий путник

— Твоего отца уволили, — сказала мама.

Я только что вернулся из школы. Меня ожидали прекрасные выходные в честь Дня благодарения. Новость ударила меня как кулак, внезапно врезавшийся в живот. Лицо у мамы было невеселым, она уже видела впереди долгие дни тяжкой экономии. Бизнес по продаже тортов и пирогов тоже не давал большого дохода, ведь у “Большого Поля” был целый отдел, полный всяческой выпечки и печений, как раз рядом с молочной секцией со зловредными пластиковыми бутылками.

— Они сразу объявили об этом, не успел он порог переступить, — продолжила мама. — Заплатили за две недели вперед и дали премиальные, а потом извинились и сказали, что больше им не нужен водитель на доставку.

— А где папа? — спросил я, бросив учебники на ближайшую ровную поверхность, — Около часа назад куда-то уехал. Почти целый день он сидел дома, ничего не ел и все время молчал. Потом пытался поспать, но не смог сомкнуть глаз. Я боюсь за него, Кори, он вот-вот сорвется.

— А куда он уехал?

— Не знаю. Сказал, что ему нужно побыть одному и подумать.

— Ясно. Поеду поищу его.

— Куда ты собрался? — Съезжу к озеру С аксон, — ответил я и направился к Ракете.

Мама проводила меня до крыльца.

— Кори, ради Бога, будь осторожен… — заговорила она, но сразу же осеклась. Я уже давно доказал, что способен сам принимать решения, как настоящий мужчина. — Надеюсь, что тебе удастся его разыскать, — добавила она.

Под серо-стальным небом, грозившим дождем, я покатил на поиски отца.

Я рад был уехать из дому и чем-то себя занять. Впереди лежал длинный путь. Ветер дул мне в лицо. Пригнув голову низко к рулю, я катил по Десятому шоссе, опасливо поглядывая по сторонам на тянувшийся справа и слева лес, насквозь продуваемый ветром. Зверь из Затерянного Мира все еще был в бегах. Для города трицератопс не представлял особой опасности, так как я сомневался, что, раз вкусив плодов цивилизации, динозавр решится снова ступить в коварную выгребную яму человеческого обиталища. Я опасался другого: не так давно, за несколько дней до Дня благодарения, возвращаясь со свежей почтой из Бирмингема, наш почтальон мистер Марта Баркли был атакован огромным зверем, который внезапно выскочил из леса и с ходу врезался в борт фургона, сбив тот с дороги. После я видел фургон мистера Баркли. Борт машины со стороны пассажирского сиденья был вмят внутрь, как от удара здоровенного ботинка, окно было разбито вдребезги. Мистер Баркли рассказывал, что чудовище просто-напросто спихнуло его со своего пути и побежало дальше. По моему мнению, трицератопс объявил болотистые низины вокруг озера Саксон своими владениями; с некоторых пор все машины на дорогах в округе были в опасности, так как динозавр видел в них пришлых недругов-конкурентов. Кто мог знать, возможно, заметив Ракету, он решит побороть и эту мелочь? Я изо всех сил жал на педали, поглядывая по сторонам. События доказывали, что мистер Вежливое Обращение понятия не имел о том, что обладал не просто ленивым неповоротливым чудищем, дни напролет пролеживавшим бока в навозе, а настоящим паттоновским танком, на бегу способным обогнать автомобиль. Свобода придает живость движениям и скорость ногам, в этом никто и никогда не сомневался. К тому же при всех своих зрелых годах и огромных размерах в душе трицератопс как был, так и остался мальчишкой.

* * *

Добившись, чтобы Дэви Рэй самолично явился ко мне домой с кусачками для цепей, я ничем не намекнул ему на свои догадки. Джонни тоже держал рот на замке, а Бену мы ничего не сказали потому, что у него всегда был слишком длинный язык. В свою очередь Дэви Рэй тоже не особенно углублялся в тему динозавров, а уж тем более не открывал нам всей правды; разве что однажды вскользь обронил, что ему от души хочется надеяться, что люди наконец внимут голосу разума и дадут древнему зверю возможность пожить в местных болотах в мире и спокойствии. По сути дела, мы с Джонни так никогда ни в чем и не были уверены до конца, хотя эта проделка была вполне в духе Дэви. Он хотел только хорошего и, конечно, не представлял себе, что, вырвавшись на свободу, трицератопс первым же делом учинит в городе разгром на десять тысяч долларов. Но как бы то ни было, ничего непоправимого не случилось — стекла скоро вставили, а металл отрихтовали молотками. Мистер Винн Гилли и его жена переехали наконец во Флориду, что они и так собирались сделать вот уже пять или шесть лет. Перед самым отъездом мистера Гилли мистер Доллар в шутку сказал ему, что, по слухам, во флоридских болотах водится такое огромное количество динозавров, что, случается, они забредают к людям и выклянчивают на задних дворах объедки. От этих слов мистер Гилли побелел как бумага и трясся до тех пор, пока Джазист Джексон не сжалился и не объяснил, что мистер Доллар подшучивает над ним.

Преодолев последний поворот перед озером Саксон, я сразу же увидел отцовский пикап, стоявший на обочине под гранитным утесом. Остановившись, я слез на землю, еще не зная, что буду говорить. Внезапно у меня словно отнялся язык. То, что происходило, не шло ни в какое сравнение с детскими забавами: это была настоящая жизнь, со всей ее неумолимостью и жестокостью.

Устанавливая Ракету на подножку, я оглянулся, но отца нигде не заметил. Вскоре я увидел его: он сидел довольно далеко от дороги, на большом валуне почти прямо у воды. Отец сидел неподвижно, глядя на черную, рябую от порывов ветра воду озера. Я заметил, как, не сводя глаз с воды, он поднес к губам бутылку и сделал из нее глоток. Опустив бутылку, отец снова замер, превратившись в каменное изваяние.

Я оставил велосипед и пошел к отцу, ступая по жесткой высохшей траве и треща ветками мелкого кустарника. Под ботинками местами хлюпала красная глина, в которой отпечатались следы моего отца. Много следов. Он не раз и не два бывал здесь: и в глине, и среди травы и молодых кустиков даже образовалось что-то похожее на узкую тропку. Даже здесь он продолжал оставаться моим отцом, проложив для меня, своего сына, тропу, чтобы легче было идти.

Когда я подошел к нему почти вплотную, он наконец заметил меня. Но не повернул головы и не взмахнул приветственно рукой. Просто опустил голову еще ниже, и я понял, что у отца так же, как и у меня, нет слов, что он мог сказать мне в такой момент.

Я забрался на валун в десяти футах от отца и встал во весь рост. Валун этот когда-то появился из недр Саксоновской каменоломни. Отец сидел опустив голову и закрыв глаза, рядом с ним на земле стояла пластиковая бутылка с виноградным соком, в которой оставалось ровно половина. Я понял, что перед тем как отправиться сюда, отец заглянул к “Большому Полю”.

Ветер от воды свистел у меня в ушах и заставлял стучать голые ветви деревьев.

— Ты в порядке, папа? — спросил я.

— Не сказать, чтобы в полном, — отозвался отец.

— Мама мне уже все рассказала.

— Я понял.

Засунув руки поглубже в карманы своей джинсовой куртки на теплой подкладке, я принялся молча глядеть на темную-темную воду озера. Довольно долгое время мы молчали — я и отец. Потом отец откашлялся.

— Хочешь сока? — спросил он.

— Нет, спасибо, сэр.

— Здесь еще много осталось.

— Спасибо, сэр. Мне не хочется пить.

Тогда он поднял лицо. В жестком холодном свете осеннего дня он казался ужасно постаревшим. Мне почудилось, что я вижу под тугой высохшей кожей кости черепа, и от этой мысли по спине у меня пробежал озноб. Ощущение было, словно бы сидевший передо мной любимый человек медленно умирал. Его душевные силы были на исходе, жизнь балансировала на тонком краю. Я снова вспомнил отчаянные безответные вопросы, которые отец написал своим быстрым почерком на случайном клочке бумаги, сидя в нашем сарае один посреди ночи, и скрытые в его душе страхи, бороться с которыми он предпочитал один на один, рискуя сломаться и рухнуть в пропасть. Видя все это, я понимал, что мой родной отец — не воображаемый мистический герой, не супермен, а простой хороший родной человек — сейчас вынужден в одиночку брести по пути нескончаемой дикой муки.

— Я соглашался на все, что они мне говорили, — сказал он. — Я отрабатывал по двойному маршруту. Ездил забирал пустые бутылки и выходил сверхурочно, когда требовалось. Выезжал на работу в самую раннюю рань и оставался на погрузку дотемна. Я выполнял все, о чем меня просили.

Он взглянул вверх, в поисках солнца, но небо было затянуто облаками цвета стали.

— “Том, сказали они, — продолжил отец. — Жизнь есть жизнь. Жаль, что все так получилось, но для того, чтобы удержать “Зеленые луга” на плаву, нам приходится сокращать штат”. И знаешь, что еще они сказали мне. Кори?

— Нет, сэр.

— Они сказали мне, что доставка молока на дом давно уже всюду вымерла, как вымерли динозавры. Они сказали, что в мире сплошных полок с рядами пластиковых бутылок с молоком доставке молока на дом больше нет места. Они сказали, что будущее за одноразовой простотой — пришел, взял, что тебе нужно, и выбросил остатки, и что людям именно это и нравится.

Отец переплел пальцы рук, на его скулах заиграли желваки.

— Но я не понимаю, как такое может кому-то нравиться. — Мы выкарабкаемся, — сказал я.

— Да, конечно, — кивнул отец. — Я нисколько в этом не сомневаюсь. Я подыщу себе какую-нибудь другую работу. Перед тем как прокатиться сюда, я побывал в магазине скобяных товаров и оставил там заявление о приеме на работу. Мистеру Джуниору Вандеркампу может понадобиться шофер на доставку. Господи, да я ведь могу и за кассой стоять. Совсем недавно я надеялся, что еще каких-нибудь три года — и меня повысят до помощника менеджера в отдел доставки. Я действительно так думал. Глупо, верно?

— Никто не мог знать, что все так обернется.

— Но я-то должен был знать. Я должен был предугадать, что случится. В том-то и беда, я никогда не умел рассчитывать наперед.

Ветер пронесся над водой, вздымая рябь и нагоняя на прибрежные камни мелкие волны. В лесу за нашими спинами каркали невидимые вороны.

— Холодает, отец, — сказал я. — Пора возвращаться домой.

— Мне невыносима мысль, что твой дедушка узнает, что я потерял работу, — сказал он, имея в виду, конечно же, дедушку Джейберда. — Я уже слышу его старческое карканье.

— Ни я, ни мама не станем смеяться, — ответил я. — Тут нет ничего смешного, никто не станет над тобой смеяться.

Отец снова подхватил свою бутылку с соком и как следует глотнул.

— К “Большому Полю” я тоже ходил. Я специально сходил в молочный отдел, чтобы посмотреть на все эти бутылки. Молока там целое море.

Отец снова оглянулся на меня. Его губы посинели от холода.

— Я никогда особенно не любил перемен. Почему все не может оставаться по-прежнему? Я не хочу отдавать свои деньги девчонке, жующей резинку, которой все равно, кто я такой, которая даже не знает моего имени, которая не улыбнется мне, когда я спрошу у нее, как дела. Мне неприятно думать, что скоро мы все как один будем покупать продукты в здоровенном супермаркете, который открыт аж до восьми часов вечера и в котором от яркого света режет глаза. В восемь часов вечера люди должны быть дома, сидеть за столом в кругу семьи, а не шататься по магазинам, где с потолка всюду свешиваются рекламы, советующие вам покупать то, что вам ни сейчас и никогда после не будет нужно. Я хочу сказать.., что если уж до этого дойдет, то обратной дороги, как бы мы этого ни хотели, у нас не будет никогда. Наступит день, когда каждый сможет сказать, что как это здорово, что в любой вечер уже в темноте мы можем сходить в супермаркет, где так легко можно выбрать на полках и купить продукты, о которых ты раньше и слыхом не слыхивал, а что там случилось со старыми молочниками, которые каждый день минута в минуту доставляли нам на крыльцо молоко, и теми фермершами и фермерами, что продавали нам замечательные спелые дыни прямо со своих грузовиков, и свежие овощи из своего огорода, и фрукты из собственного сада, которые только и делали, что улыбались своим покупателям словно солнышко, и к которым стоило только подойти, как они тут же здоровались с вами и говорили “Доброе утро”, — нам не интересно. А если кто-то и вспомнит об этих прекрасных людях, то ему ответят, что, мол, они теперь все продают чохом в супермаркет, чтобы было удобнее приходить и покупать здесь все сразу под одной крышей, и теперь не нужно ничего искать и все тут есть. Они, мол, для того загнали все магазинчики в городе под одну крышу, чтобы вам не приходилось бродить под дождем и мокнуть и чтобы вы не простудились от холода. Разве это не превосходная идея?

Несколько мгновений отец молча сидел и хрустел пальцами. — После этого у нас не останется больше города, будут только дома, дороги и супермаркет. Того города, в котором мы живем сейчас, больше не будет. Мы все будем ходить в магазин под одной крышей, и, спросив у девчонки с жвачкой о чем-то, мы услышим от нее: “Нет, у нас нет этого товара. У нас этого нет, потому что этого больше не выпускают. Этот товар больше никому не нужен, люди не хотят его покупать”. А на самом деле причина вовсе не в том, что люди не хотят что-то покупать. Люди теперь покупают то, что им велят покупать рекламы, свисающие с потолка. И только тот товар в магазине и есть, который машины штампуют тысячами в минуту. Это самый лучший товар, скажет вам девчонка. Ни малейшего изъяна на тысячу штук, представляете? И когда вы попользуетесь этим товаром, или когда он вам надоест, или когда реклама под потолком изменится, вы просто выкиньте это в мусор, потому что эта вещь как раз и сделана так, чтобы ее выкидывали легко и беззаботно. Так что поторопитесь, скажет она, и выберите себе что-нибудь из миллионов прекрасных вещей, что лежат на полках нашего магазина, и не задерживайте очередь, которая уже выстроилась позади вас.

Отец замолчал. Я снова услышал, как затрещали его пальцы.

— Но это всего лишь супермаркет, — подал я голос. — Он один-единственный в округе.

— Он не единственный, — ответил отец. — Он первый. За ним будут другие.

Прищурившись, отец с минуту молча рассматривал поверхность озера, по которой ветер выписывал свои письмена.

— Я слышу тебя, — тихо проговорил он. Я знал, к кому он обращается.

— Отец! — сказал я. — Пора ехать домой.

— Можешь отправляться, если хочешь. Я посижу еще и послушаю своего приятеля.

Я прислушался, но в стылом воздухе смог разобрать только карканье ворон и шум ветра. Отец же слышал другие голоса.

— Что он говорит тебе, отец? — спросил я.

— Он говорит мне то же, что и всегда. Он говорит, что не оставит меня в покое до тех пор, пока я сам не приду к нему, не отправлюсь по собственной воле вниз, в темноту.

Мне на глаза навернулись слезы. Крепко зажмурившись, я согнал слезы с глаз.

— Значит, ты не пойдешь? — спросил я.

— Нет, сынок, пока еще посижу, — ответил он. Я почти собрался рассказать отцу про дока Лизандера. Я открыл было рот, но в моем мозгу мелькнула молнией мысль:

“Что я скажу своему отцу? ” То, что док Лизандер “сова” и что он не пьет молоко? Что, по словам Вернона Такстера, этого достаточно для того, чтобы обвинять человека в убийстве? И в результате из моего открытого рта донеслось нечто совершенно другое:

— Отец, Леди мудрая женщина и очень многое знает. Она поможет нам, нужно только попросить ее.

— Леди, — глухо повторил отец. — Хорошую штуку она сыграла над Большим Дулом, верно?

— Да, отец. Она поможет нам, если мы пойдем и попросим ее о помощи.

— Может, ты и прав. А может быть, от нее не будет никакого толку.

Отец нахмурился, словно сама мысль о том, чтобы обратиться к Леди, причиняла ему сильную боль. Но эта боль, конечно, ни в коем случае не была мучительней и глубже другой, прежней, боли, такой привычной и знакомой.

— Вот что я сделаю, Кори, — проговорил он, когда морщины на его лице немного разгладились. — Я спрошу своего друга, что он об этом думает.

Я до смерти испугался этих его слов. Очень, очень испугался.

— Пожалуйста, возвращайся, скорее домой, — сказал я ему.

Я оставил отца на валуне у самой кромки воды под низким серым небом со свинцовыми облаками. Добравшись до Ракеты, я обернулся и увидел, что отец поднялся и стоит на самом краю утеса. Голова отца была склонена вниз, очевидно, его взгляд был обращен к поверхности озера, в его ужасные глубины, в поисках следов канувшего туда автомобиля. Я крикнул ему, чтобы он отошел от опасного края, но отец сам повернулся и, возвратившись к своему валуну, уселся на него снова.

Не сегодня, сказал он. И я поверил ему.

Я покатил к дому той же дорогой, как приехал сюда, но на обратом пути уже не думал о звере из Затерянного Мира, бродившем сейчас в темном лесу, — голова моя была занята другими, более важными мыслями.

Следующие дни были такими же холодными и серыми, холмы вокруг Зефира сделались коричневыми, такими же, каким давно уже стоял Поултер-хилл. Пришел декабрь, месяц веселья и удовольствий. Иногда, когда я возвращался из школы, отец был дома, а иногда его не было, он куда-то уезжал. Мама, усталая не по годам и пребывавшая в постоянном напряжении, объясняла, что отец уезжает искать работу. Мне хотелось надеяться, что отец больше не ездил к утесу над озером Саксон, к знакомому валуну, откуда так удобно смотреть на темную фигуру, отражающуюся в черной воде.

Матери моих друзей помогали нам, как могли. Под тем или иным предлогом они заглядывали к нам в гости, приносили еду в кастрюльках, корзиночки с бисквитами, домашние соленья и маринады и всякую всячину. Мистер Колан пообещал угостить нас олениной с первой же добычи в этом охотничьем сезоне. В ответ мама настойчиво угощала всех своей выпечкой. Отец ел за ужином то, что приносили нам знакомые, и я знал, что ему кусок не лез в горло, потому что все это было неприкрытой милостыней. Выяснилось, что в скобяном магазине не требовался водитель в доставку, никто не нуждался в новом кассире. Часто по ночам я слушал, как отец поднимается с кровати и ходит по дому. Вошло в обыкновение, что до одиннадцати он отсыпался, а по ночам читал или бродил по комнатам до четырех часов. Он тоже превращался в “сову”.

Однажды после школы мама попросила меня съездить к Вулворту на Мерчантс-стрит и купить ей коробку формочек для пирожных. Я отправился в путь, благо Ракета бежал сегодня подо мной особенно быстро. В магазине я исполнил поручение мамы, купил формочки и отправился обратно.

На обратном пути я остановился у кафе “Яркая звезда”.

В этом кафе трудился на кухне мистер Юджин Осборн. Тот самый мистер Юджин Осборн, который в войну служил в Первой пехотной дивизии. Тот самый мистер Юджин Осборн, который так легко узнает немецкие ругательства, стоит ему их услышать.

С самой Брендивайнской ярмарки воспоминания о том, что я услышал в доме сестер Гласс, не давали мне покоя. Где попугай мог научиться немецким ругательствам, если его хозяйка не знает ни слова по-немецки? Кроме того, я вспомнил еще и кое-что другое, а именно слова мистера Осборна: “Но он не только ругается. Там есть и другие слова по-немецки, только попугай произносит их очень неразборчиво”.

Как это могло получиться?

Я оставил Ракету на тротуаре и вошел в кафе.

Кафе было совсем маленькое, всего на несколько столиков, пару кабинок и стойку с табуретами, где посиживали посетители и болтали с официантками — миссис Мадлен Хакаби и молоденькой Керри Френч. Нужно сказать, что мисс Френч пользовалась большим успехом, потому что была хорошенькой блондинкой, а миссис Хакаби более всего напоминала пару миль разбитой проселочной дороги. Но миссис Хакаби служила официанткой в “Яркой звезде” задолго до того, как я появился на свет, и с давних пор заправляла в кафе железной рукой. В это время дня в кафе было пустовато, вот и в тот день сидели за столиками с чашками кофе всего три человека, все как один пенсионеры. Среди них был и мистер Каткоут, который читал газету, развернув ее на столике перед собой. Телевизор над стойкой был включен. За стойкой сидел мужчина, и когда я подошел ближе, то увидел, что этот скалившийся в сторону мисс Френч человек не кто иной, как Дик Моултри, толстый неуклюжий тюлень в людском обличье.

Едва он заметил меня, его улыбка испарилась как призрак, которого коснулся первый рассветный луч.

— Привет! — крикнула мисс Френч, увидев, что я направился к стойке, и просияла весенней солнечной улыбкой. Если бы не кривые зубы, она могла бы поспорить красотой с самой Чили Уиллоу. — Чем могу служить, мистер?

— Мистер Осборн сегодня работает?

— Само собой.

— Можно мне поговорить с ним?

— Обожди минутку.

Сказав это, мисс Френч повернулась к окошку, прорезанному в стене между кафе и кухней. Я увидел, как живот мистера Моултри перевалил через стойку, когда он до предела перевесился вперед, чтобы взглянуть на ноги мисс Френч.

— Юджин! — позвала она. — Тут кое-кто хочет поговорить с тобой! — Кто? — услышал я ответный крик.

— Кто? — спросила меня мисс Френч, повернувшись обратно. Мисс Френч не вращалась в одних со мной кругах, да и я был в “Яркой звезде” слишком редким гостем, чтобы меня тут узнавали в лицо.

— Кори Мэкинсон.

— А, так ты паренек Тома? — весело удивилась она, и я утвердительно кивнул в ответ. — Это сын Тома Мэкинсона! — крикнула она мистеру Осборну.

Мой отец, как и “Бич Бойз”, в свое время успел потусоваться. Я почувствовал на себе пристальный взгляд мистера Моултри. С шумом отхлебнув кофе, он чмокнул, стараясь привлечь мое внимание, но я даже и ухом не повел.

Из вращавшейся двери в кухню появился мистер Осборн. На нем были белая майка, белый фартук и поварской колпак. Он шел, на ходу вытирая руки полотенцем.

— Здорово, приятель, — приветствовал он меня. — Что привело тебя в наши края?

Мистер Моултри весь подался вперед: и уши, и пузо.

— Может быть, мы присядем за столик? — спросил я мистера Осборна. — Вот туда, как вы считаете?

Я кивнул головой в сторону одного из самых дальних от стойки столиков.

— Можно и присесть. Давай веди, герой. Когда мы наконец уселись, я, подчеркнуто повернувшись спиной к мистеру Моултри, сказал:

— Я был в доме мисс Гласс в тот вечер, когда вы привели свою дочь Винифред на урок.

— Да, я тебя там видел.

— Тогда, наверное, вы запомнили и попугая. Помните, вы говорили, что он ругается по-немецки?

— Да, то, что он болтал, звучало как немецкая речь — насколько я понимаю по-немецки. А я понимаю вполне прилично.

— А вы не помните, что именно говорил попугай? Меня интересует, что он говорил, кроме ругательств.

Мистер Осборн откинулся на спинку своего стула.

Склонив голову, он задумчиво посмотрел в окно, при этом его рука с вытатуированными буквами “В”, “О”, “Й”, “Н”, “А” на пальцах вертела вилку из столового набора.

— А для чего тебе нужно все это знать, могу я спросить? — осведомился у меня он наконец.

— Ни для чего особенного, — легкомысленно пожал я плечами. — Мне просто стало любопытно, и все.

— Значит, тебе просто стало любопытно? Мистер Осборн быстро улыбнулся.

— И ты решил взять и прийти сюда для того, чтобы спросить, что там такое наболтал попугай?

— Именно так, сэр.

— Но это случилось почти три недели назад. Почему ты не заглянул ко мне и не спросил раньше?

— Дело в том.., дело в том, что у меня не было времени. Все это было чистой правдой, я хотел зайти к мистеру Осборну и расспросить его, но последние события — сбежавший динозавр из Затерянного Мира и то, что мой отец потерял работу, — действительно отняли у меня время, у меня просто руки не доходили. Были дела поважнее.

— Сейчас я уже не могу в точности вспомнить, что именно говорил попугай, за исключением, конечно, соленых словечек, которые я тебе, само собой, без разрешения Тома не скажу.

— Так мой отец заходит к вам? Я и не знал.

— Иногда бывает. Последний раз он заходил, чтобы написать заявление для приема на работу.

— Вот как? — удивился я. — Я и не знал, что мой отец умеет готовить.

— Мыть посуду, — поправил мистер Осборн, внимательно меня разглядывая. Я не был уверен, но, кажется, я вздрогнул. — У нас в кафе приемом на работу заведует миссис Хакаби. Она тут установила просто казарменные порядки.

Я кивнул в ответ, стараясь не встречаться с внимательным взглядом мистера Осборна.

— Так вот, попугай, — заговорил он снова, и глаза его заулыбались. — Попугай цвета морской волны сестрички Гласс Голубой. Ругается похлеще любого моряка. Но чему тут удивляться, верно? Послушав сестричек, всякое может взбрести в голову?

— Не думаю, по это она научила его ругательствам. Я и не знал, что взрослые тоже кличут сестер Гласс Голубая и Зеленая.

— Так для чего тебе понадобилась болтовня этого несчастного попугая, Кори? Могу я наконец узнать?

— Просто дело в том, что я хочу стать писателем, — объяснил я, сам удивляясь своей находчивости. — И меня интересуют всякие любопытные вещи.

— Писателем? Собираешься писать романы и все такое?

— В точности так, сэр.

— Сдается мне, что трудновато тебе будет заработать этим кусок хлеба.

Мистер Осборн поставил локти на стол.

— Так о чем же ты решил написать? Это будет детектив, верно я понимаю?

— Да, сэр, — кивнул я, видя свет в конце тоннеля. — Да, сэр, конечно, я собираюсь написать детектив!

— А мисс Гласс Голубая? — поинтересовался повар. — Надеюсь, не о ней ты собираешься писать?

— Нет, — честно кивнул я. — Но в моей истории будет попугай. Который говорит по-немецки.

— Вот как? Что ж, это меняет дело. В твои годы я тоже мечтал о том, что, повзрослев, стану либо солдатом, либо полицейским-детективом. В одном моя мечта, можно сказать, сбылась. — С этими словами мистер Осборн взглянул на свои татуированные пальцы. — А детектив из меня вышел бы неплохой. Да и заработки у них получше, — проговорил он и тихо вздохнул. В его вздохе послышалась целая жизнь и, в частности, — уверенность в том, что судьба настоящего солдата в миллион тысяч раз отлична от того, что пытались изображать мы, разыгрывая в лесу сценки из “Главных сражений”.

— Вы помните, что говорил попугай, мистер Осборн? Что он говорил еще, кроме ругательств?

Мистер Осборн хмыкнул, но его улыбка посветлела, став еще дружелюбнее.

— У тебя упрямство и настойчивость терьера, приятель, так что в писательском ремесле, я думаю, ты преуспеешь. Это действительно для тебя так важно?

— Да, сэр. Мне необходимо это узнать. Мистер Осборн помолчал, о чем-то размышляя или вспоминая что-то.

— Болтовню этого попугая было тяжело разобрать, — наконец снова заговорил он. — В общем, нельзя было услышать почти ничего связного.

— Но я все-таки хотел бы узнать.

— Хорошо, писатель, тогда давай по порядку. Моя голова уже не с такой живостью возвращается в дням прожитым, как когда-то.

Мистер Осборн подался немного вперед.

— С миссис Хакаби столько наслушаешься ругани, что хватит на всю пенсию.

Оглянувшись, мистер Осборн убедился, что старшая официантка куда-то вышла, на кухню или в кладовку.

— Помнится, попугай болтал что-то о… — Мистер Осборн закрыл глаза, вспоминая. — “Кто еще знает? ” — вот что он говорил.

— А еще что-нибудь вы можете вспомнить? — нетерпеливо спросил я, подгоняя своего соседа.

— Да, именно это он и говорил, — кивнул головой мистер Осборн. — “Кто еще знает? ” — вот что болтала эта птица в перерывах между ругательствами. Точно.

— “Кто еще знает” о чем? — спросил я.

— А я почем знаю? Просто “Кто еще знает? ” и все тут, а остальное я просто не разобрал. И было еще кое-что, слово, похожее на имя.

— На имя? Какое имя?

— Ханнафорд, вот какое. Или какое-то другое, но довольно близкое по звучанию. Ханна Фюрд, вспомнил я.

— Может, я ошибаюсь, потому что это имя я слышал только раз. Но ругается попугай забористо, уж поверь!

— Вы помните что-нибудь о том, как мисс Голу.., хм.., мисс Катарина Гласс говорила, что ее попугай начинает беситься, стоит ей только начать играть на пианино? Ту самую мелодию, что она играла нам?

Я постарался вспомнить название мелодии, которую исполняла для нас мисс Голубая.

— “Прекрасные мечты”, так, кажется, она называется?

— “Прекрасный мечтатель”, — поправил мистер Осборн. — Конечно, я помню эту песню, потому что мисс Гласс учила ей и меня.

— Учила вас?

— Вот-вот, именно, учила меня. Я всегда мечтал научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И я решил брать уроки мисс Голу.., это было, кажется, четыре года назад, когда она преподавала музыку целый день. У нее было много взрослых учеников, и всех нас она заставляла учить эту мелодию. Послушай, теперь, когда ты мне сказал об этом, я вспомнил, что в те времена попугай в задних комнатах никогда не кричал, а уж кто только не играл у сестер Гласс “Мечтателя”. Странно, верно?

— Странно, — в свою очередь поддакнул я мистеру Осборну.

— Да. Ну что ж, мне пора возвращаться к работе. Оглянувшись, мистер Осборн заметил миссис Хакаби, важно выходившую из кладовой с видом ужасно суровым, непреклонным и способным вселить страх даже в бывалого солдата.

— Ну что, помог я тебе?

— Думаю, что да, вы мне здорово помогли, — отозвался я. — Хотя я еще до конца не уверен.

Мистер Осборн поднялся на ноги.

— Эй, может, ты и меня вставишь в этот свой рассказ?

— В какой рассказ?

Взгляд мистера Осборна снова сделался подозрительным.

— В ту самую детективную историю, где главным действующим лицом у тебя должен стать попугай.

— А, в рассказ! Конечно, сэр, почему бы и нет.

— Надеюсь, ты сделаешь меня положительным героем, — требовательно, но с усмешкой сказал мне повар и, махнув на прощание рукой, устремился обратно к вращающейся двери. По телевизору выступал какой-то человек в военной форме со злым лицом. — Эй, Юджин! — крикнул повару мистер Моултри. — Хватит там болтать с пацанами, послушай-ка лучше, что говорит этот вояка!

— Мистер Осборн! — позвал я повара, прежде чем тот успел уйти далеко и внимание его привлек телевизор. — Как вы думаете, если вдруг мисс Гласс станет играть эту мелодию на пианино, а попугай опять будет орать, может, тогда вы разберете побольше?

— Вряд ли мне представится такая возможность, — ответил повар.

— Сэр?

— Пару недель назад мисс Голубая отдала своего попугая доку Лизандеру. У него открылась не то лихорадка, не то другая птичья болезнь. Док что-то объяснил, но я не до конца понял ее пересказ. А несколько дней назад попугай взял да и сыграл в ящик. Что там он болтает, а, Дик?

— Ты только послушай его! — Мистер Моултри кивнул головой на человека на экране. — Его звать Линкольн Рокуэлл! Этот сукин сын заправляет Американской фашистской партией! Веришь в такое?

— Американские фашисты? — Я заметил, как шея мистера Осборна позади начала наливаться кровью. — Хочешь сказать, что эти сволочи, которых я помогал бить в Европе, теперь пробрались в нам в Штаты?

— Он говорит, что собирается пробиваться в президенты! — в восторге заорал мистер Моултри. — Говорит, что и выборов никаких не нужно, они просто захватят власть, и все тут!

— Попадись он мне в руки, уж я бы ему его придурковатую голову-то отвернул!

Я уже шагал к выходу из кафе, погрузившись в сложные запутанные размышления. У самого выхода я услышал, как мистер Моултри — который, по словам бывшего нашего шерифа мистера Эмори, состоял членом ку-клукс-клана, — засмеялся и сказал:

— А вот тут парень прав! Говорит, что пора всех негров вышвырнуть обратно в Африку. Уж я бы не стал терпеть черномазого в своем доме, не то что некоторые, которые позволяют всяким Лайтфутам шататься по своей лачуге!

Я услышал брошенные им язвительные слова и знал, кому они предназначались. Я остановился и поглядел на него. Улыбаясь до ушей, мистер Моултри болтал с мистером Осборном, пока мужчина на телеэкране говорил что-то о “расовой чистоте”, и наблюдал за мной краем глаза.

— Да уж, мой дом — моя крепость! Уж я-то не стану звать в свою крепость всяких там ниггеров, чтобы они провоняли его до самых половиц, вот уж фига с два! А ты что скажешь, Юджин?

— Линкольн Рокуэлл, говоришь? — прищурил один глаз мистер Осборн. — А что, неплохое имя для фашиста!

— Есть еще в наших краях парни, которые соображают, что к чему, которые не станут якшаться со всякими там ниггерами, верно, Юджин?

Мистер Моултри продолжал гнуть свое, напряженно наблюдая за моей реакцией, заманивая меня и дожидаясь ответа.

В конце концов болтовня Моултри достигла сознания мистера Осборна. Повернувшись к сидевшему у стойки, он брезгливо взглянул на него тем же самым взглядом, с которым, наверное, разглядывал на своей кухне заплесневелый сыр.

— Парень по имени Черни Грейверсон спас мне жизнь в Европе, Дик. И он был чернее, чем стены в угольном подвале ночью.

— Вот черт.., послушай.., я совсем не то имел в виду… — Улыбка мистера Моултри вдруг сделалась жалкой. — Я готов признать, — торопливо заговорил он, спасая остатки достоинства, — что у одного или у пары из черномазых на сотню встречаются мозги белого человека вместо обезьяньих.

— Знаешь, что я скажу тебе, Дик? — проговорил мистер Осборн, положив свою пятерню с армейской татуировкой на плечо Моултри и немного придавив его к полу. — Заткни-ка ты лучше свое хлебало, ясно?

Замолчавший после этого мистер Моултри больше не предпринимал попыток оправдаться.

Вместе со мной, покинувшим бар “Яркая звезда”, с экрана исчез и мужчина в коричневой полувоенной униформе. Забравшись на Ракету, я покатил обратно к дому, погромыхивая формочками для выпечки в своей корзинке.

Голубой попугай больше не шел у меня из головы — несчастный голубой попугай, недавно скончавшийся от неведомой птичьей болезни, который, не в пример многим другим птицам, умел разговаривать по-немецки.

Когда я добрался до дому, отец уже спал в своем кресле. Матч за первенство штата по радио закончился, когда я отправлялся к Вулворту, и сейчас из динамика доносилось только бренчание кантри. Я передал формочки маме из рук в руки, потом присел в гостиной в мамино кресло и стал смотреть, как спит отец. Откинув назад голову, тот спал, сложив руки на груди. Таким образом он старается держать себя в руках, пронеслось у меня в голове. Во сне он глубоко дышал, каждый вдох и выдох его сопровождались тихим сипящим звуком, колебавшимся на грани храпа. Внезапно нечто, всплывшее перед внутренним оком отца, заставило его вздрогнуть. Его обведенные красной каймой глаза моментально раскрылись и несколько секунд смотрели прямо на меня, прежде чем закрыться снова.

То, как выглядело лицо отца во сне, вселяло в меня тревогу. Отец казался ужасно несчастным и осунувшимся, и это несмотря на то что еды-то у нас было вдоволь. Это было лицо человека, во всем потерпевшего поражение и почти смирившегося с этим. Все профессии важны, в том числе и посудомоя, человека труда необходимо уважать, ибо каждый труд необходим. Но мне была невыносима мысль, что моему отцу, когда должность помощника менеджера в отделе доставки была уже так близка, теперь приходится обивать пороги городских кафе, выпрашивая любую работу, вплоть до посудомоя — воистину для этого нужно было дойти до последней грани отчаяния. Полуденный кошмар заставил отца содрогнуться от ужаса, с его приоткрывшихся губ сорвался тихий горловой то ли стон, то ли хрип. Даже во сне он не получал избавления, не в силах скрыться от преследовавших неуклонно страхов.

Поднявшись из кресла, я отправился в свою комнату, закрыл за собой дверь и взял одну из семи волшебных шкатулок. Достав оттуда коробку из-под сигар “Белая сова”, я вынул перышко и долго рассматривал его в свете настольной лампы.

Да, сказал себе я, чувствуя, как сердце мое колотится все быстрее и быстрее. Да.

Это перо вполне может быть пером попугая.

Вот только зеленый цвет, изумрудно-зеленый. Немецкоязычный сквернослов-попугай мисс Гласс Голубой был цвета морской волны, без единого пятнышка, за исключением желтого надклювья.

Из всех моих знакомых, к сожалению, только у одной мисс Гласс Голубой водился попугай. Жаль, что обладательницей птицы была не мисс Зеленая, а то бы… А то бы ее попугай был изумрудно-зеленым!

“Вот именно! ” — мысленно завопил я. Ощущение от такой неожиданно-великолепной догадки было равносильно прыжку в ледяные воды озера Саксон с гранитного утеса.

Потому что мисс Голубая в ответ на то, что мисс Зеленая отказалась дать ее попугаю успокоительное печенье из боязни, что тот отклюет ей палец, сказала кое-что.

Всего несколько слов.

Но сколько же в них смысла.

Ведь я же.

Кормила.

Твоего!

Кого это твоего? Попугая?

Могли сестры Гласс, всю жизнь свою проведшие в странном сочетании подражания и соперничества, одновременно завести себе по попугаю? Мог где-то в этом пряничном домике водиться второй попугай — изумрудно-зеленый и настолько же тихий и безмолвный, насколько непоседлив и криклив голубой?

Для того чтобы получить ответ на этот вопрос, мне достаточно было позвонить по телефону.

Я крепко сжал в ладони изумрудное перышко. С колотившимся сердцем я вышел из своей комнаты и взял курс к телефону. Я никогда не звонил сестрам Гласс и не знал их номера, но номер можно было без труда разыскать в телефонной книге.

В тот же миг, когда я нашел номер сестер Гласс, телефон рядом с моим ухом вдруг яростно зазвонил.

— Нашел! — торжествующе прошептал я и схватил трубку.

Голос, который я услышал в мембране, я запомнил на всю жизнь.

— Кори, это миссис Колан. Позови маму, пожалуйста. Голос в трубке был насмерть перепуганным и дрожащим.

Внезапно мне с полной уверенностью стало ясно, что что-то где-то случилось ужасное и непоправимое.

— Мама! — заорал я. — Мама, к телефону! Тебя зовет миссис Колан!

— Тише, отец спит! — шикнула мама, прежде чем взять у меня трубку, но покашливание и скрип, донесшиеся из гостиной, сказали мне, что беспокоиться по этому поводу уже слишком поздно.

— Привет, Диана, как дела… — Неожиданно мама замолчала, и улыбка мигом слетела с ее губ. — Что? — выдохнула она. — О Господи!

— Что такое? — умоляюще спросил я. — Что случилось? К нам подошел заспанный отец.

— Хорошо, конечно, мы приедем, — сказала в трубку мама. — Конечно, Диана. Сейчас выезжаем. Ох, Диана, Господи, как же это!

Положив трубку на рычаг, мама наконец-то повернулась к нам. Я увидел, что она сильно побледнела, а в глазах стояли тяжелые слезы. Она едва держалась на ногах.

Она посмотрела сначала на отца, а потом на меня.

— Дэви Рэй ранен, — сказала она нам. — Очень тяжело. Моя ладонь раскрылась, и изумрудное перышко плавно заскользило по воздуху к полу.

Через пять минут мы все уже сидели в пикапе и ехали в Юнион-Таун, где в больнице врачи боролись за жизнь Дэви Рэя. Зажатый между родителями, я снова и снова прокручивал то, что только что услышал от мамы: Дэви Рэй с отцом отправился на охоту. Дэви Рэй давно дожидался начала охотничьего сезона, когда будет разрешена охота на косуль и оленей, и был рад и горд тому, что отец взял его с собой в охваченный зимней спячкой лес. Они спускались с холма, с обыкновенного холма, сказала миссис Колан, и шли не торопясь. Но Дэви Рэй оступился — его нога попала в нору суслика, присыпанную сверху палой листвой и другим лесным мусором, ; “ он упал лицом вперед, и в момент падения его ружье, оказавшееся прямо под ним, само собой выстрелило. Заряд попал Дэви в грудь, прямо в легкие и сердце. Как потом было решено, ружье выстрелило от сотрясения в момент падения тела на землю. Мистер Колан, мужчина в возрасте и далеко не в лучшей физической форме, бегом нес своего сына на руках целую милю, пока не добрался до стоявшего на опушке пикапа.

Дэви Рэй находится в отделении “Скорой помощи”, в хирургии, объяснила нам мама. Он был очень тяжело ранен, и ему делают операцию, пытаясь спасти жизнь.

Больница в Юнион-Тауне представляла собой здание из красного кирпича и стекла. По моему мнению, сооружение подобной значимости могло выглядеть и поважнее. Я и мои родители вошли все вместе через вход отделения “Скорой помощи”, где пожилая санитарка с седыми волосами объяснила, куда и как нам пройти. В комнате ожидания, выкрашенной белой краской, мы встретили родителей Дэви Рэя. На мистере Колане все еще были камуфлированные охотничьи штаны и куртка, все в пятнах крови, от вида которых я похолодел от ужаса и едва смог дышать. На его лице, на щеках, на лбу и на переносице специальной пастой были нанесены зелено-коричневые маскировочные полоски. Маскировочные полоски размазались и растеклись от пота и походили на огромные подживающие синяки, самые страшные из всех, что я когда-либо видел. Было понятно, что потрясение мистера Колана настолько велико, что ему даже не приходит в голову вымыть руки и лицо, ибо что такое вода и мыло в миг, когда решается судьба его крови и плоти? Под его ногтями и на башмаках все еще была лесная грязь. Он пребывал в состоянии ужаса, поразившего его в момент трагедии. Мама обняла миссис Колан, которая тут же разразилась рыданиями. Отец отошел с мистером Коланом к окну. Младший братишка Дэви Рэя, Энди, тоже был здесь, его, вероятно, привезли сюда соседи Коланов. Он был еще слишком мал для того, чтобы понять, что делает нож хирурга в груди его старшего брата.

Присев на диванчик, я попытался что-то читать.

Буквы на газетной странице расплывались.

— Все случилось так быстро, — услышал я голос мистера Колана, — так быстро.

Мама и миссис Колан присели возле меня; миссис Колан плакала, а мама держала ее за руки. Где-то в глубине больничного холла прозвенел колокольчик, и голос в динамике попросил доктора Скоффилда срочно пройти в ординаторскую. В нашу комнату заглянул какой-то человек в голубом свитере, и все тотчас же повернули к нему умоляющие ждущие лица, но тот всего лишь пришел осведомиться, не мы ли семейство Расселов. Человек в голубом свитере ушел, вероятно, на поиски какого-то другого несчастного семейства.

Пришел священник пресвитерианской церкви Юнион-Тауна и предложил нам, всем вместе взявшись за руки, помолиться. Я взял за руку миссис Колан; она очень нервничала, ее ладонь была вся мокрая от пота. Теперь, зная силу своей молитвы, я больше не пытался рисковать, хотя, может быть, это было эгоистично с моей стороны. Я от души желал Дэви Рэю поправиться и чистосердечно молил Бога об этом, но никогда, ни единой секунды я не желал Дэви остаться в таком жутком состоянии полужизни-полусмерти, в котором пребывал Рибель.

Приехали Джонни Вильсон и его родители. Мистер Вильсон, от которого Джонни унаследовал все свои стоические качества, тихо сказал несколько слов мистеру Колану, не выказывая бурных эмоций. Миссис Вильсон и моя мама теперь сидели по обе стороны от миссис Колан, которая, погрузившись в горе, глядела в пол и беспрестанно раз за разом повторяла:

— Он был хороший мальчик, такой хороший мальчик, — снова и снова, словно вела какой-то бесконечный спор с Господом Богом за жизнь Дэви Рэя.

Мы с Джонни смотрели друг на друга, не зная, что сказать. То, что случилось с Дэви, было самым худшим из всего, что только могло прийти нам в голову. Через несколько минут после Вильсонов прибыл Бен со своими родителями, а еще чуть позже — родственники Коланов. Пресвитерианский священник пригласил отца и маму Дэви отойти с ним в сторону, как я смог догадаться, для более интимной молитвы. Мы — я, Бен, Джонни, — выйдя в коридор, поговорили о том, что случилось с Дэви.

— Он обязательно поправится, — сказал Бен. — Мой отец говорит, что эта больница очень хорошая.

— Мой отец сказал, что Дэви здорово повезло — заряд дроби прошел всего в нескольких миллиметрах от сердца и не убил его наповал, — сказал Джонни. — Еще он сказал, что знал парня, который случайно выстрелил себе из ружья в живот и не протянул после этого и часа.

Я машинально взглянул на свой “таймекс”. Четыре часа назад Дэви увезли на операцию, и он все еще был жив.

— Он выкарабкается, — уверенно сказал я. — Дэви сильный. Он обязательно поправится.

Мучительно медленно прошел еще один час. Спускалась ночь, а с ней — холодный туман. Мистер Колан побывал в туалете, смыл с лица маскировочные полоски, а с рук — лесную грязь и кровь сына, после чего переоделся в предложенную медсестрой зеленую больничную рубашку.

— Больше я на охоту не ходок, ни за что в жизни, — повторял он то моему отцу, то мистеру Вильсону. — Христом Богом клянусь. Когда Дэви Рэй поправится, я выброшу в озеро все наши ружья и патроны…

Мистера Колана начали душить рыдания, и он закрыл лицо руками. Отец ободряюще положил ему руку на плечо.

— Знаешь, что сказал мне сегодня Дэви, Том? — спросил вдруг мистер Колан, поворачивая к отцу лицо. — Всего за десять минут до того, как все случилось? Он спросил меня: “Мы ведь не станем стрелять в него, если увидим? Мы ведь вышли поохотиться на косуль? Правда, папа? Мы ведь не станем стрелять в него? ”

Отец покачал головой.

— Он говорил про того зверя, что сбежал с ярмарки, из одного из балаганов. Он думал именно о нем перед самым несчастьем. Как ты считаешь, Том, почему?

У меня не было сил слышать такое.

В комнате ожидания появился седовласый врач в очках в тонкой стальной оправе. Мистер и миссис Колан моментально вскочили на ноги и бросились навстречу врачу.

— Могу я поговорить с вами отдельно, там, снаружи в коридоре? — спросил врач тихо.

Мама схватила отца за руку. Все поняли, что седой врач принес плохие новости.

Когда Копаны вернулись, мы узнали, что операция закончена и Дэви перевезли в отдельную палату. За состоянием здоровья Дэви ведется постоянное наблюдение. О том, что ждать дальше, можно будет сказать только утром. Отец Дэви поблагодарил всех за помощь и поддержку и сказал, что просит нас вернуться домой и поспать.

Бен с родителями оставался в больнице до десяти часов вечера, после чего все они уехали. Через полчаса домой отправились Вильсоны. Родственники Коланов тоже мало-помалу разъехались. Пресвитерианский священник сказал, что останется с нами столько, сколько понадобится. Схватив мою маму за руку, миссис Колан попросила ее остаться еще ненадолго. Мы остались сидеть в комнате ожидания с белыми стенами, а на улице туман превратился сначала в морось, потом в дождь, потом дождь перестал, и мимо окна опять поплыл клочьями туман, пронизанный мелкой моросью.

Ближе к полуночи мистер Колан предложил сходить за кофе к кофейному автомату в приемной. Но уже через несколько минут он вернулся в сопровождении седовласого врача:

— Диана, он пришел в себя!

Взявшись за руки, родители Дэви заторопились к своему сыну.

Прошло десять минут, которые показались мне вечностью, И мистер Колан снова появился в комнате ожидания. В горящих огоньках сигарет бывало больше жизни, чем я сумел различить в тот момент в его глазах.

— Кори? — тихо позвал он. — Дэви Рэй хочет с тобой поговорить.

Я понял, что от страха не могу двинуть ни рукой, ни ногой.

— Давай, Кори, — настойчиво сказал отец. — Все в порядке, сходи проведай его.

Поднявшись на ноги, я двинулся вслед за мистером Коланом.

Перед дверями палаты, в которой лежал Дэви, стояли и разговаривали друг с другом священник и седой врач. Глядя на них, ни о чем хорошем не думалось. Мистер Колан открыл передо мной дверь палаты, и я зашел внутрь. Внутри рядом с кроватью, покрытой прозрачной пленкой кислородной палатки, на стуле сидела миссис Колан. От лежавшего под тонкой голубой простыней тела змеилось несколько пластиковых трубочек, по которым из бутылок на высоких штативах текла прозрачная жидкость и что-то темно-красное, наверное, кровь. Рядом с кроватью имелся большой сложный прибор с зеленоватым экраном, на котором с методичной неуклонностью расширялся и опадал маленький кружок. Увидев меня, миссис Колан наклонилась вперед к голове Дэви и тихо шепнула ему:

— Кори пришел.

Я услышал звук тяжелого дыхания и почувствовал запах “хлорокса” и шампуня “Сосновый лес”. Снаружи по стеклу барабанил дождь.

— Вот, присядь сюда, — сказала миссис Колан и поднялась со своего стула.

Я подошел к кровати и послушно опустился на стул. Миссис Колан взяла одну из рук Дэви, которая была белее итальянского мрамора.

— Я постою рядышком, Дэви, вот тут, — успокоительно проговорила она. Потом вымученно улыбнулась, что, очевидно, стоило ей немалого труда, и опустила руку Дэви на простыню.

Я остался глядеть на лицо моего друга сквозь прозрачную пленку кислородной палатки.

Он был очень бледен, мой друг, под его глазами залегли широкие черно-бордовые полукружья. Кто-то аккуратно причесал ему волосы, и теперь они блестели от влаги. Простыня укрывала его до горла, я не видел ни малейшего следа тех тяжких ран, из-за которых он оказался здесь. В ноздри были вставлены прозрачные трубки, посеревшие губы пересохли. Лицо Дэви Рэя казалось восковым, но глаза, смотревшие прямо на меня, были осмысленными.

— Это я, — сказал я. — Кори.

Дэви Рэй с трудом сглотнул. Мне показалось, что зеленый огонек на экране монитора замигал чуть быстрее, но скорее всего мне это только показалось.

— Ты споткнулся, — сказал я Дэви Рэю и моментально понял, что сказать что-нибудь глупее трудно было придумать.

Дэви Рэй ничего не ответил. “Он не может говорить”, — подумал я.

— Бен и Джонни тоже приходили, — продолжил я. — Только они ушли.

Дэви Рэй вздохнул. Вместе со вздохом с его губ сорвалось слово:

— Бен.

Уголок его рта чуть-чуть приподнялся кверху.

— Чудило он.

— Точно, — подтвердил я и попытался улыбнуться. Я вовсе не был силен. У меня даже не было выдержки миссис Колан. — Ты помнишь, как ты упал?

Дэви Рэй кивнул. Его глаза пугающе блестели.

— Нужно сказать, — проговорил он, и его голос сорвался на хрип. — Нужно рассказать тебе.

— Хорошо, — кивнул я и присел рядом с кроватью Дэви. Дэви улыбнулся.

— Я его видел.

— Ты его видел?

Наклонившись вперед, я принял вид полной готовности услышать какую-то тайну. В ноздри мне ударил легкий запах крови.

— Ты видел зверя из Затерянного Мира?

— Нет. Лучше.

Дэви Рэй с трудом сглотнул, от приступа боли его улыбка угасла, но потом губы растянулись опять.

— Я видел Первоснега, — сказал Дэви Рэй.

— Первоснега, — прошептал я. Огромного белого оленя с рогами, раскидистыми, будто ветви дуба. Да, сказал себе я. Кто и заслужил увидеть Первоснега, так это точно Дэви Рэй.

— Я видел его. Потому и упал. Не смотрел себе под ноги. Ох, Кори, — сказал он. — Олень такой красивый.

— Да уж, надо думать, — отозвался я. — Он просто огромный, еще больше, чем говорят! И очень-очень белый!

— Я уверен, — ответил я, — что Первоснег — самый красивый олень на свете.

— Он стоял прямо передо мной, — продолжал шептать Дэви Рэй. — Очень близко, как вон та стена. Я повернулся к отцу, чтобы сказать ему, и в этот миг Первоснег прыгнул. Всего один прыжок — и его не стало. А я споткнулся и упал, потому что не смотрел себе под ноги. Но Первоснег тут ни при чем, он не виноват, Кори. Никто не виноват. Просто так вышло, и все.

— Ты поправишься, — сказал я. На моих глазах в углу рта Дэви собиралась в пену кровавая слюна.

— Я все равно рад, что мне довелось повидать Первоснега, — сказал Дэви Рэй. — Ничего, что он так быстро ускакал. Просто он так живет, и все.

После этого Дэви замолчал, и слышно было только его тихое влажно шелестящее дыхание. Монитор с зеленым огоньком продолжал тихо попискивать: блип, блип, блип…

— Я, наверное, пойду, — сказал я и начал подниматься на ноги.

Белая как мрамор рука Дэви схватила мою руку.

— Расскажи мне… — прошептал он.

Я замер. Дэви Рэй смотрел на меня не отрываясь, его глаза умоляли. Я снова опустился на стул. Он держал меня за руку, а я даже не пытался освободиться. Рука Дэви была холодна как лед.

— Хорошо, — кивнул я.

Сначала мне нужно было сложить различные фрагменты рассказа, как это было с вождем Пять Раскатов Грома.

— Жил-был мальчик.

— Да, — кивнул Дэви Рэй. — Пусть это будет мальчик.

— Этот мальчик умел летать с одной планеты на другую с помощью одной лишь силы своей мысли. Он много где побывал. К подошвам его кед пристал красный песок Марса, ему случалось кататься на лыжах со снежных холмов Плутона. Он гонял на велосипеде по кольцам Сатурна и сражался с динозаврами на Венере.

— А мог он долететь до Солнца, Кори?

— Конечно, это ему ничего не стоило. Он мог летать на Солнце хоть каждый день, стоило ему только захотеть. Кстати, там он и загорел, ведь у него был отличный загар. Для того чтобы лететь на Солнце, он надевал темные очки, а к вечеру возвращался домой коричневый, как головешка.

— На Солнце, наверное, бывает здорово жарко, — предположил Дэви Рэй.

— А он брал с собой вентилятор, — пожал плечами я. — Этот мальчик водил знакомство с королями и королевами со всех планет, он был желанным гостем во всех их замках. Он побывал в красном песчаном замке короля Людвига Марсианского и в облачном замке короля Николаев Юпитерианского. Он помирил короля Зантаса Сатурнского и короля Даймона Нептунского, а ведь дело едва не дошло до войны — и все из-за спора по поводу ничейной кометы. Он целый год прожил в огненном замке короля Бюрла Меркурианского, а на Венере именно он помог строить тамошнему молодому королю Свану новый замок из бревен обычного голубого дуба. На Уране король Фаррон просил его поселиться во дворце и остаться навсегда, принять чин адмирала и возглавить военно-морскую королевскую флотилию. В общем, мальчик был необыкновенный, и все знали это, и сами короли, и их подданные. Знали они и то, что другого такого мальчика не появится и через миллиард лет, даже после того как звезды потухнут и разгорятся снова миллион раз. Потому что этот мальчик единственный во всей Вселенной умел странствовать, легко перелетая с одной планеты на другую, и потому его имя значилось всегда одним из первых в каждой книге гостей на любой планете.

— Эй, Кори?

— Что?

Голос Дэви звучал все более и более сонно.

— Мне хочется посмотреть облачный замок. А тебе?

— Мне тоже, — отозвался я.

— Господи.

Дэви Рэй больше не смотрел на меня. Его взгляд видел что-то еще, невидимое мне, он был словно одинокий путник, мчащийся к своей вымышленной и только ему одному зримой стране.

— Я ведь никогда не боялся летать, верно? — спросил он.

— Нисколечко, Дэви.

— Я здорово устал, Кори.

Дэви Рэй нахмурился, кровавая слюна медленно потекла по его подбородку.

— Мне хочется отдохнуть.

— Тогда отдохни, — сказал я. — А я загляну к тебе завтра. Лоб Дэви снова разгладился. Быстрая улыбка пронеслась по его губам.

— Не выйдет, потому что сегодня ночью я собираюсь слетать к Солнцу. Я как следует загорю, а вы тут полопаетесь от зависти.

— Кори? — Это была миссис Колан. — Кори, доктор просит тебя выйти, ему нужно заняться Дэви.

— Хорошо, мэм.

Я поднялся. Ледяная рука Дэви Рэя еще несколько мгновений держала мою руку, а потом его пальцы разжались.

— Завтра увидимся, — сказал я ему сквозь пластик кислородной палатки. — Пока.

— Прощай, Кори, — прошептал он.

— Прощ… — Я осекся, потому что моментально вспомнил миссис Нэвилл и первый день лета.

— Пока, — с наигранным весельем кивнул я Дэви и, миновав миссис Колан, вышел в коридор. Я еле сдерживал рыдания и лишь огромным усилием воли не позволил им вырваться наружу прежде, чем затворилась за мной дверь. Я выдюжил, как сказала бы об этом мама Чили Уиллоу.

Мы сделали все, что было в наших силах. Мы поехали домой по затянутому туманом Шестому шоссе, где в поисках своей возлюбленной время от времени проносилась Полуночная Мона. Попрощавшись с Коланами, всю дорогу мы едва проронили несколько слов — бывают времена, когда слова кажутся пустым звуком. Дома я подобрал с пола зеленое перышко, куда оно выпало из моей ладони; перышко отправилось на место в сигарную коробку.

Утром в воскресенье я проснулся, как будто меня кто-то толкнул в бок. Несколько минут я лежал, приходя в себя. В глазах у меня стояли слезы, на полу косыми черточками лежали солнечные лучи, просачивавшиеся сквозь жалюзи. Потом в дверях моей комнаты появился отец, одетый в ту же одежду, что и вчера.

— Кори? — позвал меня он.

Жить в пути, странствовать и странствовать, повидать короля Людвига, Николаса, Зантаса, Даймона, Фаррона, Бюрла и Свана. Путешествовать: к замку из красного песка, к простому бревенчатому замку из стволов голубого дуба, к огненному дворцу, потом к самому прекрасному, сложенному из фигурных облаков. Странствовать и странствовать, с планеты на планету, от звезды к звезде, всюду находя свое имя в книге приглашенных среди самых желанных гостей. Одинокий путник оставил свой мир. Ему не суждено вернуться.

Глава 2Вера

Я думал, что знаком со Смертью.

Я шел со Смертью шаг в шаг, когда глядел в экран телевизора или сидел, подтянув колени к груди в мягком кресле “Лирика” перед серебристым экраном с пакетом жареного попкорна. Сколько бравых ковбоев и индейцев на моих глазах пали смертью храбрых, простреленные навылет или сраженные стрелой, лицом прямо в клубящуюся из-под колес фургонов пыль? Сколько десятков полицейских и сыщиков полегло от гангстерских пуль, кто рухнув, застреленный наповал, кто отдав Богу душу на руках своих товарищей? Сколько многотысячных армий было скошено огнем пулеметов и залпами картечи, сколько безвинных жертв с криками было перемолото в безжалостных пастях чудовищ?

Я считал, что близко познакомился со Смертью, когда целыми днями изучал пристальный и неподвижный взгляд Рибеля, уставившегося в пустоту. Я знал о Смерти из краткого “прощай” миссис Нэвилл. Я видел Смерть в свисте и бульканье воздуха, вырывавшегося из кабины машины, когда та уходила вместе со своим замученным водителем в бездонные глубины озера Саксон.

Я ошибался.

Потому что Смерть нельзя познать до конца. С ней нельзя подружиться. Если Смерть представить в виде маленького мальчика, то это тот самый мальчик, что в большую перемену обычно стоит на школьном дворе в самом дальнем углу, тогда как воздух дрожит от радостных криков остальной детворы. Если бы Смерть была маленьким мальчиком, с ним никто не стал бы водиться. Он говорил бы шепотом, а в его глазах светилось бы знание, которое не в силах вынести ни один человеческий разум.

Это знание ворвалось в мою душу в час похорон: Из тьмы мы вышли, во тьму мы уходим.

Я вспомнил, что так говорил док Лизандер, когда мы с ним сидели на крыльце его дома, глядя на золотые осенние холмы. Мне не хотелось в это верить. Мне не хотелось даже думать, что Дэви Рэй попал в такое место, куда не проникает свет, откуда не то что не увидишь солнце, но даже огонек маленькой свечи, теплящейся на алтаре пресвитерианской церкви. Я не хотел думать, что Дэви Рэй, мой друг, теперь лежит в гробу, крышка которого закрыла от него небо, что больше он не может ни дышать, ни смеяться, даже если это покажется всего лишь игрой теней. В дни, последовавшие после смерти Дэви Рэя, я понял, в каком высокохудожественном обмане принимал участие всю свою сознательную жизнь. Все эти ковбои и индейцы, полицейские и детективы, солдаты и несчастные жертвы киночудовищ снова весело поднимались на ноги, стоило помощнику режиссера щелкнуть хлопушкой, а осветителю погасить прожектора. После они отправлялись по домам, до следующего дня или до того времени, когда снова возникнет необходимость в массовке. Дэви Рэй умер навсегда; видеть его одного в мире вечной тьмы было невыносимо.

Дошло до того, что я не мог спать. В комнате мне было слишком темно. Мне стали мерещиться непонятные фигуры вроде той, что я видел ночью у клетки Рибеля. Дэви Р3” ушел во тьму, туда же, где пребывал Карл Бэллвуд.

Туда, где теперь жил Рибель. А также все, кто лежит на Поултер-хилл, многие поколения, чьи кости лежали под перевитыми корнями деревьев нашего городка; все они, конечно, пребывали во тьме.

Я вспоминал похороны Дэви Рэя. Какой жирной и тяжелой была красная земля по краям глубокой могилы. Какой жирной и тяжелой, просто ужас. После того как священник закончил отпевание, присутствующие стали расходиться. Негр из Братона принялся забрасывать могилу землей, гроб исчез; не осталось никакого просвета — ни двери, ни окна, ни даже щели, ничего. Была только тьма, и под ее непомерной тяжестью во мне что-то надломилось.

Я больше не знал, где точно расположен Рай и есть ли вообще небеса. Теперь я совсем не был уверен, что у Бога есть хоть немного здравого смысла, или какой-то план действий, или причины для того, чтобы поступить так-то или так-то; скорее всего он тоже пребывает в кромешной тьме. Я ни во что больше не верил: ни в жизнь, ни в жизнь после смерти, ни в Бога, ни в добро. Я мучился и изнывал в своем неверии, а в это самое время Мерчантс-стрит одевалась в свое рождественское убранство.

До Рождества оставалось еще целых две недели, но в Зефире с нетерпением готовились к празднику. Смерть Дэви Рэя омрачила всеобщую радость. Об этом говорили у мистера Доллара, в кафе “Яркая звезда”, в мэрии, везде и всюду. Он был совсем еще мальчик, говорили люди. Такая трагедия, отвечали другие. Такова жизнь, добавляли третьи; хотим мы или нет, но таковы правила игры.

Я тоже слышал эти разговоры, но от них нисколько не становилось легче. Родители видели мое состояние и, в свою очередь, пытались утешить, объясняя, что для Дэви мучения закончились и что теперь он пребывает в гораздо лучшем месте.

Но я не верил им, не мог верить. Разве может быть где-то место лучше, чем наш Зефир?

— Небеса, — отвечала мама, когда мы сидели перед трещавшим камином. — Дэви Рэй поднялся на небеса, ты должен в это верить. — Но почему я должен в это верить? — спросил я, и мама взглянула на меня так, словно ее ударили по лицу.

А я ждал ответа. Я надеялся услышать такой ответ, который сразу же расставит все на свои места, но слова, которые я слышал, нисколько не умеряли мою неудовлетворенность, потому что все они сводились только к одному: “вера”.

Тогда родители отвели меня к преподобному Лавою. Мы сидели в его комнате при церкви; он дал мне лимонный леденец из коробочки, которая стояла у него на столе.

— Кори? — спросил он. — Ты ведь веришь в Христа, не правда ли?

— Верю, сэр.

— И ты веришь в то, что Христос был ниспослан к нам Богом для того, чтобы принять смерть за грехи людей?

— Верю, сэр.

— Тогда, стало быть, ты веришь и в то, что Христос был распят, после чего он умер и был похоронен, а потом, на третий день, воскрес из мертвых?

Тут я нахмурился.

— Но Христос есть Христос. А Дэви Рэй был обыкновенный мальчик.

— Я согласен с тобой. Кори. Дело в том, что Христос был послан к нам для того, чтобы показать, что жизнь — это не только то, что лежит на поверхности. Есть еще много такого, чего мы не понимаем. Он показал нам, что если мы станем жить с верой в Него и Бога, если мы последуем по жизни указанным Им путем и станем жить так, как завещал Он, то и для нас у Бога найдется место на небесах. Понимаешь?

С минуту я размышлял над словами преподобного Лавоя. Священник сидел, откинувшись на спинку кресла, и прищурившись смотрел на меня.

— А на небесах лучше, чем в Зефире? — наконец спросил я.

— В миллион раз лучше, — ответил он.

— Там есть книжки с комиксами?

— Как бы тебе сказать… — улыбнулся преподобный Лавой. — Людям не дано узнать, что в действительности являют собой небеса. Мы знаем, что небеса неописуемо прекрасны — и это все.

— Откуда мы это знаем? — спросил я.

— Потому что так нам говорит наша вера, — ответил преподобный. — Потому что жить без веры нельзя. Он снова протянул мне коробку с конфетами.

— Хочешь еще леденец?

Сколько я ни напрягал воображение, представить себе небеса мне не удавалось. Как можно верить, что то или иное место хорошо или плохо, если там нет всех тех вещей, к которым ты привык? Если там нет комиксов и нет фильмов о чудовищах, нет велосипедов и проселочных дорог, по которым так хорошо гонять? Где нет бассейнов, мороженого, нет лета, нет барбекю на Четвертое июля? Где нет грозы и грома, где нет крыльца, на котором можно сидеть и смотреть, как быстро подкрадывается гроза? Лично мне небеса представлялись чем-то вроде библиотеки, в которой можно взять книги только по одному предмету; вам суждено пробыть там целую вечность, коротая часы за чтением этих бесчисленных книг. Что могут значить для меня небеса без пишущей машинки и волшебных шкатулок?

В таком случае небеса просто превратятся в ад, вот и все!

Дни перед Рождеством прошли серо и буднично, ничем не примечательные. Рождественские огни, желтые, красные и зеленые, перемигивались вдоль Мерчантс-стрит. Лампы в виде головы Санта Клауса горели на перекрестках, светофоры были украшены гирляндами серебристой мишуры.

Отец наконец устроился на работу. Теперь он три дня в неделю работал приказчиком на складе у “Большого Поля”.

В один прекрасный день Луженая Глотка обозвала меня дубиной стоеросовой шесть раз кряду. В довершение всего она вызвала меня к доске и попросила рассказать классу, что я знаю о простых числах.

Я ответил, что ни к какой доске не пойду.

— Кори Мэкинсон, немедленно встань и выйди к доске! — заорала она так, что задребезжали стекла.

— Нет, мэм, — спокойно ответил я. За моей спиной радостно засмеялась Демон, почуявшая новый поворот в нашей борьбе с миссис Харпер. — Поднимайся. Сейчас же. Сию. Минуту! — Физиономия Луженой Глотки начала наливаться кровью. Я потряс головой:

— Нет.

Через мгновение Луженая Глотка налетела на меня словно буря. При всей своей массе она двигалась гораздо проворней, чем я мог себе представить. Она сгребла мой свитер обеими ручищами и рывком вздернула меня вверх, да так резко, что мои колени ударились о крышку стола, и их пронзила острая боль, от которой в голове разорвалась огненно-белая вспышка.

С Дэви Рэем, канувшем во тьму, и со всей бессмысленностью слова “вера”, звеневшими в моем мозгу и терзавшими меня будто острые шипы, я бросился на нее.

Я наотмашь ударил ее. Прямо в лицо. В тот момент лучше прицелиться я просто не мог. С носа Луженой Глотки слетели очки, от изумления она издала странный каркающий звук. Злость моя испарилась, но дело уже было сделано.

— Ты ударил меня, как ты смел! — завопила Луженая Глотка и, схватив за волосы, принялась таскать из стороны в сторону. Потрясенный класс в абсолютном молчании взирал на происходящее; то, что я себе позволил, было чересчур даже для моих одноклассников. Я же, ступивший в сумеречную зону мира мистики, в ту пору ничего еще не знал. Луженая Глотка влепила мне оплеуху — и я грохнулся на парту Салли Мичам, едва не сшибив ее со стула. Схватив меня за шиворот, Луженая Глотка, вереща как резаная, поволокла меня к двери и — в кабинет к директору.

Дальнейшее легко предугадать: по телефону срочно были вызваны в школу мои родители. Мало сказать, что они были напуганы моим поведением. Мне запретили появляться в школе в течение трех дней, а кроме того, наш директор — маленький и щуплый человечек, похожий на птичку, с очень подходящей ему фамилией “Кардинал” — приказал мне, прежде чем я переступлю порог класса, принести письменное извинение перед миссис Харпер и передать ему лично. Мое письменное извинение должно было быть подписано обоими родителями.

Глядя мистеру Кардиналу прямо в глаза, в присутствии собственных родителей, я отчеканил, что меня могут исключить из школы хоть на целых три месяца или выгнать вообще, но никаких извинений миссис Харпер я писать не стану, потому что мне надоело, что меня каждый день называют дубиной стоеросовой, а кроме того, мне до смерти надоела математика и вообще тошнит от всего происходящего.

Отец поднялся со стула.

— Кори? — поражение спросил он. — Да что с тобой творится?

— Никогда еще в истории этой школы ни один ученик не посмел ударить учителя! — пропищал мистер Кардинал. — Я не знаю к” единого случая! Этого мальчика нужно хорошенько высечь, чтобы он запомнил урок на всю жизнь!

— Мне тяжело это говорить, — подал голос отец, — но я полностью с вами согласен.

По дороге домой я попытался еще раз все объяснить родителям, но они, меня не слушали. Они просто не слышали моих слов. Отец сказал, что для того, что я сделал, нет прощения, а мама добавила, что ей в жизни еще не было так стыдно. Поэтому я замолчал в молчал всю дорогу, а за моей спиной в кузове пикапа погромыхивал Ракета. Порка действительно была произведена собственноручно отцом. Все произошло быстро, но довольно болезненно. Тогда я еще ничего не знал, что за день до случившегося отец получил от босса разнос за то, что перепутал этикетки с ценой на коробках с конфетами к Рождеству. И я, конечно, ничего не знал о том, что босс моего отца в “Большом Поле” был на целых восемь лет его младше, при этом гонял на красном “буревестнике” и обращался к моему отцу запросто “Томми”.

Порку я вынес без единого звука, но, оказавшись у себя в комнате, бросился лицом в подушку и разрыдался.

Вошла мама. У нее в голове не укладывалось, что заставило меня так ужасно поступить. Она добавила, что понимает, что я еще не пришел в себя после гибели Дэви Рэя, но жизнь продолжается, Дэви Рэй на небесах, а нам всем нужно взять себя в руки. И еще она сказала, что мне все равно придется извиниться перед миссис Харпер в письменном виде, хочу я этого или нет, и чем раньше я это сделаю — тем лучше. Оторвав голову от подушки, я ответил, что отец может пороть меня хоть каждый день и до скончания века, но я не стану писать никаких извинений.

— В таком случае, молодой человек, тебе придется посидеть несколько дней дома и поразмыслить над своим поведением, — сказала она. — А на голодный желудок всегда думается легче.

Я ничего не ответил маме. Потому что отвечать было нечего. Мама вышла из комнаты, а я лежал и слушал доносившиеся из гостиной приглушенные встревоженные голоса. Родители говорили о том, что со мной случилось неладное и почему я стал таким неуправляемым и потерял всякое уважение к взрослым. Потом я услышал звон расставляемых на обеденном столе тарелок, до моих ноздрей донесся запах жареного цыпленка. Тогда я повернулся лицом к стене и уснул.

Мне снова приснились четыре негритянки. В самом конце сна я увидел ярчайшую вспышку света и беззвучный взрыв — и проснулся. Будильник снова валялся на полу, я опять сшиб его со столика, но на этот раз родители не вбежали на шум, чтобы узнать, что стряслось. На этот раз будильник уцелел; стрелки на его циферблате показывали два часа ночи. Я встал с кровати и выглянул в окно. На острых концах месяца запросто можно было повесить шляпу. По другую сторону холодного оконного стекла в тишине ночи ярко мерцали равнодушные звезды. Я подумал, что ничто на свете не заставит меня извиняться перед Луженой Глоткой; может, это во мне говорило наследство дедушки Джейберда, но я точно знал, что я буду не я, если приду к Гарпии с повинной головой. Черта с два.

Мне нужно было поговорить. С кем-то, кто мог меня понять. С кем-то вроде Дэви Рэя.

Теплая куртка на фланелевой подкладке висела возле входной двери. К сожалению, воспользоваться парадным входом я не мог, потому что скрип и стук двери обязательно разбудили бы отца, поэтому я натянул самые плотные джинсы, надел два свитера и вязаные перчатки. Потом я принялся осторожно поднимать окно. Петля рамы скрипнула всего раз, но так пронзительно, что у меня волосы встали дыбом.

На мгновение я замер, но не услышал в соседней комнате ни звука, ни шагов, ни скрипа кровати. Открыв окно полностью, я бесшумно выбрался на улицу на морозный воздух.

Я снова поднял окно, предусмотрительно оставив щелочку, в которую можно было просунуть пальцы и зацепиться. Потом, вскочив на Ракету, как ветер понесся по дороге, освещенной скупым светом остророгой луны.

Колеся по пустынным улицам, я посматривал на желтые фонари светофоров, которые предупредительно мне подмигивали. Пар от моего дыхания клубился быстрым облачком, уносившимся назад щупальцами маленького осьминога. В окошках некоторых домов горел свет — светили лампы у туалетов, сияние которых должно было обезопасить полуночную прогулку на ощупь. Нос и уши моментально заледенели; в такую ночь по домам сидели все: и собаки, и Верноны Такстеры. Направляясь к Поултер-хилл, я сделал приличный крюк, примерно с милю или побольше, потому что мне нужно было обязательно взглянуть на одну вещь. Медленно, стараясь не дребезжать рамой, я проехал мимо дома, отдельно стоявшего на трех арках земли, с лужайкой для выпаса лошадей и конюшней.

В одном из окон второго этажа горел свет. Слишком яркий для ночника. Док Лизандер не спал. Он слушал свои иноземные радиостанции.

Любопытная мысль зародилась в моей голове. Может, все дело в том, что док Лизандер стал “совой” оттого, что боится темноты? Страх одиночества заставляет его сидеть всю ночь напролет, в самые сонные и тихие часы, и крутить ручку приемника, слушая голоса со всего мира, которые создают иллюзию, что он не один?

Я решительно повернул руль Ракеты и покатил от дома ветеринара. Со дня несчастья с Дэви Рэем я не пытался разгадать тайну зеленого перышка. В прошедшие дни, наполненные смертью, горем и тяжестью сомнений, даже телефонный звонок мисс Гласс Голубой требовал слишком большого напряжения душевных сил. Ломать голову над мрачной тайной того, что лежало в не ведающем света придонном иле озера Саксон, казалось мне недостаточным для того, чтобы изгнать из своей души сгустившуюся там тьму. О том, что док Лизандер имеет к этому хотя бы косвенное отношение, я просто не мог думать. Если док Лизандер и вправду в чем-то замешан, то чего тогда стоит мир, в котором мы живем? В нем не останется ни слова правды.

Я добрался до вершины Поултер-хилл. Чугунные кладбищенские ворота с литыми завитушками были заперты на висячий замок, но для того, чтобы перебраться через двухфутовую каменную стену, окружавшую страну усопших, не требовалось прибегать к магии. Оставив Ракету ждать снаружи, я перемахнул через стену и отправился к знакомому месту мимо залитых лунным светом надгробий. Незримая граница между двумя мирами, сам Поултер-хилл был поделен пограничной чертой на сферы влияния между Зефиром и Братоном. Белых людей хоронили с одной стороны холма, между тем чернокожие покоились по другую, противоположную сторону. На мой взгляд, не было ничего, удивительного в том, что люди с разным цветом кожи, которые никогда не купались вместе в одном бассейне, пользовались разными магазинами и ходили в разные кафе, и после смерти предпочитали лежать так, чтобы не видеть друг друга. Глядя на кладбище, я решил при первом же удобном случае спросить преподобного Лавоя, как обстоит с этим дело на небесах и суждено ли встретиться на небе черным и белым, например Дэви Рэю и Леди и Человеку-Луне? И если у черных и белых общие небеса, то почему бы им на Земле не посидеть и не позавтракать в одном кафе? Если небеса у черных и белых действительно общие, то не значит ли это, что на Земле мы нарушаем помысел Божий, ведем себя глупо или даже грешим, когда избегаем друг друга? Или, может быть, все обстоит как раз наоборот и мы исправляем ошибку Бога, допущенную им по недомыслию? Само собой, если впереди нас ожидает лишь непроглядная тьма, то все вопросы о небесах и Боге просто снимаются. Но остается загадкой, как в этакой тьме таким удальцам, как Малыш Стиви Коули, которого я видел так же ясно, как целый город из надгробий, высившийся по сторонам от меня, удается гонять на быстроходных машинах вроде Полуночной Моны.

Надгробных камней не просто было много. Их было ужасно много. Я вспомнил, что где-то читал, что со смертью старика сгорает целая библиотека его знаний и памяти. В “Журнале” Адамс-Вэлли в некрологе о Дэви Рэе написали, что он погиб в результате несчастного случая на охоте. Там говорилось и кем были его родители, что у него остался младший братишка Энди и что его семья входила в пресвитерианскую общину Юнион-Тауна. В заключение сообщалось, что похороны Дэви состоятся в половине одиннадцатого утра. И только. Я был потрясен, когда прочитал эти скупые факты. Сколько о Дэви Рэе осталось не сказано. Ни слова не было сказано о морщинках, которые появлялись в уголках его глаз, когда он смеялся, или о том, что, готовясь к очередной словесной схватке с Беном, он всегда чуть улыбался половинкой рта. Там ничего не сказали о том, как блестели его глаза, когда он находил новую лесную тропинку, до сих пор не исследованную, как он прикусывал нижнюю губу, собираясь отбить бейсбольный мяч, пущенный особенно быстро и сильно. То, что я прочитал в газете, было скупо и сухо, ни в одном слове не было ни капельки настоящего Дэви Рэя. Шагая между могилами, я размышлял об этой несправедливости. Сколько необыкновенных судеб и удивительных историй были похоронены и лежали, забытые, под этими камнями? Сколько древних многотомников и свежих и молодых томов, только начинавших писать свою историю год от года? Все это богатство, весь этот бесценный груз теперь был потерян для нас. Я представил себе зал вроде библиотеки или даже кинотеатра, куда можно прийти, сесть в кресло и, выбрав из миллиардов имен нужное, нажать под ним кнопку и, глядя на появившееся на экране лицо, услышать из его собственных уст всю его историю — с начала до конца.

Это станет подлинным памятником для прошлых поколений: можно будет слушать голоса тех, кто ушел от нас давным-давно, сотни лет назад. Рассматривая надгробия вокруг себя, я думал, что мы — потерянное поколение. Мы забыли о прошлом, обеднив тем самым свое будущее.

Так я добрался до могилы Дэви Рэя. Большого надгробия там еще не было; на голой земле лежал плоский могильный камень. Дэви лежал не на самой вершине холма, но и не у его подножия; он занял местечко посредине. Я присел возле могильного камня, стараясь не наступить на невысокий холмик, который скоро должны были размыть дожди и сгладить грядущая весна. Я сидел под холодной луной и глядел в темноту. Я знал, что днем, когда взойдет солнце, отсюда откроется отличный вид на весь Зефир и на холмы за городком. Отсюда будет виден мост с горгульями и река Текумса. Можно будет смотреть на составы, катящие по извилистым маршрутам рельсов, что змеятся среди холмов, пересекают мост через реку, находящийся сразу за Зефиром, откуда идут пути к другим большим городам. Вид открывался преотличный, жаль только, что некому было наслаждаться им каждый день. Отчего-то я сильно сомневался, что для Дэви Рэя сейчас имеет большое значение, какой от его могилы открывается вид — далеко на родные просторы, город и холмы или просто на скромное унылое болото. Подобное может иметь значение разве что для нас, скорбящих, но вряд ли для тех, кто уже упокоился.

— Господи, — проговорил я, и мое дыхание облачком пара уплыло прочь. — Наворотил же я тут всякого.

Ждал ли я, что Дэви Рэй мне ответит? Нет, конечно, нет. Поэтому, услышав в ответ тишину, я не был сильно расстроен.

— Не знаю, где сейчас ты, во тьме или на небесах, — продолжил я. — Что хорошего в этих небесах, если там нет мелких невзгод, которые остались с нами на земле. По мне, так от всего этого здорово отдает церковью. Ходить в церковь на часок по субботам хорошо, но обретаться там вечно я бы не хотел. И темнота мне тоже совсем не нравится. Ни в том, ни в другом для меня нет ничего хорошего. Все, о чем ты думал, во что верил, уходит безвозвратно, пропадает, словно рябь на поверхности озера, которой никто не видел.

Подтянув колени к груди, я обхватил их руками.

— Там нет голоса, чтобы поговорить, нет глаз, которыми можно смотреть, нет ушей, ничего нет. Для чего тогда мы родились на свет, скажи мне, Дэви Рэй?

И снова ответом было молчание.

— Не понимаю я эту веру, совсем не понимаю, — сказал я потом. — Мама считает, что без веры жить нельзя и я обязательно должен верить. Преподобный Лавой тоже так считает. Но во что мне верить, Дэви Рэй, если там ничего нет? Верить так, как говорят они, это все равно что разговаривать по телефону, когда на другом конце линии никого нет — и ты так никогда и не узнаешь, есть там кто-то или нет, потому что никто никогда не отвечает. Жить так и всю жизнь говорить с пустотой — разве это не безумие, а, Дэви?

Я напомнил себе, что сию минуту я именно тем и занимаюсь, что болтаю с пустотой. Мне было покойно так сидеть, потому что я знал, что Дэви Рэй здесь, рядом со мной. Подвинувшись чуть в сторону, туда, где пожухлая трава уцелела от острых лопат, я откинулся на спину и лег. Широко распахнув глаза, я уставился в небосвод, усыпанный потрясающе красивыми звездами, и ощутил в груди благоговейный восторг.

— Посмотри на это небо, — сказал я. — Только посмотри. Вид у него такой, словно Демон взяла и высморкалась на кусок черного бархата, верно?

Я улыбнулся, решив, что Дэви наверняка оценил бы мою шутку.

— Нет, в самом деле, — продолжил я, — оттуда, где ты находишься, тебе видно небо или нет?

В ответ молчание. Молчание и тишина.

Я сложил руки на груди. Прижимаясь спиной к земле, я почти не чувствовал холода. Моя голова лежала рядом с головой Дэви Рэя.

— Сегодня меня выпороли, — признался я. — Отец снял с меня три шкуры. Может, я это заслужил. Но почему Луженой Глотке все сошло с рук, вот что я хотел бы знать? Разве она не заслужила такой же порки? Почему никто и никогда не слушает детей, ведь им часто есть что сказать?

Я вздохнул; пар поднялся в небо к Большой Медведице.

— Мне ведено извиниться перед ней в письменном виде, Дэви Рэй, но мне не в чем извиняться. Я не хочу писать никаких извинений. Я просто не могу заставить себя это сделать, и никто не сможет меня заставить. Может, я не прав, но не прав только наполовину, а взрослые хотят взвалить на меня всю вину. Не могу я извиняться! И не хочу. Что мне делать, Дэви?

И тогда я услышал ответ.

Но это был не голос Дэви Рэя, урезонивавший меня, как вы, наверное, подумали.

Это был свисток паровоза, донесшийся до меня откуда-то издалека.

Приближался товарный состав.

Я поднялся и сел. Вдали я увидел петлявший между холмами прожектор локомотива, который держал курс на Зефир. Сидя неподвижно, я смотрел на приближавшийся поезд.

Перед мостом через Текумсу поезд обязательно притормозит. Обязательно, потому что так бывает всегда. А через мост товарняк пройдет и вовсе осторожно, медленно, чувствуя, как скрипят и стонут от натуги балки и фермы старой конструкции.

Так что перед мостом, если у кого-то есть желание, вполне можно успеть вскочить в открытую дверь какого-нибудь вагона.

Это вполне возможно, но удобный момент долго не продлится. Товарняк снова наберет скорость, а добравшись до противоположной окраины Зефира, снова погонит во весь дух.

— Не могу я писать извинения и не буду, Дэви Рэй, — тихо проговорил я. — Ни завтра, ни послезавтра. Никогда и ни за что в жизни. В школу мне тогда дорога будет заказана, верно я рассуждаю?

В ответ Дэви не сказал ничего, не возразил, ни поддакнул. Мне предстояло решать все самому.

— Что, если я отправлюсь путешествовать ненадолго? Дня на три? Просто чтобы дать им понять, что я лучше сбегу из дома, чем стану унижаться перед Луженой Глоткой? Может, тогда они наконец прислушаются ко мне, как ты думаешь?

Говоря это, я не сводил глаз с крупной желтой звезды, что быстро приближалась ко мне. Паровоз снова свистнул, может, отпугивая с путей косулю. Мне показалось, что паровоз зовет меня: “Кор-р-ри-и-и-и-и”.

Я поднялся на ноги. Если я сейчас добегу до Ракеты, то как раз поспею к мосту. Еще пятнадцать секунд — и впереди меня ждет новый день разочарования и бессильной ярости при виде родителей. Новый день для мальчика, заключенного в своей комнате, откуда можно выбраться, только если всем поступиться и написать покаянное письмо. Товарные поезда, проходившие через город, всегда возвращались. Я засунул руку в карман и нащупал там пару четвертаков, оставшихся со сдачи за попкорн или леденцы, купленные в “Лирике” в ту пору, когда дела еще шли хорошо.

— Я пошел, Дэви Рэй! — сказал я. — Я пошел! Сорвавшись с места, я бросился между надгробиями. Добравшись до Ракеты и вскочив в седло, я уже не верил, что успею. Я закрутил педали к мосту как сумасшедший, пар от собственного дыхания бил мне в лицо. Затормозив на щебенной насыпи, я слышал, как стонет и трещит мост под непомерной тяжестью товарняка; состав только-только начал перебираться на другую сторону моста, и я вполне успевал претворить в жизнь свой план.

Локомотив появился передо мной, слепя лучом мощного прожектора. Огромная махина поравнялась со мной и, шипя паром, покатилась дальше, двигаясь со скоростью пешехода. Потом мимо покатили вагоны с надписью “Южные железные дороги”: бум-ка-туд, бум-ка-туд, бум-ка-туд, говорили мне колеса. Поезд снова начинал разгоняться. Я откинул подножку и попрочнее установил Ракету. Потом на прощание провел рукой вдоль руля, надеясь, что расставание продлится недолго. На мгновение я увидел промелькнувший в фаре моего велика золотой глаз, сверкнувший лунным сиянием.

— Я вернусь! — пообещал я. — Обязательно вернусь! Товарные вагоны шли закрытые и с грузом, один за другим, один за другим. Вдруг, у самого конца состава, я увидел вагон с приоткрытой дверью. Я вспомнил изуродованных коров с отрезанными головами, угодивших под поезд, несчастных искалеченных бродяг, сорвавшихся с подножек, но отогнал от себя трусливые мысли. Дождавшись вагона с приоткрытой дверью, я, примерившись, побежал параллельно поезду. Поручни находились от меня всего в полуметре. Вскинув правую руку, затянутую в перчатку, я крепко ухватился за толстый металлический стержень поручней и, рывком оторвав свое тело от земли, бросил его вверх и вперед.

Все отлично получилось с первой же попытки — и я оказался на подножке возле двери. Собственная ловкость поразила меня. Я не думал, что когда рядом с тобой бездумно грохочут несколько десятков тонн глупой стали и дерева, опирающихся на колеса с острейшими кромками, хочешь не хочешь — в миг становишься заправским акробатом. Просунувшись в щель внутрь вагона и ступив на дощатый пол с набросанным сеном, я не сразу смог заставить свои пальцы отпустить поручни. Звук моего прибытия в деревянные недра пустого вагона нельзя было назвать деликатным; дробный стук каблуков эхом раскатился по пустому пространству, где единственным ходом наружу была та самая дверная щель, которой я только что воспользовался. Вагон качнуло, и я пребольно плюхнулся на мягкое место, но поспешно поднялся, хватаясь за стены руками, и сел, весь в сене.

Вагон раскачивался, трясся и грохотал. Было ясно, что он не был предназначен для перевозки пассажиров.

И тем не менее пассажиры в нем были.

— Эй, Принси! — крикнул кто-то. — Смотри-ка, к нам залетела птичка!

Я вскочил на ноги. Голос, который я услышал во тьме, был помесью каменного крошева, дробящегося в бетономешалке, и весеннего бульканья крупной болотной жабы. Его обладатель приближался ко мне.

— Да, я тоже вижу его! — ответил первому второй голос. Этот голос, с подчеркнуто иностранным акцентом, был гладкий, словно черный шелк. — Сдается мне, Франклин, что птичка сломала себе крылышко!

Я оказался в компании поездных бродяг, которые не моргнув глазом могли перерезать мне глотку за пару жалких четвертаков, что болталась в моем кармане. Я поспешно повернулся, чтобы выпрыгнуть и спастись, но Зефир уже стремительно проносился мимо.

— На твоем месте, молодой человек, я поостерегся бы здесь прыгать, — наставительно заметил голос с иностранным акцентом. — То, что останется от тебя, будет представлять собой жалкое зрелище.

Я замер на самом краю полуоткрытой двери, слыша как колотится мое сердце.

— Мы не кусаемся, паренек! — подхватил слова иностранца голос лягушки-бетономешалки. — Верно, Принси?

— Пожалуйста, говори за себя.

— Эй, парень, мы ведь просто шутим. Принси всегда шутит. Ты ведь шутишь, верно, Принси?

— Да, — отозвался черный шелк, — я просто шучу.

Внезапно прямо перед моим лицом вспыхнула спичка. Вздрогнув от испуга, я едва не выпустил из рук поручни и еще через миг сумел разглядеть того, кто светил мне прямо в нос.

Передо мной стоял и дышал могилой прямо мне в лицо типичный персонаж ночного кошмара.

По сравнению с этим человеком железнодорожный семафор был Чарльзом Атласом. Человек был до предела истощен и худ, его запавшие черные глаза терялись в еще более черных полукружьях теней, скулы выпирали вперед с такой силой, что казалось, вот-вот прорвут кожу. Да что там кожу! Я видел перед собой песок на дне пересохшего ручья в середине знойного лета. Каждый миллиметр этого лица был испещрен сеткой мелких и крупных морщин, подтягивавших к безволосому куполу черепа углы рта существа, обнажая его желтые зубы. Длиннополая кисть мужчины, увиденная мною в неровном свете спички, была жутко костлявой, как, впрочем, и сама рука. Его горло было массой нанесенных временем шрамов. На человеке был насквозь пропыленный костюм, когда-то белого цвета, но о том, где встречались рубашка и брюки, можно было только гадать. Больше всего мужчина походил на палку с нацепленным на нее грязным мешком.

Я замер на месте, не в силах пошевелить от ужаса ни рукой, ни ногой, и ждал, когда бандитское лезвие перережет мне горло.

Другая рука сморщенного человека начала подниматься, словно голова гадюки. Я сжался в комок.

— Так, так! — проговорил со слышимым удивлением иноземный акцент. — Вижу, Ахмеду ты понравился! Смотри-ка, он даже решил угостить тебя конфетой, только не может сказать. Берите, молодой человек, не стесняйтесь.

— Я не думал, что.., я не хотел…Спичка наконец догорела до пальцев худого мужчины и погасла. Я слышал рядом с собой запах Ахмеда, такой сухой, что от него моментально начинало свербеть в носу. Дыхание поездного незнакомца напоминало шелест сухих листьев на ветру.

Вспыхнула и разгорелась вторая спичка. Торчавший подбородок Ахмеда украшала темная остроконечная бородка. Ахмед действительно держал в руке большую ириску в бумажке “Фиг Ньютон” и кивал мне. Я увидел, как он качает головой, и мне показалось, что я слышу, как скрипит его кожа.

Он улыбнулся улыбкой жизнерадостной Смерти. Хорошенько прожаренной до хрустящей корочки Смерти, лучше сказать. Трясущейся рукой я принял “Фиг Ньютон”. Это порадовало Ахмеда. Прошаркав в дальний угол вагона, он зажег еще одну спичку и прикоснулся огоньком поочередно к трем толстым свечным огаркам, укрепленным на перевернутом ведерке.

В вагоне немного просветлело. По мере того как мои глаза привыкали к полумраку, я начинал различать то, что мне не хотелось бы видеть ни при каких обстоятельствах.

— Так-то лучше, — сказал человек с иноземным акцентом, усевшись у стены на кипу рогожных мешков. — Теперь мы видим друг друга и можем поговорить открыто, глаза в глаза, так сказать.

В такой ситуации я предпочел бы общение спиной к спине с расстояния по меньшей мере в половину земного шара.

Если лицо иноземца когда-нибудь видело солнце, то Леди была моей бабушкой. Его кожа была настолько бледной, что Луну по сравнению с ней можно было назвать такой же темнокожей, как Дон-Хо. Он был еще молод, по крайней мере моложе моего отца. Его тонкие светлые волосы были расчесаны на пробор так, что оставался открытым высокий белый лоб. Тем не менее его голова уже была тронута серебром седины. Бледный блондин был облачен в темный костюм, белую рубашку и галстук. С первого же взгляда я понял, что, судя по заплатке на плече, костюм блондина знавал давно минувшие лучшие времена; ему гармонично соответствовали и обтрепанный ворот рубашки, и коричневые пятна на галстуке. Однако в облике блондина сквозила определенная элегантность: даже сидя на грубых мешках, закинув ногу на ногу, он производил впечатление хорошо воспитанного с раннего детства джентльмена с некоторой высокомерной чванливостью. Шея его была закрыта шарфом. Приглядевшись, я понял, что то, что я сначала принял за белые носки, было попросту голыми бледными щиколотками. Глаза блондина тоже заставили меня вздрогнуть от беспокойства — при свечах они горели красным.

Но по сравнению с третьим, совершенно чудовищным обитателем вагона смертельно бледный блондин и усохший Ахмед казались безобиднейшими Троем Донахью и Юлом Виннером.

Третий человек стоял в дальнем темном углу. Его голова, поразительно напоминающая формой лопату, подпирала собой потолок. Рост этого пассажира товарного вагона, видимо, превышал семь футов. Плечи были шире крыльев самолетов базы ВВС “Роббинс”. Все его тело было сутулым, тяжелым, неповоротливым и неуклюжим, отчего сразу возникало ощущение чего-то в корне не правильного. Он был облачен в нечто вроде свободной коричневой куртки и серые брюки с заплатками на коленях. В штанах, похоже, переправились через топкое болото, проваливаясь по пояс, а потом, не снимая, высушили их на жарком солнце. Размер башмаков великана потряс меня более всего: назвать из здоровенными было все равно что назвать атомную бомбу гранатой. Воистину такими башмаками великаны попирали Землю.

— Пливет, — прошамкал великан и, грохнув ботинками, двинулся ко мне. — Я Франклин, — представился он.

И улыбнулся. Я от души пожелал, чтобы он этого не делал. Никогда больше. По сравнению с его улыбкой выражение лица мистера Сардоникуса можно было назвать лишь умиротворенно-печальным. Положение усугублялось страшным шрамом, разрезавшим поперек неандертальский лоб великана и сшитым грубыми стежками каким-то студентом-первокурсником, страдающим хронической икотой. Широченное лицо-маска великана было поразительно плоское. блестящие черные волосы казались нарисованными на голове. В неровном свете свечей весь облик великана будто говорил, что съеденная недавно пища плохо усвоилась и теперь великан страдает несварением желудка. Лицо несчастного урода было нездорового сероватого оттенка. И — всемогущие небожители! — с каждой стороны его бычьей толщины шеи отчетливо выступало наружу по увесистой паре ржавых болтов!

— Пить хотесь? — спросил он громогласным басом, протянув какую-то поганую ржавую жестянку. Литровая консервная банка в лапище великана казалась хрупкой морской раковиной.

— Нет, сэр. Спасибо, сэр. Мне не хочется пить. Правда.

— Глотни водицки, паленек, запить концету. А то она застрянет у тебя в горле.

— Нет, сэр, все в порядке. — Я откашлялся, чтобы подтвердить свои слова. — Видите?

— Это хорошо. Если все в порядке, это хорошо. — Великан вернулся в свой угол, где снова застыл подобно статуе.

— Франклин у нас весельчак, — объяснил мне Принси. — Зато Ахмед самый молчаливый.

— А вы? — спросил я.

— Можно сказать, что я честолюбив, но не более того, — ответил мне иноземец. — А ты, молодой человек?

— Я боюсь, — ответил я, слыша, как за моей спиной завывает ветер. Товарняк набрал полный ход, и Зефир остался где-то позади.

— Можешь присесть вот здесь, рядом со мной, если хочешь, — предложил мне Принси. — Здесь не очень чисто, но никто не обещал тебе дворец, верно?

Я тоскливо оглянулся на дверь. Поезд уже мчался, наверное, со скоростью…

— ..не меньше шестьдесяти миль в час, — заметил Принси. — Что-то около шестидесяти пяти, если точнее. Так мне кажется. Я хорошо чувствую ветер.

Я присел на мешки, выбрав местечко подальше от всех.

— Итак, — продолжил Принси. — Не соблаговолишь ли ты, Кори, поведать нам, куда ты держишь путь.

— Думаю, что я… Стоп, минутку… Разве я называл вам свое имя?

— Непременно. Любой приличный человек на твоем месте обязательно сразу же представился бы.

— Но разве я говорил, как меня зовут?

Франклин расхохотался. Его смех наводил на мысль об огромной пустой железной бочке, по которой от души лупят деревянным молотком.

— Гу-у! Гу-у! Гу-у! Принси опять за свое! Ох уж этот Принси, вот это шутник!

— Мне кажется, что я не называл вам свое имя, — настойчиво повторил я.

— А он упрям, — заметил, понимая бровь, Принси. — У всего есть свое имя. Назови же нам свое, молодой человек.

— Ко… — начал я и осекся. Кто из нас четверых спятил, я или они? — Кори Мэкинсон, — закончил я, — я живу в Зефире.

— И ты направляешься? ..

— А куда идет этот поезд? — спросил я.

— Из ниоткуда, — с улыбкой ответил Принси, — в никуда. Я лихорадочно оглянулся на Ахмеда. Сидя на корточках, тот пристально разглядывал меня поверх метавшихся огоньков свечных огарков. Его тощие ноги были обуты в сандалии; из прорех торчали пальцы с ногтями длиной никак не менее двух дюймов.

— Холодно, наверно, ходить в сандалиях на босу ногу? — спросил его я.

— Ахмеду все равно, — отозвался Принси. — В этой обуви он ходит по праву. Ведь он египтянин.

— Египтянин? Как же он попал сюда?

— Его путь был долог и осыпан прахом, — уверил меня Принси.

— Кто же вы такие? Может, вы…

— Ты сразу все поймешь, если проявишь хоть чуточку смекалки. Бокс, вот и весь ответ, — проговорил Принси, словно искусный ткач выткав узор иноземных интонаций. — Ты слышал когда-нибудь о человеке по имени Франклин Фицжеральд, Кори? Известного также под прозвищем Большой Филли Фрэнк?

— Нет, сэр.

— Тогда зачем ты сказал нам, что знаешь его?

— Я.., так сказал?

— Познакомься с Франклином Фицжеральдом. Принси кивнул в сторону великана, стоящего в углу.

— Привет, — пролепетал я.

— Плиятно познакомиться, — отозвался Франклин.

— Мое имя Принси фон Кулик. А это — Ахмед Не-выго-воришь-кто.

— Ги-ги-ги, — хихикнул Франклин, смущенно прикрыв рот пятерней с истерзанными шрамами костяшками.

— Так вы не американец? — спросил я Принси.

— Я гражданин мира, к вашим услугам, — поклонился тот.

— А откуда вы прибыли сюда? — поинтересовался я.

— У моего народа нет родины. По сути дела, это и не народ. — Принси снова улыбнулся. — Не народ. Но мне именно это и нравится. Мою страну столько раз завоевывали и грабили иноземные захватчики, что мой край держит пальму первенства по количеству изнасилований и грабежей. Видите ли, молодой человек, здесь, в вашем благодатном краю, гораздо легче выживать.

— Вы тоже боксер?

— Я? — Принси скривил рот, словно ему в рот попало что-то горькое. — О нет! Я мозг, скрытый за талантами и отвагой Франклина. Я его менеджер. Ахмеда же можно именовать тренером. Мы прекрасно сработались и великолепно уживаемся все втроем, за исключением тех дней, когда бываем готовы убить друг друга.

— Го-го! — грохнул Франклин.

— В данный момент мы переезжаем. — С этими словами Принси легкомысленно пожал плечами. — Держим путь из одной точки назначения в другую, в следующий пункт. Таким образом мы и существуем. Так тянется уже много лет, и боюсь, что иных перспектив у нас не предвидится.

Пообвыкнув, я решил, что каким бы пугающим ни казалось поначалу это трио, видно было, что никто из них не собирается меня обижать, по крайней мере прямо сейчас.

— А часто мистеру Фицжеральду приходится драться? — поинтересовался я.

— Франклин способен вступить в бой в любое время, в любом месте и с любым противником. Его недостаток только один: скорость его передвижения, к сожалению, обратно пропорциональна его замечательным размерам и силе.

— Плинси хочет сказать, что я медлительный, — пояснил Франклин.

— Именно. Что ты можешь к этому добавить, Фрэнки? Брови гиганта сошлись у него над переносьем в мучительной попытке осмыслить вопрос, казалось, его лоб треснет от натуги.

— У меня нет инстинкта убийцы, — добавил он наконец.

— Но мы усердно работаем над этим, верно, мистер Молчун? — спросил Принси египтянина.

В ответ Ахмед обнажил в улыбке свои желтые кривые зубы и с готовностью кивнул. Я решил, что от него стоит держаться подальше: вдруг его голова внезапно сорвется с плеч?

Порешив с этим, я принялся рассматривать болты в шее у Франклина.

— Мистер Принси, а откуда у мистера Фицжеральда такие болты?

— Дело в том, что Франклин является человеком сложным, точнее сказать, сложенным, — начал объяснение Принси, а Франклин снова гигикнул. — Некоторая часть его составляющих имеет свойства со временем ржаветь. Его встречи на боксерском ринге не всегда заканчивались для него благополучно. Короче говоря, у него случалось такое количество передомов, что докторам пришлось скреплять его сломанные кости проволокой. Эти болты удерживают металлический стержень, укрепленный в позвоночнике Франклина. Это болезненно, но такова необходимость.

— Эй, — подал голос Франклин, — это совсем не больно.

— У нашего Фрэнки сердце льва, — пояснил Принси. — К несчастью, это сочетается с разумом мыши.

— Ги-ги-ги! Этот Плинси такой болтун!

— Меня мучит жажда, — сказал Принси и поднялся с места. Он тоже был высок, может, все шесть футов, и худ, хотя ему было далеко до тростниковой истощенности Ахмеда.

— Тогда держи. — Франклин протянул Принси свою жестянку.

— Нет, благодарю, я предпочитаю другое.

Изящным движением бледной руки Принси отверг питье.

— Мне хочется.., я не знаю, чего мне хочется. Он оглянулся на меня.

— Тебе знакомо это ощущение? Хотелось ли тебе когда-нибудь чего-то, что ты не мог найти за всю свою жизнь?

— Конечно, сэр, — с готовностью откликнулся я. — Однажды я думал, что хочу коку, а на самом деле мне хотелось сидра.

— Вот именно. У меня в горле так же сухо и пыльно, как под подушкой у Ахмеда!

Прошествовав мимо меня, Принси выглянул наружу, чтобы полюбоваться проносящимся лесом. Снаружи не было ни огонька — только темные сумрачные деревья на фоне звездного неба.

— Итак! — снова воскликнул он. — Теперь ты знаешь о нас все. Или почти все. Так кто ты такой? Сдается мне, что ты решил сбежать из дома?

— Нет, сэр. Я хочу сказать.., что просто решил ненадолго уехать, вот и все.

— Неприятности в школе? Или виной всему — родители?

— И то, и другое, — ответил я.

Прислонившись спиной к стене вагона рядом с приоткрытой дверью и сложив руки на груди, Принси понимающе кивнул.

— Типичные неприятности в жизни каждого мальчика. Поверь, Кори, мне и это знакомо. Я тоже сбегал из дома, как и ты, считая, что это ненадолго. Ты думаешь, это поможет решить твои проблемы?

— Я не знаю. Ничего другого мне не пришло в голову.

— Мир, — продолжил Принси, — совсем не похож на твой родной Зефир. Мир не знает жалости к маленьким мальчикам.

Мир может быть прекрасным, но и жестоким и диким, как хищный зверь. Это следует иметь в виду.

— Правда? — усомнился я.

— Это так же верно, как верно то, что мы странствуем уже много лет. Нам довелось повидать мир, Кори, мы знаем людей, населяющих его. Иной раз, размышляя о том, чем полон этот мир, я трепещу от страха: вокруг полно насилия, тупой грубости и неприкрытого пренебрежения к своим сородичам. Плохо то, Кори, что год от года мир не становится лучше; все становится хуже и хуже.

Принси взглянул на небо, где по пятам за нами неслась луна.

— О мир, — продекламировал он, — ты полон несовершенства, но жизнь упорней твоего.

— Как мило, — проворковал Франклин.

— Это Шекспир, — счел необходимым пояснить Принси. — Его рассуждения о вечных бедах человечества.

Повернувшись спиной к луне, он взглянул на меня своими алыми зрачками.

— Хочешь услышать совет от видавшего виды скитальца, Кори?

Ни о каких советах я и не думал, но из вежливости кивнул:

— Конечно, сэр.

В лице Принси на мгновение отразилось изумление, словно бы он умел читать мои мысли.

— Так или иначе, я считаю себя обязанным дать тебе этот совет. Не торопись взрослеть. Оставайся мальчиком так долго, как только сможешь, потому что стоит тебе только растерять магию детства, тебе никогда не удастся вернуть ее обратно.

Мне показалось, что я уже где-то слышал это, но не смог вспомнить, кто говорил мне подобное.

— Но ты все равно не прочь повидать мир, верно, Кори? — с улыбкой спросил Принси.

Я кивнул, загипнотизированный его горящими зрачками.

— Тогда считай, что тебе крупно повезло. Впереди я вижу огни большого города.

Вскочив на ноги, я глянул за дверь. Вдали, за грядой извилистого драконьего хребта холмов звездное небо медленно разгоралась желтоватым свечением электрической зари.

Принси объяснил, что как только товарный состав замедлит перед станцией ход, мы не преминем на время стать частью этого города. Только тогда мы сможем покинуть наш гостеприимный вагон без риска сломать себе при этом ноги.

Город медленно поднимался по обеим сторонам от нас, деревянные приземистые постройки сменялись кирпичными домами. Даже ночью, в такой поздний час, город был полон жизни. Жужжали, перемигиваясь, сверкающие неоновые вывески. По улицам торопливо катили машины, по тротуарам брели темные фигуры. Добравшись наконец до места, где рельсы, перекрещиваясь, расходились во все стороны, где справа и слева стояли и спали его собратья-поезда, наш состав начал замедлять ход. Наконец, когда скорость поезда сравнялась со скоростью пешехода, огромные башмаки Франклина коснулись земли. За великаном, подняв облачко пыли, последовал Ахмед.

— Если ты собираешься сходить, то сейчас самая пора, — сказал Принси, стоявший за моей спиной.

Свесившись за дверь, я отпустил поручни и удачно приземлился. Вслед за мной спрыгнул Принси. Мы прибыли в город — и я понял, что меня и мой дом разделяют многие мили и мили пути.

Вместе мы отправились вдоль железнодорожных путей, слыша вокруг свист пара и стук и лязг паровозного железа. В воздухе пахло гарью, но то был холодный огонь. Принси заметил, что нам нужно подыскать какое-нибудь место для ночлега. Мы углубились в переплетение серых улиц, ограниченных высокими серыми домами, время от времени останавливаясь, чтобы дождаться Франклина, который на поверку действительно оказался невероятно медлительным.

Наконец мы добрались до района, где в сплошные стены домов справа и слева врезались узкие переулки, где свет редких фонарей отражался в лужах стоячей воды, где асфальт был весь сплошь покрыт выбоинами и трещинами. Проходя мимо одного из переулков, я услышал приглушенное рычание, за которым последовал звук ударов чем-то твердым по человеческому телу. Я остановился посмотреть. Творилось ужасное: один мужчина держал другого под руки, а третий методично бил его кулаками в лицо. Из носа и рта избиваемого текла кровь, его глаза были мокры и затуманены страхом. Человек, работавший кулаками, делал свое дело не спеша, совершенно спокойно, словно занимаясь обычным делом, например колол дрова на заднем дворе какого-нибудь трактира.

— Говори, где деньги, сукин сын? — твердил первый мужчина тихим и злобным голосом. — Говори, все равно ведь отдашь!

Избиение продолжалось; руки третьего мужчины уже были все в алой крови. Жертва хрипела, стонала, всхлипывала и что-то мычала, а кулаки продолжали свою жуткую работу: взлетали и обрушивались, постепенно изменяя форму распухающего до неузнаваемости лица.

Бледная рука стиснула мое плечо.

— Мы ведь идем своей дорогой, верно, Кори? Так будет лучше.

Невдалеке от нас подъехала к тротуару и затормозила полицейская машина. Из машины вылезли двое дюжих полицейских и встали по обеим сторонам человека с длинными грязными волосами в изношенной и старой одежде. Полицейские были крепкие и упитанные, их револьверы блестели в начищенных черных кожаных кобурах. Подавшись вперед, один из полицейских что-то прокричал длинноволосому человеку прямо в лицо. Почти одновременно с этим второй полицейский, схватив прохожего за волосы, с размаху, крутанув, ударил его лицом о ветровое стекло полицейской машины. К моему изумлению, стекло полицейской машины даже не треснуло, но ноги длинноволосого подкосились. Полицейские принялись запихивать длинноволосого в свою машину, и тот даже не пытался сопротивляться. Когда машина проезжала мимо, я на мгновение увидел лицо длинноволосого, тупо таращившегося через окно: с его разбитого лба стекали струйки крови.

Из открытой двери на тротуар лилась разудалая музыка. В музыке не было мелодии или какого-то смысла, был только ритм. Возле дверей, прямо в луже собственной мочи сидел, опираясь спиной о стену, мужчина. Качая головой, он глядел прямо перед собой, улыбаясь неизвестно кому и чему. К нему подошли двое парней с вытянутыми злыми лицами; один из них держал в руках небольшую канистру с бензином.

— Эй, давай-давай, поднимайся! — крикнули они сидевшему у стены человеку и несколько раз пнули его ногами. Но тот продолжал улыбаться с отсутствующим видом.

— Поднимайся, поднимайся! — насмешливо передразнил он их.

В следующее мгновение он был весь с головы до ног облит бензином. Один из парней выхватил из кармана книжечку спичек.

Принси увлек меня за угол. Франклин, грузно тащившийся позади Ахмеда, печально вздохнул, как паровоз, на его лицо опустилась тень.

Раздалось завывание сирены, но пожарная машина мчалась не к нам, а куда-то еще. Я почувствовал, как к горлу подступает тошнота; голова моя давно уже раскалывалась от боли. Все это время Принси держал свою руку у меня на плече — и от этого становилось чуточку спокойней.

На перекрестке в мерцающем свете неона стояли четыре женщины. Все они были примерно одного возраста — помладше мамы, но постарше Чили Уиллоу. Одежда так туго обтягивала их тела, что казалась нарисованной на коже, было похоже, что они ждут кого-то очень важного. Проходя мимо них в сопровождении своих спутников, я почуял исходивший от девушек запах сладких духов. Я посмотрел на одну из них — и увидел перед собой лик белокурого ангела. Но это красивое лицо было лишено жизни, отчего оно напоминало мордашку красивой куклы.

— Если эта скотина снова будет так со мной обходиться, то он меня попомнит, — сказала блондинка другой девушке, брюнетке. — Ему лучше быть со мной поосторожней, черт его подери.

Возле девушек затормозила красная машина. На лице кукольной блондинки появилась, как будто включилась, дежурная улыбка, с которой она обратилась к водителю. Остальные девушки столпились за ее спиной, в их глазах горела надежда.

Мне совершенно не понравилось то, что я увидел, но Принси вел меня дальше.

В дверях следующего подъезда над лежавшей неподвижно женщиной стоял и застегивал ширинку плечистый мужчина в джинсовой куртке. Лицо женщины состояло из сплошного месива крови и черных синяков.

— Разве я не предупреждал тебя? — говорил мужчина. — Я ведь предупреждал тебя. Сколько раз. Нужно было сразу слушаться. Теперь ты поняла, кто тут босс? Поняла, я тебя спрашиваю?

Нагнувшись, он рывком поднял голову женщины, схватив ее за волосы.

— Отвечай, сука! Теперь поняла, кто тут босс? От глаз женщины остались только узкие щелки, но даже в них была видна мольба. Окровавленный рот приоткрылся, обнажив осколки зубов.

— Ты, — прохрипела она и заплакала, — ты босс.

— Пойдем дальше, Кори, — шепнул Принси. — Не нужно останавливаться.

Я поплелся дальше. Куда ни кинешь взгляд, всюду был один серый бетон. Нигде не было ни деревца, ни клочка травы. Я вскинул голову, но не увидел звезд, ибо их погасила серая пелена, затянувшая небо. Мы свернули за угол, и я услышал какую-то возню и постукивание. Маленькая беленькая собачонка, худая и с торчащими ребрами, тщетно выискивала себе поживу среди пустых консервных банок, высыпавшихся из переполненного мусорного бака. Неизвестно откуда внезапно появился мужчина и злобно прохрипел, глядя на собачку, из пасти которой свисала банановая кожура:

— Вот я тебя и застукал.

Сильно размахнувшись, он обрушил бейсбольную биту на спину собачки. Пронзительно завизжав от боли, та рухнула на тротуар с разбитой спиной и переломленным хребтом, выронив изо рта банановую кожуру. Мужчина еще раз вскинул биту и снова обрушил ее вниз, на этот раз — на голову несчастной собачки, после чего от головы не осталось ничего — ни морды, ни ушей, ни зубов, только сплошная кровавая каша. Белая задняя лапа продолжала отчаянно биться и скрести тротуар, словно собака все еще пыталась убежать.

— Кусок дерма, — прохрипел человек с бейсбольной битой и каблуком тяжелого башмака раздавил торчавшие ребра того, что только что было собакой.

Мне на глаза навернулись слезы. Я пошатнулся, но рука Принси удержала меня на ходу.

— Не останавливайся, — шепнул он, — иди вперед. Скорей. Я так и сделал, и скоро кровавое месиво возле мусорных бачков осталось далеко позади. Но еще через несколько шагов у меня закружилась голова, и мне пришлось остановиться и прислониться плечом к серой стене.

— Паренек забрался слишком далеко от дома, Принси, — проговорил за моей спиной Франклин. — Это непорядок.

— Ты думаешь, мне это нравится? — отозвался Принси. Добравшись до конца квартала, я снова остановился. Впереди тусклым желтым светом светилось окно, за которым я едва различал жилую комнату. В комнате о чем-то то ли ругались, то ли жарко спорили взрослые — я слышал, как поднимаются до крика и снова затихают голоса, — но видно мне было только мальчика, стоявшего у окна. Мальчик был примерно моего возраста, но что-то в его лице говорило о том, что он старше, значительно старше меня. Мальчик смотрел на улицу, на квадрат освещенного асфальта перед окном, а голоса за его спиной снова и снова взлетали до крика, становились все громче и громче, все напряженней и непреклонней. Неожиданно в руках мальчика появилась губка и тюбик с клеем, точно таким же, каким я и мои друзья склеивали пластмассовые модели самолетов и военных кораблей. Выдавив клей на губку, мальчик поднес губку к лицу и, закрыв глаза, принялся глубоко вдыхать испарения. Через минуту он отступил к стулу и упал на него, и тело мальчика затряслось в ужасных конвульсиях. Рот открылся, а зубы принялись с лязганьем стучать друг о друга, то и дело прикусывая язык.

Я вздрогнул, поежился и стал смотреть в другую сторону.

Рука Принси коснулась моего затылка и повернула мою голову.

— Ты видел это, Кори? — спросил он, и в его голосе звякнула странная ярость. — Этот мир готов пожрать этого мальчика без остатка. Он почти его проглотил. А ты еще не готов засунуть метлу прямо в широкую глотку этого мира.

— Я хотел.., я просто хотел…

— Тебе пора домой, — сказал Принси. — Обратно в Зефир.

Сам не знаю как, мы снова оказались на вокзале. Принси сказал, что они посадят меня на поезд и прокатятся со мной обратно до самого Зефира, чтобы я случайно не уехал в другую сторону. Через несколько минут мимо нас на малой скорости покатил товарняк Южной железнодорожной компании; многие вагоны были пусты, а двери их — приоткрыты.

— То, что нам нужно! — крикнул Принси и прыгнул. За Принси последовал Франклин, проделавший всю процедуру достаточно ловко, что было особенно удивительно из-за его невероятных ботинок. Третьим в вагон, подняв облачко пыли, молча прыгнул улыбавшийся Ахмед.

Поезд набирал ход. Я бежал рядом с дверями, пытаясь схватиться за поручень, не решаясь на прыжок, потому что у этого вагона не было лестницы.

— Эй! — крикнул я тем, кто уже забрался в вагон. — Только не бросайте меня!

Поезд начал обгонять меня. Я поддал ходу и снова догнал дверь, в которой никого не было, только мертвая тьма. Я никого больше не видел, ни Принси, ни Франклина, ни Ахмеда.

— Не бросайте меня! — что есть силы закричал я, чувствуя, что силы мои на исходе и ноги начинают заплетаться.

— Прыгай, Кори! — призывно крикнул из темноты Принси. — Скорей!

Рядом со мной скрежетали тонны стали.

— Я боюсь! — крикнул я в ответ, чувствуя, что земля уходит из-под ног.

Я больше не видел их, сколько ни приглядывался. Я больше не видел ничего, кроме тьмы.

— Прыгай! — снова позвал Принси. — Мы тебя поймаем! Я не знал, есть кто-нибудь там, в глубине вагона, потому что никого не видел. Точно я знал только то, что там — страшная непроглядная темнота. Но со спины ко мне подбирался город, тот, что заживо съедает мальчишек. И мне не оставалось ничего больше, как только поверить. Бросившись вперед, я нырнул в темный зев вагонной двери. И полетел вниз. Вниз — сквозь ледяную ночь и звезды. Без всякого предупреждения мои глаза распахнулись. Я услышал, как где-то далеко в стороне дал свисток товарный состав, уходя от окраины Зефира к иным мирам. Я поднялся и сел, глядя на могилу Дэви Рэя. Я проспал всего около десяти минут. За это короткое время я успел проделать долгий путь и вернуться назад — дрожащий, в тоске, но зато в целости и сохранности. Я повидал всякое и понимал, что мир за пределами Зефира не плох. Не так уж плох, точнее сказать. Я ведь много читал о нем в “Нэшнл джиогрэфик”. Я знал, как прекрасны города, где люди своими руками возвели музеи и поставили памятники отваге и человеческой доброте и справедливости. Но вместе с тем часть мира оставалась от меня скрытой, подобно тому как от глаз земного наблюдателя остается скрытой обратная сторона Луны. Подобно тому как человек, убитый на окраине нашего городка, лежал сейчас, скрытый от лунного света под толщей воды. Так же, как мой Зефир, внешний мир был не плох и не хорош, он просто был — и все. Принси — кем бы он ни был — был прав; прежде чем мне доведется лицом к лицу предстать перед этим чудовищем, я должен вырасти, набраться опыта и повзрослеть. А сейчас я просто мальчик, который только и может, что спать ночью в своей кровати и проснуться утром в своем уютном домике, где за стеной есть отец и мама. Необходимость принести извинения Луженой Глотке по-прежнему невыносимым грузом лежала на мне. И прежде чем отправиться дальше, я должен был освободиться от этой тяжести.

Под куполом неба, полного сияющих звезд, я поднялся на ноги. Потом оглянулся на могилу; вид свежей земли воскресил печаль.

— Пока, Дэви Рэй, — проговорил я и, забравшись на Ракету, покатил к дому.

На следующий день мама сказала, что у меня ужасно утомленный вид. Она спросила, не мучают ли меня по ночам кошмары. На что я ответил, что это мое дело и я вполне могу сам справиться со своими проблемами. После этого мама позвала меня завтракать. На завтрак были превосходные блины.

До самого вечера я так и не написал никакого извинения. В темноте я сидел в своей комнате один, а чудовища сочувственно глядели на меня со стен. Прозвонил телефон: раз, два, три и четыре раза. Потом дверь растворилась, и в мою комнату вошли отец и мама.

— Почему ты ничего нам не сказал? — спросил отец. — Нам сообщили, что эта ваша учительница ужасно обращается с учениками, а ведь мы понятия об этом не имели. Она третирует вас, а ты и слова мне об этом не сказал.

Как я уже говорил, за последнее время отец узнал, что такое хлебнуть фунт лиха с начальством, любящим поиздеваться.

Нам позвонили родители моих одноклассников. Одной из них была мама Салли Мичем. Другой была усатая мамаша Демона. Позвонил отец Ладда Дивайна и мать Джо Петерсона. Они открыто встали на мою сторону. Все родители в один голос заявили, что пусть я и не должен был распускать руки и давать волю чувствам и вина за разбитые очки Луженой Глотки целиком лежит на мне, но та тоже виновна, не только не меньше, а то и побольше моего.

— Учитель не имеет права называть учеников дубинами стоеросовыми. Мальчики и девочки тоже заслуживают уважения, независимо от того, насколько они молоды, — так сказал отец. — Завтра я собираюсь отправиться в школу, серьезно поговорить с мистером Кардиналом и надеюсь прояснить ситуацию.

Отец внимательно наблюдал за моей реакцией.

— Но почему ты ничего не рассказал нам. Кори, ответь, ради Бога?

Я пожал плечами:

— Наверное, потому, что с самого начала был уверен, что ты будешь на моей стороне.

— Да, — протянул отец, — нам следует больше доверять друг другу, верно, напарник? И взъерошил мне волосы. Как здорово бывает иногда вернуться в семью!

Глава 3Лоскутки одеяла

Отец сдержал обещание. Он действительно отправился с визитом к мистеру Кардиналу. После непродолжительной беседы с моим отцом директор, до которого от других учителей давно доходили слухи, что Луженая Глотка устраивает в классе фашистские порядки, мудро разрешил мне вернуться в школу, порешив, что нескольких дней, что я провел под домашним арестом, вполне достаточно для наказания. Приносить извинения больше не было необходимости.

По возвращении в школу меня приняли как великого героя. В последующие годы со мной не мог сравниться славой ни один национальный герой, даже астронавты, вернувшиеся после свидания с Луной на нашу грешную землю. Луженая Глотка была повергнута и унижена, суровый выговор директора Кардинала звенел в ее голове подобно Ноевым колоколам. Но и я, великодушия и справедливости ради, должен был признать свою долю вины и до конца испить чашу искупления. Вот почему сразу по возвращении в школу, в день, который, кстати, был последним днем учебы перед началом рождественских каникул, как только прозвенел звонок на урок, я поднял руку, испрашивая разрешения встать и говорить. Луженая Глотка раздраженно бросила:

— В чем еще дело?

Я поднялся и встал. Все глаза были устремлены на меня, от меня ожидали не менее чем очередного героического жеста великой войне с несправедливостью, ущемлением прав и запретом на виноградную жевательную резинку.

— Миссис Харпер, — начал я и остановился, ощутив, как поколебалась моя героическая решимость.

— Давай говори, что ты там надумал, и побыстрее! — брызнула слюной Гарпия. — Я не умею читать мысли, дубина ты стоеросовая!

Что бы там мистер Кардинал ни сказал Гарпии, этого явно не хватало, чтобы она сложила оружие. Но тем не менее я решил продолжить, потому что знал, что то, что я решил, должно быть сделано.

— Я не имел права поднимать на вас руку, миссис Харпер, — громко и отчетливо сказал я. — Я приношу вам свои извинения.

О повергнутые герои! О колоссы на ногах из хлипкой глины! О могучие воины, павшие от укуса мизерной мухи, проникшей в ним под доспехи сквозь едва различимую щель! Мне ли было не знать, какими бывают их поражения. Я снова понял это, услышав презрительные вздохи и шепот разочарования, распустившиеся по сторонам от меня подобно горьким цветам. Шагнув со своего пьедестала, я моментально угодил не куда-нибудь, а в выгребную яму.

— Ты приносишь свои извинения? — Луженая Глотка была поражена не менее остальных. Она сняла с носа очки и тут же нацепила их обратно. — Ты хочешь сказать, что виноват передо мной?

— Да, мэм.

— Ну что ж.., ну что ж… — Она явно растерялась. Впервые за много лет ей довелось ступить в незнакомые воды великодушия и прощения, и она осторожно нащупывала перед собой дно.

— Я и не знаю, что…

Великодушие манило ее своей привлекательностью. Великодушие во всей своей красоте и волшебной чистоте. Великодушие, которое вечно и быстротечно. Я увидел, как ее затянутое в обычную маску лицо стало расслабляться и разглаживаться.

— ..и сказать, хотя… — Миссис Гарпия с трудом сглотнула. Наверное, у нее встал в горле комок от волнения.

— ..хотя я рада тому, что у тебя в конце концов хватило разума извиниться, дубина ты стоеросовая! — Таким был заключительный аккорд.

Комок в ее горле определенно был горстью гвоздей. Выплюнув его наружу и избавившись от него, она наконец смогла отдышаться.

— Сядь на место и открой учебник!

Ее лик снова окаменел. Я многое передумал, пока со вздохом усаживался обратно на место. Это было лишь секундное затишье, мгновение перед еще более мощной бурей.

Во время вопящего и галдящего дурдома, в который превращалась школа в большую перемену, пока Луженая Глотка распекала какого-то несчастного мальчишку за то, что тот извел все свои обеденные деньги на бейсбольные карточки, я заметил, как Демон выскользнула из столовой. Она вернулась примерно через пять минут и, прежде чем Луженая Глотка успела заметить ее отсутствие, устроилась на стуле возле самой двери с тихим и покорным видом. Я обратил внимание, что Демон и остальные девочки за ее столом улыбаются и подмигивают друг другу.

Когда пришло время возвращаться в класс, мы гурьбой посыпали из столовой и заняли свои места. Вместе с нами за свой стол с плотоядным видом льва, умащивающегося перед мясной костью, уселась Луженая Глотка.

— Открыть книги по истории Алабамы! — проорала она. — Глава десятая! Период Реконструкции! Живо!

Вслед за этим она потянулась за своим собственным учебником по истории, и я услышал, как из ее горла вырвался придушенный хрип.

Оказалось что книгу невозможно оторвать от стола. На глазах у всего класса Луженая Глотка схватила книгу обеими руками, уперлась локтями в стол и как следует рванула, но бесполезно — книга как лежала, так и осталась лежать на своем месте. Кто-то хихикнул.

— Что тут смешного? — рявкнула классная, прожигая насквозь яростным взглядом. — Кто думает, что это смешно… — начала она, но тут же вскрикнула от испуга, потому что ее локти тоже наотрез отказались покидать поверхность стола. Чувствуя подвох, Луженая Глотка предприняла попытку подняться с места. Но ее зад тоже не стал расставаться с сиденьем, а когда она приподнялась выше, то вслед за юбкой потянулся и стул.

— Что происходит? — выкрикнула она, но большая часть класса, включая и меня самого, уже визжала и давилась смехом. Луженая Глотка попыталась дернуться к двери и тут же с ужасом обнаружила, что ее крепкие туфли из коричневой телячьей кожи прочно прилипли к полу, словно прибитые гвоздями. Так она и осталась сидеть, распятая за столом, задом приклеившись к стулу, подошвами словно притянувшись к незримому могучему магниту, локтями уперевшись навсегда в стол. Со стороны казалось, что Луженая Глотка склонилась перед нами в глубоком униженном поклоне, чему совершенно не соответствовало ее перекошенное от бессильной ярости лицо.

— Помогите! — пробасила Луженая Глотка; на ее глаза наворачивались слезы, она была близка к помешательству. — Кто-нибудь, помогите мне!

Ее крики о помощи были направлены к двери, но то, что кто-нибудь по ту сторону покрытого изморозью матового стекла мог расслышать сквозь вопли класса ее призывное лягушачье кваканье, вызывало у меня глубочайшее сомнение. С треском рванувшись, она сумела-таки высвободить, ценой разорванного платья, один локоть, но тут же, по ошибке опершись свободной рукой о столешницу, вновь оказалась скованной по рукам и ногам.

— Помогите! — опять заорала она. — Кто-нибудь, освободите меня!

Через довольно продолжительное время, когда зрелище приклеенной к столу училки уже стало приедаться, в класс заглянул на шум директор Кардинал. Вызванный директором чернокожий уборщик мистер Дэннис принялся высвобождать Луженую Глотку из коварного плена. Для того чтобы одолеть твердейшую субстанцию, прикрепившую различные части Луженой Глотки к столу, стулу и полу, мистер Дэннис в конце концов был вынужден воспользоваться мелкозубой ножовкой. В процессе отпиливания рука мистера Дэнниса, притомившись, нечаянно соскользнула со строго намеченного маршрута, и некая небольшая частица Гарпии оказалась навеки с ней разлученной. Крик при этом стоял ужасный.

После того как Луженую Глотку, бессвязно бормотавшую всякую чушь, увезли на каталке “скорой помощи” по коридору прочь из класса и школы, я услышал, как мистер Дэннис тихонько сказал директору Кардиналу, что это был самый крепкий клей, с которым ему доводилось иметь дело. По словам мистера Дэнниса выходило, что вещество это, намазанное на поверхность, меняло цвет, становясь совершенно незаметным. Волшебный клей ничем не пах, только чуть-чуть — плесенью. Под конец мистер Дэннис прибавил, что считает, что Луженой Глотке — которую мистер Дэннис и директор Кардинал звали между собой никак иначе, как миссис Харпер, — здорово повезло, что ее кисти остались на запястьях — до того, по его словам, сильным был клей. Директор Кардинал зашелся в припадке птичьей ярости. Но во всем классе не было обнаружено ничего, что напоминало бы баночку, или тюбик, или любое другое вместилище для клея; директор затопал ногами по полу, кляня малолетних детей, которые становятся такими коварными и дерзкими, когда дело доходит до шалостей и издевательства над учителями.

Директор Кардинал плохо знал Демона. Я так и не сумел ничего выяснить точно, но подозреваю, она заранее подвесила бутылку с клеем за окном на прочной леске и, пока весь класс уминал ленч, втянула снадобье в окошко и исполнила задуманное. Когда все необходимые поверхности были тщательно смазаны, бутылка была выброшена в окно на газон, где ее можно было незаметно подобрать после уроков. Никогда — ни до, ни после — я ничего не слышал о клее, который бы держал так прочно. Позднее я узнал, что Демон сварила клей сама, использовав для него в качестве ингредиентов ил со дна Текумсы, пригоршню земли с вершины Поултер-хилл и кое-какие рецепты своей матери, например пирога, который та стряпала на день рождения дочери. С тех пор я даже думать не мог, что когда-нибудь решусь отведать дьявольской стряпни миссис Сатли. Кстати, миссис Сатли звала свой пирог “суперским”, что в какой-то мере отражало его суть.

Я знал и верил, что за тем, что Демону удалось перескочить сразу через класс, стояли объективные причины, но что подлинный ее талант лежал именно в области химии, я никогда даже не подозревал.

В один чудесный день мы с отцом, как всегда, отправились в лес.

Выбрав подходящую небольшую елку, мы срубили ее и принесли домой. Тем же вечером мама налущила кукурузы, и мы все вместе украсили нашу елку бусами из крашеных кукурузных зерен, блестящей серебряной и золотой мишурой и забавными игрушками. Игрушки весь год хранились в особой картонной коробке в сарае, дожидаясь момента, чтобы появиться на свет — всего на недельку, но так уж было заведено.

Бен одолел-таки рождественские гимны. Я несколько раз пытался дознаться у него, где мисс Гласс Зеленая прячет зеленого попугая, но ничего определенного он так и не сказал. Никакого зеленого попугая он в глаза не видел, хотя и допускал, что сестры могут что-то прятать в задних комнатах своего пряничного домика.

На следующий день после того, как елка была наряжена, мы с отцом сходили в магазин и купили маме новую поваренную книгу и симпатичную миску для теста, а потом мы с мамой вместе сходили в магазин и купили отцу пару носков и белье. Отец в одиночку наведался к Вулворту и купил маме флакончик духов, а она приобрела ему в подарок однотонный серый шарф. Таким образом я практически полностью был в курсе того, что находилось внутри красивых пакетов, разложенных под елкой, и испытывал от этого приятное чувство. Кроме известных, под елкой лежали и два неизвестных пакета с моим именем на боку. Один пакет побольше, другой — поменьше: внутри них хранились тайны, дожидавшиеся назначенного часа.

Я сходил с ума от желания снять телефонную трубку и набрать номер сестер Гласс. В последний раз, когда подобная мысль пришла мне в голову, разыгралась трагедия. Однако я никогда не забывал о зеленом перышке и время от времени его разглядывал. Очнувшись от очередного кошмара с участием четырех негритянских девочек, я протер глаза и, протянув руку, не глядя, взял с ночного столика зеленое перышко, куда положил его еще с вечера. Я знал, что сегодня же это сделаю. Я не стану звонить сестрам Гласс. Я лично наведаюсь к ним в дом.

Оседлав Ракету, я покатил под украшенными к Рождеству гирляндами улицам Зефира к знакомому домику на Шентак-стрит. Нащупав в кармане перышко, я поднялся на крыльцо сестер Гласс и смело постучал в дверь.

Мне открыла мисс Гласс Голубая. Было еще довольно рано, едва минуло девять утра. На мисс Гласс Голубой красовался аквамариновый халат, на ногах у нее были стеганые синие вельветовые шлепанцы. Ее длинные, до пояса, светлые волосы были убраны в обычную высокую прическу, что она, очевидно, исполняла первым же делом. Я вспомнил картинки, которые видел в Маттерхорне. Увидев меня на пороге, мисс Гласс Голубая окинула незваного гостя спокойным взглядом сквозь свои очки в черной оправе, ее глаза казались равнодушными темными бездонными колодцами.

— А, Кори Мэкинсон, — безжизненно проговорила она. — Что привело тебя ко мне?

— Я могу войти к вам на минутку? Ваша сестра не возражает?

— Я в доме одна.

— Гм… Так могу я войти на минуточку?

— Я одна, — повторила мисс Гласс Голубая, и я заметил, как на ее глаза за стеклами очков навернулись слезы. Отвернувшись, она вошла в дом, оставив дверь открытой. Я вошел вслед за мисс Голубой в жилище, по-прежнему являвшее собою музей хрупкого и легко бьющегося искусства, которым я увидел его в вечер первого урока Бена. И тем не менее.., чего-то не хватало.

— Я одна, — в очередной раз сказала мисс Гласс Голубая, рухнув на кривоногий диван, и, уткнувшись лицом в сгиб локтя, закинутого на спинку, разрыдалась.

Чтобы сохранить тепло, я осторожно притворил дверь и вошел в гостиную.

— А где мисс Зел.., я хотел сказать, ваша сестра мисс Гласс?

— Нет больше мисс Гласс, — сквозь горестные рыдания ответила мисс Голубая.

— Ее нет дома? — не понял я.

— Нет, ее нет дома. Она сейчас.., только небесам известно, где она сейчас.

Мисс Голубая сняла очки, чтобы промокнуть слезы голубым батистовым платочком. Приглядевшись, я обнаружил, что без очков и с чуточку поникшей прической мисс Голубая выглядела совсем не такой.., устрашающей, по-моему, это было наиболее подходящим словом.

— Что случилось? — спросил с тревогой я.

— Что случилось? — повторила она. — А то, что мое сердце было вырвано у меня из груди, разбито и безжалостно растоптано. Просто растоптано и растоптано! Вот так!

По ее лицу заструились новые слезы.

— О Господи, я не могу об этом думать!

— Вас кто-то обидел?

— Обидел! Да меня просто предали! — воскликнула мисс Голубая. — И кто это сделал: моя плоть и кровь — кто бы мог подумать!

Взяв листок светло-зеленой бумаги с кофейного столика, мисс Голубая протянула его мне.

— Вот, сам прочитай!

Я послушно взял листок и приступил к чтению. Текст был написан салатово-зелеными чернилами тонким и каллиграфически аккуратным почерком. “Дорогая Соня, — начиналось письмо. — Можно ли противиться взаимному призыву двух сердец — конечно, нет; вот почему они обычно бросаются в объятия друг друга. Долее я не могу противиться собственному чувству. В моей душе бушует пожар страстей. Вот уже несколько недель я сгораю в этом недуге. Музыка всегда остается совершенной, дорогая сестра, даже если ноты выцветают. Любовь правит миром, и песнь ее разносится вечно. Я просто обязана отдать свою судьбу во власть этой сладчайшей и глубочайшей симфонии. Я должна отправиться с ним и надеюсь, что ты поймешь меня, Соня. У меня нет другого выбора, как только отдать ему всю себя, отдаться и душой, и телом. К тому времени, когда ты будешь читать это, мы должны будем уже…”

— Пожениться?

Должно быть, я это выкрикнул, потому что мисс Гласс Голубая подскочила на своем диване.

— Пожениться, — мрачно подтвердила она. “…должны будем пожениться, и я от души надеюсь, что ты сумеешь понять, что таким земным образом мы не просто претворяем в жизнь наши бренные мечты и желания, а исполняем волю Великого Маэстро. С любовью и наилучшими пожеланиями, твоя сестра Катарина”.

— Разве справедливо так со мной поступать, черт возьми? — спросила мисс Гласс Голубая. Ее нижняя губа вновь задрожала.

— И с кем же убежала ваша сестра? Мисс Голубая назвала мне имя, от звука которого ее хрупкое тело, казалось, сокрушалось ее больше.

— Вы хотите сказать, что ваша сестра вышла замуж.., за мистера Каткоута?

— За Оуэна, — пролепетала сквозь слезы мисс Голубая. — Мой милый Оуэн сбежал от меня с моей собственной сестрой.

Я не мог поверить своим ушам. Оказывается, мистер Каткоут не только сбежал с мисс Гласс Зеленая и женился на ней, но еще и крутил с другой мисс Гласс. До сих пор я был уверен, что в нем все еще сильна толика ковбоя с Дикого Запада, но, как к тому же оказалось, в нем сидит еще и удалой южанин, не менее дикий.

— Не кажется ли вам, леди, что мистер Каткоут для вас несколько староват? — спросил я мисс Голубую, осторожно положив записку рядом с ней на софу.

— В душе мистер Каткоут все так же юн и молод, — отозвалась она, и глаза ее подернула мечтательная поволока. — О Господи, как я тоскую по нему! Мне не хватает этого мужчины!

— Я хотел вас кое о чем спросить, — поторопился сказать я, прежде чем краны мисс Голубой открылись снова. — У вашей сестры был попугай?

Теперь мисс Голубая уставилась на меня так, будто у меня с головой было не в порядке.

— Попугай? — недоверчиво переспросила она.

— Совершенно верно, мэм. Насколько я знаю, у вас был синий попугай. Может, у вашей сестры был зеленый?

— Нет, у нее нет попугая, — резко отозвалась мисс Голубая. — Как ты можешь в такой момент спрашивать о таких мелочах! Я говорю тебе, что мое сердце разбито, а ты болтаешь о каких-то птицах!

— Прошу прощения. Я просто так спросил. Мне просто нужно было узнать.

Вздохнув, я обвел глазами комнату. Кое-что из безделушек и мелочовки со стеклянной этажерки исчезло. Я глубоко сомневался, что мисс Зеленая когда-нибудь вернется, и чувствовал, что и мисс Голубая это понимает. Птичка наконец выскользнула из клетки. Засунув правую руку в карман, я нащупал там зеленое перышко.

— Извините, что побеспокоил вас, — проговорил я, поворачиваясь к двери.

— Я осталась одна, совершенно одна, даже мой попугай и тот покинул меня. А ведь он был такой ласковый и внимательный, не то что…

— Да, мэм. Конечно, мэм. Мне так жаль.

— Не то что грязная жадная тварь, что принадлежала Катарине! — в ярости выкрикнула она. — Как я была слепа, ну почему я не разглядела в ней подлую предательницу! Все это время она плела козни вокруг моего милого дорогого Оуэна! Почему я не разглядела этого, почему?

— Стойте, подождите! — воскликнул я. — Вы ведь только что сказали, что у вашей сестры не было попугая?

— Я сказала не так, — упрямо отозвалась мисс Голубая, думая о своем. — Я сказала, что у нее нет попугая, больше нет. Когда он наконец издох, дьявол в аду перевернулся!

Твердыми шагами возвратившись от двери к дивану, на котором полулежала мисс Голубая, отдавшаяся своему горю, я вытащил из кармана зеленое перышко и продемонстрировал ей, держа на раскрытой ладони. Мое сердце, наверное, гнало в тот миг на все девяносто миль в час.

— Попугай вашей сестры был вот такого цвета, мисс Гласс? Такого, как это перо?

Она мельком взглянула на мою руку.

— Да, такого. Бог свидетель, я и через сто лет узнаю его перья: от них в доме проходу не было, ведь он постоянно линял и бился в клетке. А как он орал, Господи Боже мой, невозможно было уснуть! А перед смертью он совсем облысел.

Внезапно спохватившись, она замолчала.

— Постой-ка. Откуда у тебя перо этого исчадия ада, ответь мне, Кори Мэкинсон? — Я нашел его. В одном месте.

— Эта птица издохла — дай бог памяти, когда же это было?

— В марте, — подсказал я, потому что знал наверняка.

— Точно, это случилось в марте. Только-только полетели майские жуки, а мы с Катариной разучивали пасхальные гимны. Но… — Мисс Голубая нахмурилась и подозрительно посмотрела на меня, на минутку забыв о своем разбитом сердце. — Откуда ты это знаешь, Кори Мэкинсон?

— Птичка на хвосте принесла, — быстро ответил я. — А от чего умер попугай мисс Катарины?

— От мозговой лихорадки. От того же самого недуга, что и мой попугай. Доктор Лизандер сказал, что среди тропических птиц это обычное явление и если такое случается, то ничего поделать нельзя.

— Доктор Лизандер?

От этого имени у меня перехватило дыхание.

— Он так любил моего попугая! Он говорил, что в жизни не видел такую ласковую и внимательную птицу.

Губы мисс Голубой искривились от ярости, казалось, она вот-вот зарычит.

— И как он не любил попугая Катарины, он его просто ненавидел! Иногда мне кажется, что он готов был убить меня, решись я забрать у него мою птичку — так он ее любил. Он и меня бы убил, так он был к ней привязан!

— Да, он вполне на это способен, — тихо проговорил я.

— На что способен? — удивленно переспросила мисс Гласс Голубая.

Я пропустил ее настороженный вопрос мимо ушей.

— Что же случилось с зеленым попугаем мисс Катарины после того, как он умер? Доктор Лизандер забрал его?

— Нет, все было не так, — проговорила мисс Голубая. — Попугай заболел, отказался есть и пить, и Катарина сама отнесла его к доктору Лизандеру. А на следующий день попугай издох.

— От мозговой лихорадки, — добавил я.

— Да, от мозговой лихорадки, — согласно кивнула мисс Голубая. — Почему ты задаешь такие странные вопросы, Кори Мэкинсон? И откуда, скажи на милость, у тебя взялось это зеленое перо?

— Я не могу сказать вам.., пока не могу. Правда, мисс Гласс, я очень хочу сказать, но не могу. Пока.

Почуяв какую-то тайну, мисс Голубая напряженно замолчала.

— В чем дело, Кори? Что ты от меня скрываешь? Немедленно расскажи. Если это секрет, то, клянусь, я не выдам его ни одной живой душе!

— Я не могу вам сказать. Честно, не могу! Я засунул перышко обратно в карман, глядя на то, как мисс Голубая снова опечалилась.

— Я лучше пойду. Поверьте, я ни за что не стал бы беспокоить вас в такой момент, но дело очень важное.

Медленно отступая к двери, оглянувшись по сторонам, я вдруг заметил пианино. Новая мысль пронзила меня, словно стрела вождя Пять Раскатов Грома впилась в голову прямо между глаз. Увидев перед собой пианино, я вспомнил слова Леди, что в кошмарах про озеро Саксон она слышит музыку, пианино или рояль и видит руки, сжимающие рояльную струну и бейсбольную биту. В то же время я припомнил пианино, стоявшее в той самой комнате с фарфоровыми птичками, которые мне показывала миссис Лизандер.

— Доктор Лизандер, — начал я, — тоже брал у вас уроки игры на фортепьяно?

— Доктор Лизандер? Конечно, нет, но его жена действительно взяла у Катарины несколько уроков.

Жена дока Лизандера. Массивная, похожая на лошадь, Вероника.

— Когда это было? Недавно?

— Нет, это было давно, лет пять назад, когда Катарина тоже брала учеников. Когда Катарина заставила нас побираться, — ледяным тоном добавила мисс Голубая. — Насколько я помню, миссис Лизандер получила несколько золотых звездочек.

— Золотых звездочек?

— Успехи своих учеников я поощряла золотыми звездочками. По моему мнению, при желании миссис Лизандер вполне смогла бы стать профессиональной пианисткой.

У нее отличные руки, как раз для клавишных. И она любила мою песню. — Лицо мисс Голубой просветлело.

— Какую песню?

Вместо ответа мисс Голубая поднялась и прошествовала к пианино. Присев на табурет, она принялась наигрывать ту самую, которую я слышал в вечер нашего похода на ярмарку, ту самую, под которую попугай ругался по-немецки.

— “Прекрасный мечтатель”, — сказала мисс Голубая и, откинув голову и прикрыв глаза, отдалась музыке. — Ведь это все, что у меня теперь осталось, верно? Прекрасные, прекрасные мечты.

Застыв посреди комнаты, я слушал музыку. Почему эта красивая мелодия в тот вечер так испугала попугая?

Я припомнил слова мисс Гласс Зеленой: “Это все твоя музыка, слышишь, твоя музыка! Он сам не свой всякий раз, когда ты начинаешь играть ее! ”

На что мисс Голубая ответила: “Я играла ее всегда, и она ему нравилась! ”

Сквозь собравшуюся тьму пробился тонкий лучик света. Словно разрыв ладонями непроглядный озерный ил, я наконец узрел над собой небесное сияние. Общая картина пока не выстраивалась, но я уже знал, что нахожусь на верном пути.

— Мисс Гласс? — спросил я. Точнее, не спросил, я прокричал, потому что мисс Голубая, отдавшись музыке, как когда-то, когда учила Бена попадать правильно, уже почем зря колотила по клавишам так, что на стеклянных полочках звенели статуэтки мальчиков и девочек-пастушек.

— Мисс Гласс?

Мисс Голубая прервала игру на самой горестной ноте. Слезы стекали по ее лицу и капали на платье с подбородка.

— Ну, что еще?

— Эта музыка, которую вы сейчас играете: попугай от нее всегда так кричал и волновался?

— Конечно, нет, как ты мог так подумать, Кори Мэкинсон! Это все — злые наговоры Катарины.

Судя по тону, которым это было сказано, я понял, что догадка моя верна, все так и было.

— Вы ведь совсем недавно снова стали давать уроки игры на фортепьяно, правда? С тех пор как попугай.., э-э-э.., умер, вы часто играли свою любимую музыку?

Мисс Голубая задумалась над моим, казалось, совершенно немыслимым и наглым вопросом.

— Насколько я помню, нет, Кори Мэкинсон, не слишком часто. Я несколько раз исполняла ее на церковных службах, точнее сказать, перед службой, чтобы размять руки. А дома я не слишком много играю. Не то чтобы мне этого не хотелось, просто Катарина, — мисс Голубая произнесла это имя со злобной гримасой, — не давала мне покоя, она вечно твердила, что я причиняю боль ее викторианскому слуху — и кто это говорил, злокозненная похитительница мужчин!

Свет в конце тоннеля все светил. Нечто постепенно принимало форму, но до финала было еще очень и очень далеко.

— Всюду эта Катарина! — внезапно выкрикнула мисс Голубая, ударив по клавишам с такой неожиданной силой, что весь инструмент сотрясся. — Я на цыпочках ходила перед этой вероломной интриганкой, всегда только и делала, что плясала под ее дудку. А как я ненавидела и презирала все зеленое!

Мисс Голубая поднялась на ноги, особенно худосочная и жалкая.

— Я сейчас же вынесу из этого дома все зеленое и нещадно уничтожу, пусть для этого надо разрушить стены, крышу, все до основания! Мне ничего не жалко, я уничтожу любой ее коварный след! Я больше никогда не увижу ничего зеленого и лягу в могилу с улыбкой на устах!

Жажда разрушения разрасталась в хрупкой мисс Голубой с необычайной силой. Я понял, что пора делать ноги, и взялся за дверную ручку.

— Спасибо, что смогли уделить мне минутку, мисс Гласс.

— Вот именно — мисс Гласс! Я по-прежнему мисс Гласс! — закричала в ответ она. — Одна-единственная во всем свете мисс Гласс! И я горжусь этим, слышишь меня, Кори Мэкинсон? Я горжусь этим!

Она схватила прощальную записку на зеленой бумаге и, стиснув зубы, принялась рвать ее на мелкие клочки. Воспользовавшись удачной паузой, я выскочил вон. Но прежде чем за мной затворилась дверь, я услышал, как на пол со звоном обрушилась стеклянная этажерка. Я был прав в своих предчувствиях: звон и грохот от падения были просто ужасающими.

По дороге домой я попытался уложить в голове все фрагменты новых знаний. Лоскутки одеяла, сказала бы Леди. В моих руках оказалось довольно много таких лоскутков, но как уложить их вместе, чтобы получился единый правильный узор, вот в чем вопрос.

Убит человек, которого никто не знает.

На месте преступления найдено перо мертвого зеленого попугая.

Другой попугай, синий и теперь тоже мертвый, от звуков определенной, довольно красивой мелодии сходил с ума и начинал ругаться по-немецки.

Доктор Лизандер — “сова”, и он на дух не переносит молоко.

Кто еще знает?

Ханнафорд?

Если зеленый попугай сдох в лечебнице дока Лизандера, каким образом перо попугая оказалось на месте убийства возле озера?

Что связывает между собой двух мертвых попугаев, зверски убитого мужчину и доктора Лизандера?

Добравшись до дому, я первым делом побежал к телефону. Чувствуя, что необходимость добраться до истины пересиливает страх перед способной в своей трагедии на все мисс Голубой, я набрал номер сестер Гласс. Мисс Голубая сняла трубку после восьмого гудка, когда я уже отчаялся дождаться ответа, решив, что мисс Гласс полностью отдалась своему горю и целиком отгородилась от мира. Перед девятым звонком в трубке щелкнуло и дрожащий голос сказал:

— Алло?

— Мисс Гласс, это снова я, Кори Мэкинсон. Мне очень нужно задать вам еще один вопрос. Это очень важно.

— Я больше не хочу ничего слышать о Катарине Каткоут!

— О ком? Ах, о вашей сестре. Но я хочу спросить не о ней, мисс Гласс, а о вашем попугае. Прежде чем умереть у доктора Лизандера, ваш попугай когда-нибудь болел?

— Да, оба наши попугая заболели в один и тот же день, и мы с Катариной отнесли их к доктору Лизандеру. На следующий день ее проклятая птица умерла.

В голосе мисс Голубой слышалось нетерпеливое любопытство.

— Да в чем дело. Кори Мэкинсон, можешь ты мне, наконец, сказать?

Свет в конце тоннеля сделался ярче.

— Огромное спасибо, мисс Гласс, извините еще раз, что потревожил вас в такую минуту, — быстро протараторил я в трубку и дал отбой. Мама из кухни поинтересовалась, зачем это я звонил мисс Гласс, на что я немедленно ответил, что собираюсь написать рассказ об одном учителе музыки.

— Что ж, это будет чудесно, — кивнула головой мама.

По ходу дела я открыл, что профессия писателя позволяет с удобством манипулировать истиной по своему усмотрению, следует только следить, чтобы это не стало пагубной привычкой.

Наконец я добрался до своей комнаты и там крепко призадумался. Думать мне пришлось долго и напряженно, с меня сошло немало невидимых потов, но несколько лоскутков одеяла я все-таки приторочил друг к другу.

Вот что стояло под номером “один”: в ночь убийства незнакомца, в холодном марте, оба попугая находились в лечебнице у дока Лизандера. На следующий вечер зеленый попугай издох, а другой выжил, но по возвращении домой приобрел привычку скверно ругаться по-немецки, стоило ему только заслышать “Прекрасного мечтателя”. Миссис Лизандер играет на пианино. И ей знаком “Прекрасный мечтатель”.

Принимая во внимание все это, можно ли допустить, что когда мисс Голубая садилась за пианино и наигрывала “Мечтателя”, попугай вспоминал услышанное им нечто — нечто, что кто-то сказал или даже в запальчивости прокричал по-немецки, сопровождая свои слова ругательствами, — в то время как миссис Лизандер исполняла на пианино тот же самый “Мечтатель”? Но для чего, скажите на милость, миссис Лизандер было нужно играть на пианино, когда рядом с ней кто-то кричит и даже ругается, тем более по-немецки?

Да, решил я. Вот именно.

Свет перед моими глазами сверкнул ослепительно ярко.

Миссис Лизандер специально играла на пианино и именно “Прекрасного мечтателя”, чтобы заглушить крики и ругань. Оба попугая находились с ней в одной комнате, сидели в своих клетках. Вместе с тем казалось маловероятным, чтобы кто-то стал кричать и ругаться в той же комнате, в которой играла пианистка, прямо рядом с ней.

Я вспомнил голос дока Лизандера, доносившийся на улицу из слухового окна его подвального кабинета. Док Лизандер позвал нас с отцом спуститься к нему, и мы отлично его услышали. Он хорошо был осведомлен о свойствах своей вентиляции и потому позвал нас, не удосужившись подняться по лестнице на несколько ступенек. Не для того ли миссис Лизандер весь вечер наигрывала одну и ту же, первую попавшуюся мелодию, чтобы никто не услышал криков на улице, а пара попугаев в комнате все слышала и запоминала?

Доктор Лизандер мог забить в своей лечебнице незнакомого человека, а потом удушить его рояльной струной? Могли ли попугаи это слышать? Избиение могло продолжаться всю ночь; от жутких звуков, не дававших покоя, больные птицы до утра метались по клеткам, теряя перья. А когда ужасное преступление было совершено, доктор Лизандер и его лошади ноликая супруга вытащили из подвала нагое тело убитого и усадили за руль его собственной машины, спрятанной до времени в сарае, чтобы укрыть следы злодейства. Могло ли все происходить именно так? После этого один из них поехал на своей машине к озеру, а другой повел следом машину убитого, почему бы и нет? В спешке никто из них не заметил, что одно из перьев зеленого попугая вылетело из клетки и осталось в складке плаща или еще где-нибудь в одежде? Разве так не могло случиться? Поскольку Лизандеры не переносили молока, их не было в списке доставки молочника и они знать не знали, что вместе с ними по Десятому шоссе к озеру Саксон торопимся на стареньком пикапе я и мой отец!

Кто еще знает?

Ханнафорд?

Все отлично подходило одно к другому. Да, события могли развиваться именно так, вполне могли.

Но если я ошибаюсь?

Сюжетом для очередной повести из цикла “Крутые парни” здесь и не пахло. Все доказательства, что у меня были, — это зеленое перышко мертвого попугая и несколько лоскутков одеяла, швы между которыми вот-вот грозили разойтись. Куда девать немецкие ругательства, например. Док Лизандер был голландцем, а не немцем. Кем был неизвестный? Что может связывать человека с татуировкой в виде крылатого черепа на плече и ветеринара из маленького городка? Швы расходились, лоскутки грозили растеряться и перемешаться вновь.

Но один держался крепко: “Прекрасный мечтатель”, зеленое перышко и “Кто еще знает? ”.

Кто еще знает что? То, что, по моему убеждению, могло стать ключом к разгадке всей шарады.

Я по-прежнему не говорил родителям ни слова. Когда сомнений не останется, по крайней мере почти, я открою им все. До тех пор, пока я не пойму, что готов, я не открою рта. А я еще не был готов. Но одно я знал крепко — среди нас живет совершенно неизвестный нам человек.

Глава 4Крепость мистера Моултри

За два дня до Рождества в нашем доме раздался телефонный звонок. Мама сняла трубку. Отец дежурил по складу в “Большом Поле”.

— Слушаю? — сказала мама и услышала на другом конце линии голос Чарльза Дамаронда.

Мистер Дамаронд звонил нам для того, чтобы пригласить на прием, который устраивала Леди в Братонском Центре досуга и отдыха в честь окончания строительства и предстоящего открытия 26 декабря музея гражданских прав. Открытие было приурочено к первому дню рождественских праздников, и потому отказаться было невозможно — все были свободны. Форма одежды — неофициальная. Мама спросила, согласен ли я пойти, и я ответил, что да, конечно, я согласен. Отца даже не пришлось спрашивать, потому что он все равно не пошел бы, а кроме того, в Рождество он работал, так как на склад пришли фаршированные яйца и упаковки мороженой индейки, которые нужно было принять и расфасовать.

Отец не имел ничего против нашего похода в Братонский музей. Когда мама сказала об этом, он не возразил ни словом. Он просто кивнул, а взгляд его был устремлен куда-то вдаль. По моему мнению, он видел какое-то до боли знакомое место, например большой валун на берегу озера Саксон. Вот почему, подкинув отца к “Большому Полю”, мама вернулась домой, чтобы подготовиться самой и подготовить меня к поездке в Центр досуга и отдыха Братона. Несмотря на то что, по словам мистера Дамаронда, никакой парадной формы одежды не требовалось, мне ведено было надеть белую рубашку. Сама она облачилась в нарядное платье, которое ей очень шло, и, прихорошившись, мы отбыли.

Если вы бывали когда-то в южной Алабаме, то скорее всего знаете, что на Рождество погода в этих краях всегда стоит теплая. В октябре может здорово подморозить, в ноябре снег — обычное дело, а в Рождество всегда стоит теплынь, относительная, конечно. Не то чтобы было тепло, как в июле, но не хуже бабьего лета, это точно. Тот год тоже не был исключением. Свитер, который я надел на всякий случай, оказался совершенно лишним: когда мы добрались до красного кирпичного Центра досуга и отдыха рядом с баскетбольной площадкой на Бакхут-стрит, я здорово вспотел.

Красная стрелка указывала на Братонский музей гражданских прав — выкрашенное в белый цвет небольшое здание размером с крупный жилой трейлер, пристроенное к Братонскому Центру. Белоснежный музей был окружен красной ленточкой. Несмотря на то что до официального открытия оставалось целых два дня, на парковке Центра стояло много машин и чувствовалось сильное оживление. Приехавшие на машинах — в основном черные, но было и несколько белых — поднимались по ступенькам Центра к парадному входу. Мы с мамой пошли за ними следом. В главном зале Центра, где на стенах были развешаны рождественские венки из сосновых ветвей и стояла большая украшенная елка с широкими дугами гирлянд на ветвях, пришедшие выстраивались в очередь, чтобы оставить подписи в большой книге посетителей, которой заведовала миссис Велведайн. От книги очередь шла к столикам с угощениями: здесь была вместительная чаша с крюшоном, галеты, пирожки и маленькие сандвичи, пара здоровенных индеек, прожаренных до золотистой корочки и поджидающих ножа, и коротенькие колбаски, и два увесистых окорока. На трех последних столах было невпроворот сладкого: пирожные, пудинги и печенья — всего вволю. Уверен, отец многое потерял, что не пришел туда хотя бы для того, чтобы взглянуть на изобилие этих яств. Настроение было веселым и праздничным, люди весело болтали и угощались под аккомпанемент двух скрипок. Обстановка была сама что ни на есть неофициальная, хотя все без исключения присутствующие принарядились словно на прием. Костюмы и воскресные платья мелькали чаще всего; не исключением были белые перчатки и шляпки с трепетавшими букетиками цветов. По моему мнению, в этом разноцветье и богатстве нарядов павлин потерялся бы словно серая мокрая курица. Собравшиеся были рады за Братон и горды его достижениями, это было ясно без слов.

Нила Кастиль подбежала к нам с мамой и по очереди обняла. Потом вручила нам картонные тарелки и провела сквозь толпу. Индейку как раз собрались разрезать; если мы не поторопимся, самые лучшие куски расхватают. По пути Нила Кастиль указала на мистера Торнберри, который, облачившись по случаю праздника в мешковатый коричневый костюм, бочком отплясывал под пиликанье скрипачей. Улыбавшийся во весь рот Гэвин пытался поспеть за дедушкой в такт. Мистер Лайтфут, элегантный, как Кари Гран, в своем черном костюме с бархатными лацканами, ловко балансируя картонными тарелками с уложенными на них слоями ломтиками ветчины и кусками пирога, и пирожными, и сандвичами, немыслимым образом сохраняя равновесие, лавируя, замедленно продвигался через толпу. Еще минута — и наши с мамой тарелки были до краев полны всякой вкусной едой, высокие вощеные стаканы пузырились лимонной шипучкой. Появившиеся Чарльз Дамаронд со своей миловидной женой поблагодарили маму за то, что она нашла время заглянуть на праздник. Мама отметила, что не пропустила бы его ни за что на свете. Вокруг взад-вперед сновали дети, за ними со смехом гонялись их бабушки и дедушки. Повернувшись ко мне с лукавой улыбкой на устах, мистер Дэннис спросил меня, не знаю ли я, совершенно случайно, что за проказник намазал клеем стол несчастной миссис Харпер, да так ловко, что та приклеилась, как муха на ленту-липучку. На это я ответил, что у меня есть на этот счет различные соображения, но ничего конкретного я сказать не могу. Мистер Дэннис спросил, не имеют ли мои соображения отношение к кое-чьему козявчатому носу, на что я ответил, что “может, и да”.

Кто-то весело заиграл на аккордеоне, кто-то достал губную гармошку, и скрипки немедленно подхватили мотив. Какая-то пожилая лама в платье цвета свежей орхидеи пустилась в пляс с мистером Торнберри; по-моему, в этот момент он радовался тому, что решил остаться в живых. Мужчина-негр с седой подстриженной бородкой положил мне руку на плечо и, низко нагнув ко мне голову, прошептал в самое ухо:

— Значит, взял да и засунул кукурузную метлу ему прямо в глотку, так? Вот это здорово, хе-хе-хе! — еще раз крепко сжал мне плечо и, повернувшись, исчез куда-то в толпе.

Миссис Велведайн и другая такая же плотная дама, обе в столь ярких платьях, что способны были посрамить природу, поднявшись на сцену, шутливыми криками согнали с нее скрипачей. Встав перед микрофоном, миссис Велведайн сказала, что Леди очень рада тому, что все собравшиеся смогли посетить Центр и разделить с ней радость. Музей гражданских прав, которому было отдано столько сил, почти готов к открытию, продолжила миссис Велведайн. Открытие состоится на следующий день после Рождества и все, не только братонцы, но жители Зефира и других городов, приглашаются туда, чтобы узнать много важного об истории своей страны и людей, ее населяющих. Ибо сражения еще предстоят! — заявила миссис Велведайн. Не стоит думать, что впереди нас ждет мирная жизнь. Чтобы добиться того, что мы имеем, мы прошли немалый путь, отдали много сил — и именно этому посвящен Братонский музей гражданских прав.

Во время речи миссис Велведайн мистер Дамаронд подошел к нам с мамой и остановился у нас за спиной.

— Она хочет повидаться с вами, — тихонько прошептал он маме на ухо. Не стоило объяснять, о ком шла речь, — и мы молча двинулись за ним следом.

Из зала мы вышли в коридор. По пути мы миновали открытые двери в комнату со столом для пинг-понга, с мишенями для дартса на стенах и игральным автоматом с пинболом. В другой комнате стояло с полдюжины шахматных столов, а в следующей — отличные новенькие физкультурные снаряды и боксерская груша. В конце коридора мы подошли к белой двери, еще пахшей свежей краской. Мистер Дамаронд открыл для нас дверь и пропустил вперед.

Мы оказались в музее гражданских прав. Пол был покрыт дубовым паркетом, свет был притушен, вокруг царил полумрак. За стеклянными витринами на черных манекенах демонстрировались подлинные одежды рабов времен Гражданской войны, а также разные глиняные горшки, утварь, приспособления для рукоделия, шитья и плетения кружев. В отделе с книжными полками хранилось, похоже, несколько сотен тонких переплетенных в кожу томиков. Книжки были похожи на рукописные дневники или что-то в этом роде. На стенах висели большие черно-белые фотографии, покоричневевшие от старости. На одной из них я увидел Мартина Лютера Кинга, а на другой — губернатора Уолласа, заслоняющего собой вход в школу.

Прямо посреди комнаты стояла Леди в платье из белого шелка и в белых перчатках, по локоть закрывших ее черные руки. Ее голова была покрыта белой кисейной шляпкой с вуалью, под которой сияли прекрасные изумрудные глаза.

— Вот это, — сказала она нам, — моя мечта.

— Она прекрасна, — ответила мама. — Все чудесно.

— А также необходимо, — поправила маму Леди. — Никто в целом мире не сможет понять, куда он идет, пока у него не будет под рукой карты тех мест, по которым он уже успел пройти. Ваш муж так и не пришел?

— Сегодня он на работе.

— Он больше не работает в молочной, насколько я знаю? Мама коротко кивнула. У меня сложилось впечатление, что Леди внимательно следит за каждым шагом отца.

— Привет, Кори, — поздоровалась со мной Леди. — Не дивно тебе снова пришлось пережить приключение, верно?

— Да, мэм.

— Если ты всерьез собрался стать писателем, то тебе стоит обратить внимание на эти книги, среди них есть несколько по-настоящему любопытных.

Леди кивнула в сторону полок с переплетенными в кожу книгами.

— Ты знаешь, что это?

Я ответил, что нет, не знаю.

— Это рукописные дневники, — объяснила Леди. — Голоса тех людей, что жили в этих местах задолго до нас. Кстати говоря, не только чернокожих. Если случится так, что кто-нибудь вдруг почувствует желание услышать голоса тех, кто жил сто лет назад, узнать, какой была тогда жизнь, то у него не будет проблем — вот они, эти голоса, ждут его здесь.

Повернувшись к одной из стеклянных витрин. Леди заботливо провела по ней затянутыми в перчатку пальцами, проверяя, нет ли пыли. Посмотрев на пальцы и не обнаружив на них следов, Леди удовлетворенно кивнула.

— По моему твердому убеждению, каждый должен знать, откуда он пришел. Не только черные, но и белые. По-моему, если человек потерял прошлое, то у него нет надежды на будущее. Вот почему я положила столько сил на то, чтобы создать этот музей.

— Значит, вы хотите, чтобы жители Братона помнили, что их предки были рабами? — спросила Леди мама.

— Да, я хочу, чтобы они помнили и об этом. Я не желаю, чтобы мои сородичи погрязали в жалости к самим себе, чтобы смирились с тем, что многого лишены в жизни. Напротив, я хочу, чтобы, заходя в этот музей, они могли сказать себе: “вот посмотрите, кем мы были и кем стали”.

Леди повернулась и взглянула на нас.

— Другой дороги, кроме как вперед и вверх, нет, — сказала она. — Нужно читать. Писать. И думать. Вот три ступени великой лестницы, ведущей к свету правды. Нельзя все время оставаться жалобно скулящим рабом, забитым, смиренным и тупым. Все это в прошлом и больше к нам не вернется. Впереди нас ожидает новая жизнь.

Сделав несколько шагов, она остановилась перед картиной с горящим крестом.

— Я хочу, чтобы мои соплеменники с гордостью и достоинством вспоминали о том, откуда они пришли, — продолжила она. — Нельзя забывать прошлое и вычеркивать его из своей памяти. Не стоит также полностью отдаваться ему, растравляя внутри рану мщения; у нас нет ничего, кроме общего будущего, а мстить — значит предавать будущее. Но я говорю себе:

“Мой прапрадед тащил на себе по полю плуг. Он трудился от рассвета до заката, в жару и холод. За свою работу он не получал никакой платы — только скудную еду да крышу над головой. Он тяжко работал и часто бывал тяжко бит. Порой вместо пота из его пор сочилась кровь, но он продолжал идти вперед, когда уже не было сил и от изнеможения хотелось упасть на землю. Он питался отбросами и отвечал “Да, масса”, в то время как его сердце разрывалось в груди, а гордость лежала, растоптанная, у ног. Он покорно работал, прекрасно понимая, что в любой момент его жену и детей в мгновение ока могут отправить на рынок рабов, где их продадут в другие руки, и некому будет защитить их. Он пел днем в поле и лил слезы по ночам в бараке. Он работал и страдал и сносил невероятные муки, для того чтобы… Господи.., для того, чтобы я смогла наконец окончить школу. Я хочу, чтобы об этом знали и помнили все мои братья и сестры, — сказала Леди, гордо подняв подбородок к нарисованным языкам пламени. — Вот такая у меня мечта.

Я отошел от мамы и остановился перед одной из фотографий в рамке, на которой злющий-презлющий полицейский пес рвал на упавшем чернокожем мужчине рубашку, а дюжий полицейский уже занес над курчавой головой нефа свою деревянную дубинку. На другой фотографии худенькая чернокожая девочка с несколькими книгами в руках шли между партами, а сидевшие за ними белые парни и девушки что-то выкрикивали — какие-то оскорбления, судя по их озлобленным лицам. На третьем снимке…

Я замер.

Мое сердце подпрыгнуло и застучало что было сил.

На третьей фотографии была сгоревшая церковь с частично выбитыми, частично закопченными стеклами на высоких окнах; среди пожарища бродили пожарные с шлангами в руках. Несколько стоявших на переднем плане черных смотрели сурово и напряженно, их взгляды затуманила только что случившаяся трагедия. Перед церковью стояли несколько деревьев — все голые, без единого листочка.

Где-то я уже видел этот снимок, точно видел.

Мама и Леди о чем-то тихо переговаривались, стоя рядышком перед витриной с глиняной посудой рабов. Я снова, посмотрел на снимок — и тут вспомнил, где его видел. В старом “Лайфе”, который мама собрала в стопку на крыльце, чтобы выкинуть или сжечь.

Потрясенный этим открытием, я повернул голову вправо, всего на шесть дюймов.

И увидел их.

Четырех девочек-негритянок из моих кошмаров.

На висевшей под снимком блестящей медной табличке их имена были выгравированы витым курсивом: Дэннис Мак-Нэйр. Кэрол Робинсон. Синтия Уэстли. Эдди Мэй Коллинз.

Глядя в объектив фотоаппарата, они весело улыбались, еще не ведая о том, какое ужасное будущее им уготовано.

— Мэм? — глухо проговорил я. — Мэм?

— В чем дело, Кори? — с тревогой спросила мама. Но я смотрел на Леди.

— Вот эти девочки, мэм? — быстро спросил я. — Кто они такие?

Мой голос дрожал.

Встав рядом со мной, Леди рассказала мне о бомбе с часовым механизмом, которая взорвалась 16 сентября 1963 года в Бирмингеме в баптистской церкви на 16-й стрит.

Во время взрыва все четыре изображенные на фотографии юные девочки-негритянки погибли.

— О.., нет, — прошептал я.

Я услышал глухой под маской, закрывавшей его лицо, голос Джеральда Гаррисона. Тогда, в ночном лесу, Джеральд держал в руках деревянный ящик, содержимое которого осталось неизвестным. Когда они наконец поймут, что с ними случилось, то будут бить чечетку на сковородках в аду.

И голос Большого Дула Блэйлока, который ответил: Я положил туда парочку дополнительно. На всякий случай.

Я с трудом сглотнул. Глаза четырех мертвых девочек внимательно следили за мной.

— Кажется, я знаю, — наконец проговорил я. Примерно через час я и мама вышли из дверей Центра досуга и отдыха Братона. Довольно скоро мы должны были встретиться с отцом, чтобы вместе идти на торжественную вечернюю службу. В конце концов, сегодня был первый день Рождества.

— Привет, Тыква! Счастливого Рождества тебе. Подсолнух! Смело заходи внутрь, Дикий Билл!

Я услышал дока Лизандера прежде, чем увидел. Как всегда, он стоял в дверях церкви, в своем сером костюме и красном жилете, в белой рубашке, повязанной галстуком-бабочкой в красно-зеленую полоску. В петлице у него был значок Санта Клауса, и когда док Лизандер улыбался, его передний серебряный зуб ярко блестел.

Мое сердце застучало изо всех сил, а ладони сильно вспотели. — Счастливого Рождества, Калико! — приветствовал док Лизандер маму без видимых причин. Потом схватил руку моего отца и сильно встряхнул ее.

— Как дела, Мидас?

Потом взгляд ветеринара упал на меня. Док положил руку мне на плечо.

— Счастливых каникул тебе, Шестизарядный!

— Благодарю, Птичник, — ответил я.

И тут я ясно это увидел.

Его губы сжались, но только чуть-чуть, потому что он был умен, дьявольски умен. Его улыбка не дрогнула. Но его глаза едва заметно сузились. Что-то жесткое и каменное появилось во взгляде, направленном на меня, в глазах, в которых отражался свет рождественских свечей. Но уже через миг все исчезло. Момент истины длился, наверное, всего секунды две.

— Что ты задумал, Кори? — Рука на моем плече слегка напряглась. — Хочешь отнять у меня работу?

— Нет, сэр, — ответил я, чувствуя, как под пронзительным взором дока Лизандера моя решительность испаряется. Его пальцы стиснули мое плечо еще сильнее. Пожатие продолжалось всего несколько секунд, но в эти секунды я испытал настоящий страх. Но ничего не случилось — пальцы отпустили меня, а док Лизандер обратился к новому семейству, появившемуся в дверях вслед за нами.

— Эй, давай-ка заходи внутрь, Маффин! Счастливых пирожков, Даниэль Бун!

— Э-гей, Том! Поторопись, я занял тебе местечко! Не стоило объяснять, чей это был крик. Дедушка Джейберд, бабушка Сара, дед Остин и баба Элис, как обычно, представляли собой забавное зрелище. Стоя во весь рост между скамьями, дедушка Джейберд издалека махал нам руками, кричал, всех толкал — в общем, валял дурака, устроив на Рождество точно такой же переполох, как и на Пасху, чем доказал, что верен себе и своим дурным привычкам в любое время года. Однако когда он взглянул на меня и проговорил: “Здравствуйте, молодой человек”, — я понял, что повзрослел в его глазах.

Во время праздничной службы со свечами, когда мисс Гласс Голубая исполняла на пианино “Ночь тиха”, место за органом оставалось печально пустым. Лично я не сводил глаз с дока Лизандера, сидящего пятью рядами впереди нас. Я видел, как, медленно повернувшись, док Лизандер спокойно обвел глазами присутствующих, словно бы выясняя, все ли пришли. Но я-то знал, в чем было дело. Наши взгляды на мгновение встретились. На лице ветеринара появилась холодная улыбка. Потом он наклонился к уху своей жены и что-то прошептал, но та сидела неподвижно.

Я представил себе, как крутится в его голове зловещий вопрос: Кто еще знает? И то, что он сказал своей лошадино-подобной Веронике, где-то между “опускается тьма” и “все залито светом”, могло быть: Кори Мэкинсон все знает.

“Кто ты такой?” — думал я, пропуская мимо ушей негромкую рождественскую молитву преподобного Лавоя. Кто ты такой на самом деле, под этой своей вечно улыбающейся маской, которую так ловко носишь?

Все как один зажгли свои свечи — и церковь наполнилась мерцающими огоньками. Преподобный Лавой пожелал всем здоровья и счастья в грядущем году и хорошего отдыха в рождественские праздники, добавив, что все мы должны пронести в своих сердцах царящий на Рождество дух веселья и счастья через всю жизнь, после чего служба закончилась. Отец, мама и я отправились домой; завтрашний день принадлежал бабушкам и дедушкам, но первый день Рождества был наш и только наш.

В этом году наш рождественский обед не блистал яствами, как прошлогодний, но благодаря щедрости “Большого Поля” у нас было сколько душе угодно яичного крема. Наступило время открывать подарки. С тихой улыбкой мама принялась крутить ручку приемника в поисках рождественской музыки, а я, расположившись под елкой, наконец-то занялся разворачиванием оберток на своих подарках.

От отца я получил книжку в бумажной обложке. Она называлась “Золотые яблоки Солнца” и была написана писателем-фантастом по имени Рэй Брэдбери.

— У “Большого Поля” книжками тоже торгуют, — сказал отец. — Книгам там отведен целый большой прилавок. Парень из отдела продаж сказал мне, что Брэдбери — отличный писатель. Сам он тоже прочитал эту книгу и сказал, что некоторые рассказы ему очень понравились.

Открыв книгу, я прочитал название первого рассказа. Он назывался “Сирена”. Отправившись в путешествие по страницам, я наткнулся на картинку, где было изображено, как, привлеченное стенаниями сирены маяка, из морской пены и тумана восстает глубоководное чудовище. Прочитав несколько строк, я почувствовал, что их словно писал мальчишка моего возраста.

— Спасибо, папа! — радостно воскликнул я. — Отличная книга!

Пока мама и отец распаковывали свои подарки, я занялся вторым пакетом, предназначенным лично мне. Из красивой обертки выскользнула фотография в серебряной рамке. Взяв ее в руки, я повернул фотографию к свету камина.

Человека, изображенного на снимке, я знал отлично. Это был, возможно, мой самый лучший друг, хотя сам он об этом понятия не имел. Внизу, чуть наискось, было подписано: Кори Мэкинсону. С наилучшими пожеланиями. Винсент Прайс. От восторга у меня перехватило дыхание. Винсент Прайс знает мое имя!

— Я знаю, что тебе нравятся его фильмы, — объяснила мне мама. — Я написала на киностудию и попросила их прислать фотографию, и видишь, они ответили мне.

О рождественская ночь! Не правда ли, волшебная пора! После того как с подарками было покончено и оберточная бумага была убрана, в камин подкинули новое полено, а наши желудки согрела очередная чашка яичного коктейля, мама рассказала отцу о поездке на прием в честь открытия музея гражданских прав. Отец сидел молча, не сводя глаз с трещавших в камине поленьев, но слушал внимательно, не пропуская ни одного слова из сказанного мамой. После того как мама закончила свой рассказ, отец сказал:

— Невероятно. Никогда не думал, что что-то подобное может у нас случиться.

После этого отец снова замолчал и нахмурился, но я знал, что он напряженно задумался, и понимал, о чем его думы. О том, что то многое, что стряслось за это время в нашем Зефире, начиная от трагедии у озера Саксон, прежде никогда, по его мнению, не могло и не должно было случиться. Возможно, что виной была эпоха, которая наконец добралась и до нашей глуши. В новостях все чаще упоминалось место под названием Вьетнам. Демонстрации и митинги в крупных городах теперь напоминали вылазки в необъявленной войне за гражданские права. Туманное предчувствие грядущего века расползалось по улицам нашей родины словно предутренний туман, предчувствие эры сплошного пластика, одноразовых вещей, невероятной безжалостной коммерции. Мир медленно, но неуклонно изменялся; Зефир тоже изменялся. У нас не было пути назад, мы могли двигаться только вперед, по течению неустанного времени.

Но сегодня на землю опустилась рождественская ночь, а завтра наступит Рождество — и во всем мире должен был царить мир, покой и счастье.

Наш мир и покой продлились не долее десяти минут. Мы услышали, как над крышами Зефира с воем пронесся реактивный самолет. Само по себе это было вполне обычно, поскольку ночные учения на авиабазе “Роббинс” были не так уж редки, а Зефир от базы был совсем рядом. И звук реактивных двигателей был знаком нам так же хорошо, как свистки паровозов, но на этот раз…

— Слышите, как низко пролетел? — спросила нас мама. Отец сказал, что удивительно, как самолет не задел шасси крыши домов, до того громкий был рев. С этими словами отец вышел на крыльцо — и в тот же миг мы услышали гром, словно кто-то огромный со всей силы ударил кувалдой в пустую бочку из-под бензина. Эхо тяжкого и гулкого удара разнеслось над Зефиром, и через миг по всему городу, от Тэмпл-стрит до Братона, заливисто лаяли собаки и странствовавший по улицам церковный хор вынужден был прекратить пение. Выскочив на крыльцо, мы с тревогой прислушались к переполоху. Первой моей мыслью было, что реактивный истребитель, наверное, упал и врезался в землю, но потом я снова услышал рев его двигателей. Истребитель сделал несколько кругов над Зефиром, расчерчивая ночное небо габаритными огнями, потом заложил вираж и унесся в сторону базы ВВС “Роббинс”.

Собаки еще долго лаяли и выли. Из домов на нашей улице выходили люди, чтобы узнать, в чем дело.

— Что-то случилось, — с тревогой сказал нам отец, — позвоню-ка я Джеку и узнаю, что к чему.

Шеф пожарной бригады Марчетте только-только принял у Джей-Ти Эмори дела. После того как Блэйлоки оказались за решеткой, с организованной преступностью в Зефире было покончено. Наиболее серьезной задачей, стоявшей перед шерифом Марчетте в процессе несения им службы, был поиск и поимка зверя из Затерянного Мира, который в один прекрасный день напал на автобус “Трэйлвей” и с такой силой врезался в борт своим отпиленным рогом, что водитель автобуса и все восемь пассажиров были доставлены в больницу Юнион-Тауна с ушибами и нервным потрясением.

Отец дозвонился до шерифа Марчетте, но тот не смог сказать ничего определенного: он сам натягивал шляпу и собирался бежать из дому по телефонному звонку, который вырвал его из-за праздничного стола. Миссис Марчетте пересказала отцу то немногое, что узнала от своего мужа. Выслушав ее, отец с окаменевшим лицом повернулся к нам и сказал:

— Бомба. На город упала бомба.

— Что? — Мама уже воображала вторжение русских. — Где?

— На дом Дика Моултри, — ответил отец. — Миссис Моултри сказала Джеку, что бомба пробила крышу, пол в гостиной и застряла где-то в подвале.

— Господи Боже мой! И весь дом взорвался?

— Нет, пока нет. Но бомба засела в подвале, положение крайне опасное, а главное — Дик тоже в подвале.

— Дик в подвале?

— Вот именно. Миссис Моултри на Рождество подарила Дику новый верстак. В момент падения бомбы он как раз собирал верстак в подвале. Теперь он не может выбраться оттуда, потому что бомба перекрыла выход.

Не прошло и нескольких минут, как по всему городу раздалось завывание сирен. Вскоре отцу позвонил мэр Своуп и попросил присоединиться к группе добровольцев, собиравшихся во дворе мэрии, чтобы организовать полную и немедленную эвакуацию жителей Зефира и Братона.

— Вы собираетесь эвакуировать целый город в рождественскую ночь? — пораженно переспросил отец.

— Точно так, Том, — ответил в трубке голос мэра Своупа. — Бомба с реактивного истребителя упала на дом…

— Дика Моултри, я об этом слышал. Надеюсь, это ошибка и пилот истребителя не собирался специально бомбить наш город?

— Конечно, нет. Но заряд бомбы очень силен. На всякий случай нам нужно эвакуировать жителей во избежание больших жертв.

— Почему бы вам просто не позвонить на авиабазу? Пускай они приедут и заберут бомбу!

— Я только что разговаривал по телефону с дежурным. Когда я сказал, что один из истребителей с базы “Роббинс” уронил на наш город бомбу, знаешь, что он мне ответил? Он сказал, что я, должно быть, съел слишком большой кусок рождественского торта с ромом. После чего он заверил меня, что ничего подобного не может случиться в принципе, потому что ни один из пилотов с авиабазы не может просто так взять и сбросить бомбу на город с гражданскими, случайно или преднамеренно. У них на истребителях летают только надежные и проверенные люди. А под конец он сказал, что если это в самом деле произошло, то их команда саперов все равно в Рождество отдыхает, и поэтому, если бы то, о чем я говорю, действительно случилось, то ему от всей души хочется надеяться, что у властей в городе, на который бомба никак не могла упасть, хватит ума немедленно эвакуировать население, потому что такая бомба, которая, конечно, никак не могла просто так взять и выпасть из бомбового люка истребителя, может взорваться, если рядом с ней упадет спичка! Что ты на это скажешь, Том?

— Он должен понимать, что ты говоришь ему правду, Лютер, потому что ты мэр. Этот парень должен был послать кого-нибудь обезвредить бомбу.

— Может, он и пришлет кого-нибудь, но только вот когда? — спросил в трубку мэр Своуп. — Завтра с утра? Ты сможешь спать, зная, что у твоей головы всю ночь будет тикать адская машина? Нам немедленно нужно вывезти людей из города, Том.

Отец попросил мэра подвезти его до сборного пункта. Потом повесил трубку и объявил мне и маме, что нам придется провести эту ночь у деда Остина и бабушки Элис. Это значило, что через десять минут мы должны сесть в наш пикап и отправиться в Юнион-Таун. Когда ситуация прояснится, он приедет к нам, добавил он. Мама принялась уговаривать отца отправиться с нами; она была также непреклонна, как дождь, преследующий облака. Но отец твердо стоял на своем — он принял решение, а по недавнему опыту мама знала, что спорить в таких ситуациях бесполезно. Поэтому она сказала мне:

— Пойди сложи свою пижаму, Кори. Возьми зубную щетку, захвати пару сменных носков и белье. Мы едем к деду Остину.

— Папа, Зефир взорвется? — спросил я.

— Нет. Мы уезжаем на всякий случай. Скоро с военной базы пришлют кого-нибудь, чтобы обезвредить бомбу, и мы сможем вернуться, — ответил он.

— Том, пожалуйста, будь осторожен, — сказала мама.

— Обещаю тебе. Счастливого Рождества, — улыбнулся он нам.

Мама попыталась улыбнуться в ответ, но у нее это плохо получилось.

— Ты сумасшедший, Том! — сказала она и крепко поцеловала отца.

Чтобы собраться, мне и маме понадобилось десять минут. Сирены гражданской обороны зазывали целых пятнадцать минут подряд: от них по спине бежали мурашки, а на улице замолкали даже настырные собаки. Все жители уже знали о случившемся. Многие семьи отправились в путь, чтобы провести ночь в домах своих друзей и родственников, в других городках или в мотеле “Юнион Пайнс”, что в Юнион-Тауне. Вскоре приехал мэр Своуп, чтобы забрать отца. К тому времени мы с мамой были полностью готовы к отъезду. Прежде чем мы успели выйти за дверь, мне позвонил Бен и торопливо сообщил, что он с родителями едет в Бирмингем к тете и дяде.

— Классная штука, правда? — радостно спросил он. — Знаешь, что я слышал? Говорят, мистеру Моултри раздавило спину и ноги, бомба лежит прямо на нем и он не может даже пошевелиться! Вот это действительно круто, точно?

Я не мог с этим не согласиться. Никто из нас не ожидал, что Рождество обернется чем-то подобным.

— Ну все, мне нужно бежать! Эй, постой… Счастливого Рождества!

— Счастливого Рождества, Бен!

Я повесил трубку. Мама подняла мне воротник, мы уселись в пикап и покатили в гости к деду Остину и бабке Элис. Никогда в жизни я не видел на Десятом шоссе столько машин. Если бы в тот момент зверь из Затерянного Мира решил на нас напасть, то только небеса могли спасти машины, что ползли друг за другом бампер в бампер; однако позади нас зловещей тенью нависала бомба, и люди торопились убраться подальше из города, позабыв о нажитом за столько лет добре.

Зефир, залитый рождественскими огнями, остался позади.

Все, что произошло потом, я узнал позже, потому что, само собой, никак не мог быть свидетелем событий.

Любопытство всегда было отличительной чертой моего отца. Внезапно он понял, что ему просто необходимо увидеть бомбу собственными глазами. Потому, когда дома и улицы Зефира постепенно опустели, он оставил группу добровольцев, с которыми, на случай, если кому-то понадобится помощь, объезжал город, и отправился к дому мистера Моултри.

Дом четы Моултри был деревянным, с выкрашенными голубой краской стенами и белыми ставнями на окнах. Через пробитое в крыше жилища Моултри сквозное отверстие в небо лился свет. Перед крыльцом дома Моултри стояла машина шерифа с включенными мигалками. Отец поднялся на крыльцо, перекосившееся от чудовищного удара, сотрясшего дом. Входная дверь была нараспашку, стены были испещрены трещинами. Сила удара бомбы сдвинула дом с фундамента. Войдя внутрь, отец сразу увидел в просевшем полу огромную дыру, занявшую едва ли не половину гостиной; Вокруг дыры на полу валялись елочные украшения, на самом краю, балансируя непонятным образом, висела маленькая серебряная звездочка. Самой елки видно нигде не было.

Отец подошел к дыре в полу и заглянул вниз. Стропила и балки были перекручены под самыми немыслимыми углами, словно гигантские макаронины. Слои пыли походили на пармезан. Бомба тоже была видна; большая часть металлического хвостового оперения высовывалась наружу из обломков, наваленных внизу в подвале, а ее нос воткнулся в земляной пол подвала.

— Вытащите меня отсюда! Ох, мои ноги! Мне нужно в больницу, слышите! Я умираю!

— Ты не умрешь, Дик. Просто старайся не двигаться. Лежи тихо.

Мистер Моултри лежал посреди груды мусора в середине подвала, сверху на нем покоилось то, что осталось от нового верстака, припертое сверху балкой, толстой как ствол столетнего дуба. Расколовшаяся вдоль балка, как догадался отец, в обычное время служила опорой большей части пола в гостиной. Поперек же балки, крест-накрест, лежала елка — осколки елочных украшений и еще целые шары поблескивали по сторонам от мистера Моултри. Бомба вовсе не придавила мистера Моултри, но находилась возле него, всего в каких-то четырех футах от его головы. Рядом с Моултри на коленях стоял шериф Марчетте, рассматривая мистера Моултри и, вероятно, оценивая ситуацию.

— Джек! Это я, Том Мэкинсон!

— Том? — Шериф Марчетте поднял вверх голову, и отец увидел, что все его лицо покрыто пылью и известкой. — Тебе нельзя здесь находиться — немедленно уезжай из города!

— Я заглянул, чтобы узнать, как у вас дела! А бомба-то совсем не такая здоровая, как про нее болтали!

— Но заряд в ней приличный, — отозвался шериф. — Если бомба взорвется, то от квартала вблизи этого дома камня на камне не останется.

— О-о-о-ох-х! — застонал Дик Моултри. Острые щепки разорвали на нем рубашку, и было видно, Как его объемистый живот переваливается с одной стороны на другую. — Джек, я не хочу умирать!

— Что с Диком? — спросил шерифа отец. — Он сильно ранен?

Под обломками трудно разобрать, что к чему. Он говорит, что у него сломана нога. Кроме того, может быть, у него сломано несколько ребер, судя по тому, как он хрипит, когда разговаривает.

— Он всегда так разговаривает, — крикнул сверху отец.

— Как бы то ни было, “скорая помощь” скоро прибудет. — Шериф Марчетте взглянул на свои наручные часы. — Я вызвал “скорую” сразу же, как сюда прибыл. Не знаю, что они там возятся.

— А что ты сказал им? Что несчастного парня привалило неразорвавшейся бомбой?

— Да, именно так, — ответил шериф.

— Если ты действительно так сказал, то Дику придется долго ждать помощи.

— Вытащите меня отсюда! — снова заорал мистер Моултри, пытаясь спихнуть с себя особенно острый и пыльный кусок штукатурки, но, поморщившись от боли, отказался от своей затеи и снова откинулся на спину. Потом, повернув блестящее от пота лицо, он взглянул на бомбу.

— Господи, ради всего святого, вытащите меня отсюда! — взмолился он. — Иисус Мученик, помоги мне!

— А где миссис Моултри? — поинтересовался отец.

— Эх! — Припорошенное белой штукатурочной пылью лицо мистера Моултри горестно сморщилось. — Она как уразумела, что здесь происходит, задала стрекача. Она и пальцем не пошевелила, чтобы помочь мне!

— Ну это не совсем верно, Дикки! Ведь это она позвонила мне, так? — подал голос шериф.

— Ну и что толку? Господи, о-ох, мои ноги! Говорю вам, у меня переломы в двух местах!

— Может быть, мне спуститься? — спросил шерифа отец.

— На твоем месте я бы не стал этого делать. На твоем месте я бы рванул из города куда глаза глядят, как и все остальные разумные люди. Но если тебе невтерпеж, то, конечно, спускайся. Но, ради всего святого, будь осторожен! Лестница обвалилась, поэтому я воспользовался стремянкой.

Отыскав глазами стремянку, отец осторожно к ней приблизился. Спустившись вниз, он несколько минут стоял, обозревая кучу штукатурки, стенных рам, досок, стропил и балок, под которой покоился мистер Моултри, а на ее вершине красовалась елка.

— По-моему, мы сможем снять с Дика вот эту балку, — заметил наконец отец шерифу Марчетте. — Ты, Джек, возьмешься за один конец, я за другой, и мы вместе…

Он не стал продолжать дальше — все было ясно и так. Встав по обе стороны кучи щебня и первым делом сняв сверху елку, они со всеми предосторожностями подняли и перенесли самую большую балку, ту, что в диаметре могла поспорить с дубом и была ужасно скользкой и так и норовила выскользнуть из рук. Однако все прошло удачно, первый этап был закончен. Груз, возложенный на мистера Моултри, тем не менее по-прежнему был велик.

— Мы осторожно выкопаем Дика, — предложил отец, — перенесем его в твою машину, Джек, и отвезем в госпиталь. — Потому что сдается мне, что “скорая помощь” не приедет.

Шериф снова опустился рядом с мистером Моултри на колени.

— Эй, Дик? Когда ты последний раз вставал, на весы?

— Когда я последний раз вставал на весы? Черт возьми, я не помню! А зачем тебе это понадобилось?

— Сколько ты весил, когда тебя последний раз осматривал врач?

— Сто шестьдесят фунтов, если это тебе так хочется знать.

— Когда это было? — поинтересовался шериф Марчетте. — Когда ты учился в третьем классе? Я спрашиваю, сколько ты весишь сейчас, сегодня, понимаешь меня, Дик?

Мистер Моултри нахмурился и раздраженно что-то пробормотал себе под нос. Потом ответил:

— Поболе двухсот фунтов.

— А точнее?

— Черт, Джек! Я вешу двести девяносто фунтов! Теперь ты доволен, садист ты окаянный?

— Дело в том, Дик, что у тебя могут быть сломаны ноги. И ребра тоже. Вполне возможно, что у тебя вдобавок пострадали какие-то важные внутренние органы. А теперь оказывается, что весишь ты чуть больше двухсот фунтов — почти триста, если быть точным. Как ты думаешь, Том, сможем мы затащить его вверх по стремянке?

— Ни за что на свете, — ответил отец.

— Не могу с тобой спорить, поскольку сам считаю так же. Вытащить отсюда Дика можно будет только талью.

— К чему это вы клоните? — взвизгнул вдруг мистер Моултри. — К тому, что мне придется лежать тут до тех пор, пока не прибудут саперы и спасатели с талями?

И он испуганно оглянулся на бомбу.

— Если уж мне придется лежать здесь, тогда, может быть, вы оттащите от меня хотя бы эту чертову штуковину?

— Я все готов сделать. Дик, чтобы облегчить твои страдания, все на свете, — отозвался шериф. — Но бомбу я трогать не могу. Что, если взрывной механизм бомбы уже взведен и все, что нужно, чтобы она взорвалась, это прикоснуться к ней пальцем? Думаешь, я хочу брать на себя ответственность и рисковать твоей жизнью? Не говоря уж о Томе и самом себе? Нет уж, увольте, сэр!

— Мэр Своуп сказал мне, — подал голос отец, — что разговаривал с каким-то военным с авиабазы “Роббинс”. Этот парень ему не поверил…

— Я знаю, Лютер заглянул сюда, прежде чем он сам и его семейство отправились прочь из города. Он в подробностях рассказал мне, что наболтал ему этот сукин сын. Но парень с авиабазы, может быть, говорит правду и действительно ничего не знает, потому что пилот, сообразив, что натворил в такую ночь, мог до смерти перепугаться и просто ничего никому не сказать. Может, он и в самолет забрался под градусом, только что из-за праздничного стола. В любом случае с “Роббинса” помощи ждать придется долго.

— А что прикажете мне здесь делать! — завопил мистер Моултри. — Лежать и терпеть боль, пока не лопнет голова?

— Я могу сходить наверх и принести тебе подушку, чтобы удобнее было держать голову, — негромко предложил шериф Марчетте.

— Дик? Как ты, Дик, в порядке? — донесся сверху тихий испуганный дрожащий голос. — Да я просто хоть куда! — заорал в ответ мистер Моултри. — Если я пролежу еще хотя бы полчаса с этой чертовой бомбой на животе и с переломанными голенями, то просто сдохну. Господи Всемогущий! Не знаю, кто ты такой, там, наверху, но ты еще больший идиот, чем тот парень, что уронил на меня бомбу, раз задаешь такие вопросы.., о Господи! Кто ты такой, черт тебя дери!

— Привет, Дик. — В дыре появилось лицо мистера Джеральда Гаррисона. — Как дела? — козлиным тенорком проблеял он.

— Отлично: мы только что остановили танцы и прилегли отдохнуть! Разве сам не видишь?

Лицо мистера Моултри начало покрываться красными пятнами.

— Что ты за идиот, Гар!

С огромной осторожностью выпрямившись на краю дыры в полу, мистер Гаррисон глянул вниз.

— Так это и есть та самая бомба, вот там? — снова проблеял он.

— Нет, это жирный гусиный огузок, — огрызнулся мистер Моултри. — Конечно, это и есть бомба, дурень ты несусветный!

Мистер Моултри забился, пытаясь, словно червяк, вывернуться из-под кучи мусора, но, не преуспев, только поднял ураганное облако густой удушливой пыли да завыл от боли. Отец оглядел подвал. В одном из дальних углов подвала виднелся профессиональный верстак, на стене красовался типографский плакат с надписью “МОЙ ДОМ — МОЯ КРЕПОСТЬ”. Рядом с первым плакатом висел второй, изображающий упитанного веселого негра, отплясывающего степ и широко размахивающего руками. Понизу плаката шла надпись: “Бремя белого человека”. Отец с интересом осмотрел верстак и обнаружил на нем кипу газет и журналов толщиной, может, все шесть футов. Потянув на себя верхний журнал, потрясенный отец увидел огромную голую грудь красотки блондинки на обложке журнала “Джагг”. Вперемешку с газетами по верстаку была разбросана всякая канцелярия — скрепки, резинки, карандаши и тому подобное. Под руку отцу попалась передержанная фотография, сделанная на “Кодаке”. На фото мистер Моултри в белом балахоне с винтовкой в руках обнимал за плечи неизвестного типа, в таком же балахоне и вдобавок в остроконечном колпаке-маске с прорезями. Мистер Моултри широко улыбался, явно лопаясь от гордости.

— Эй, Том, там мои личные вещи! — внезапно крикнул мистер Моултри, с трудом повернув голову и заметив, где стоит и куда смотрит отец. — Может быть, я ранен, но я еще не умер, ты не можешь запросто копаться в моем барахле, понятно?

Бросив фото на верстак, отец молча вернулся к шерифу Марчетте. Наверху, прямо над их головами, изнывал и нервно скрипел подошвами на перекошенном полу мистер Гаррисон.

— Эй, Дик, — наконец снова подал он голос, — я только хотел заглянуть к тебе, и все. Чтобы убедиться, что ты.., ну, в общем, жив и все такое, сам понимаешь! Ты слышишь меня?

— Да, я еще жив, Гар! Еще не сдох. Это так же точно, как точно и то, что эту бомбу моя жена накаркала — ведь это она, чуть что, насылала на меня кару Господню.

— Мне нужно ехать, Дик, — смущенно объявил мистер Гаррисон. — Вся моя семья уезжает. Скорей всего мы вернемся только после Рождества, наверное, завтра. Скорей всего около десяти утра. Ты слышишь меня, Дик? В десять утра!

— Да, я слышу тебя! Мне наплевать, когда ты притащишь обратно свою трусливую задницу!

— Хорошо, Дик, я просто хотел, чтобы ты знал, что я вернусь завтра, на следующий день после Рождества в десять утра. Я думал, что тебе нужно это знать, чтобы.., ну просто, чтобы знать и помнить о времени, и все. Чтобы ты смог верно поставить часы.

— Чтобы я мог поставить часы? Ты что, Гар, спятил… — Мистер Моултри внезапно замолчал. — Ах да. Черт, Гар, все в порядке. Я обязательно поставлю часы на десять.

Мистер Моултри улыбнулся, и его лицо, в подсыхающей корке из пыли и пота, повернулось к шерифу Марчетте.

— Дело в том, что мы, Гар и я, договорились помочь завтра нашим друзьям освободить гараж. Ну, на следующий день после Рождества. Вот зачем он все твердит мне о времени, о том, когда вернется. — Что это за друг, Дик? — спросил мистера Моултри шериф Марчетте. — О ком это ты говоришь?

— Этот парень живет в Юнион-Тауне, Джек, — торопливо отозвался мистер Моултри. — Ты его не знаешь.

— Я знаю всех жителей Юнион-Тауна, — твердо возразил шериф. — Так как же его зовут, Дик?

— Джо, — отозвался мистер Моултри, одновременно с тем, как мистер Гаррисон крикнул сверху:

— Сэм.

— Джо Сэм, — торопливо поправился мистер Моултри, улыбаясь и обильно истекая потом. — Джо Сэм Джонс.

— Сдается мне. Дик, что тебе не удастся помочь завтра никакому Джо Сэму Джонсу разобрать его гараж, — покачал головой шериф Марчетте. — Сдается мне, что ты встретишь утро этого дня в чистой постели в уютной и надежной палате какой-нибудь больницы.

— Эй, Дик, я ухожу! — крикнул сверху мистер Гаррисон. — Уверен, у тебя все будет хорошо, так что не бери в голову.

С последним словом мистер Гаррисон случайно задел ботинком маленькую серебристую звездочку, давно уже балансировавшую на краю пробитой бомбой дыры в полу. На глазах у отца серебряная звездочка стронулась с места и полетела вниз, плавно и грациозно, словно большая снежинка в тихую зимнюю ночь.

Звезда ударилась в один из стальных стабилизаторов бомбы и разлетелась на тысячи блестящих кусочков стекла.

В последовавшую за этим секунду полной тишины все четверо собравшихся в доме мужчин услышали это.

Из бомбы донесся негромкий шипящий звук, как будто внутри нее проснулась гадюка, растревоженная в своем гнезде негромким звуком расколовшейся елочной игрушки. Потом шипение стихло, и взамен из недр бомбы донеслось медленное и зловещее тиканье: совершенно не схожее с успокоительным домашним тиканьем будильника, а скорее напоминавшее набирающую обороты машину.

— Вот.., черт! — прошептал шериф Марчетте.

— Господи помилуй! — проблеял мистер Моултри. Его лицо, всего секунду назад пылавшее румянцем от раздражения, стало желтовато-белым, словно у восковой куклы.

— Бомба заработала, — сказала отец, которому от волнения перестало хватать воздуха.

Речь мистера Гаррисона была еще более краткой. Все сказали его ноги, которые моментально вынесли его из покосившегося домика мистера Моултри вон, по вздыбленному холмиками полу, через скособоченное крыльцо — к припаркованной у обочины машине, да так шустро, словно мистер Гаррисон был ядром, выпущенным из пушки. Взревев мотором, машина мистера Гаррисона унеслась прочь подобно “Беспечному ездоку”. Не прошло и мига, как от приятеля Моултри осталось только облачко голубоватого дымка.

— Господи, Господи, Господи, — твердил мистер Моултри, из глаз которого катились слезы. — Не дай мне умереть.

— Том? — снова подал голос шериф Марчетте. — Нам, похоже, пора двигать.

Он говорил тихо, очень осторожно, как будто бы взрывной механизм бомбы мог сработать от движения воздуха.

— Нужно поискать помощь, верно?

— Не оставляйте меня одного! Джек, ты не имеешь права! Ты ведь шериф!

— Я готов сделать все что угодно, чтобы спасти тебя, Дик. Все что угодно, что только в моих силах. Я и сделал все, потому что больше ничего поделать нельзя. Может быть, тебе поможет чудо, но дело, похоже, совсем труба.

— Не бросайте меня здесь одного! Джек, Том, вытащите меня отсюда — я заплачу вам столько, сколько вы попросите!

— Извини, Дик, но я сделал все, что мог. Давай будем выбираться, Том.

Отцу не нужно было второго приглашения. Ловко, как Люцифер по стволу дерева, он взлетел по стремянке и выбрался на покореженный пол первого этажа.

— Я подержу стремянку, Джек, — негромко позвал он, оказавшись наверху. — Давай выбирайся.

Бомба продолжала тикать, тикать и тикать. Отмеряя время. И еще немного времени. И еще немного.

Отец и шериф Марчетте осторожно, но быстро двинулись в сторону двери.

— Умоляю вас! — заорал им в спину мистер Моултри. Его голос задрожал, из горла вырвались глухие рыдания. Он снова заворочался под кучей, но боль заставила его прекратить попытки. Мистер Моултри обреченно застонал.

— Вы не можете оставить меня умирать здесь одного! Это несправедливо!

Когда шериф и отец оказались на улице, мистер Моултри в доме все еще кричал им вслед и плакал. Лица шерифа и моего отца были вытянутыми и напряженными. Губы и того, и другого были плотно сжаты.

— Большую работу пришлось проделать, — проговорил шериф Марчетте. — Тебя куда-нибудь подвезти, Том? — спросил он отца.

— Да, — ответил отец, потом нахмурился. — Нет, — поправился он. — Не знаю, — был его заключительный ответ.

— Эй, Том, не убивайся ты так. Мы все равно ничем не можем ему помочь, ты же сам это прекрасно знаешь.

— Может быть, кому-нибудь из нас стоит подождать снаружи на случай, если вдруг появится команда саперов.

— Отличная мысль. — Шериф Марчетте оглянулся вправо и влево. — Хочешь вызваться добровольцем, Том?

— Нет.

— Я тоже. А кроме того. Том, саперы все равно покажутся не скоро. У меня такое чувство, что бомба вот-вот взорвется, если, по словам мэра, ее мощности достаточно, чтобы разнести целый квартал, то я собираюсь унести отсюда ноги как можно скорей.

С этими словами шериф повернулся к машине и открыл дверцу.

— Эй, Джек, обожди-ка минутку, — сказал отец.

— Ни единой минуты. Если ты едешь, то садись в машину, и побыстрее.

Отец молча забрался в машину, шериф завел мотор.

— Куда тебя подвезти, Том?

— Послушай, что я скажу, Джек. Только что ты сам сказал, что Дика сможет спасти только чудо, ведь это были твои слова? Так вот, совсем неподалеку живет человек, который способен сотворить для Дика чудо.

— Преподобный Лавой уехал из города около часа назад.

— Нет, я говорю не о нем. О ней, Шериф Марчетте, взявшийся было за рычаг скорости, замер.

— Та, что способна превратить патроны в охотничьем подсумке в клубок зеленых садовых змей, сможет сладить и с бомбой. Как ты думаешь, Джек?

— Никак, Том! Я думаю, что Леди тогда была ни при чем. Я думаю, что Блэйлок Большое Дуло просто спятил от своего поганого виски и вместе с патронами отправил в свой подсумок несколько пригоршней змей! Так что давай, Том, поехали!

— Перестань, Джек! Ты же видел этих змей, как и я, собственными глазами! Там их было несколько десятков! Стал бы Большое Дуло специально собирать их по всему огороду! За кого ты его принимаешь?

— В эти фокусы с вуду-шмуду я не верю, — твердо ответил шериф Марчетте. — И не уговаривай меня.

И тогда отец сказал нечто, от чего в его груди остался медный привкус страха:

— Не нужно бояться ее, Джек. Мы поедем к ней и попросим помочь. Другого способа спасти Дика у нас нет. — Черт, — пробормотал шериф. — Черт возьми тебя. Дика эту старую негритянку.

Он оглянулся на дом Моултри, из дыры в крыше которого небо бил столб света.

— Она, должно быть, уже час как в пути — всем ведь было ведено уехать из города.

— Может быть, да. А может, и нет. Можем мы, в конце концов, доехать до дома Леди и проверить, осталась она или нет?

Большинство домов в Братоне стояли с темными окнами, без своих обитателей, которые, испуганные сигналами сирен, торопливо бежали, спасаясь от угрожавшего городу взрыва. Однако в окнах радужной обители Леди горел свет. За занавесками бродили тени и колыхались блики свечей.

— Я подожду в машине, — сказал шериф Марчетте. Отец кивнул и решительно выбрался наружу. Глубоко вдохнув в легкие холодный рождественский воздух, он заставил свои ноги сдвинуться с места. Ноги донесли его тело до двери парадного хода. Взявшись за рукоятку дверного молотка, маленькой серебряной вещицы, он сделал наконец то, чего ни за что не сделал бы еще день назад, — он оповестил Леди о том, что просит впустить в дом его, явившегося по ее зову.

Он ждал, надеясь, что она ему ответит.

Он ждал, глядя на ручку входной двери.

Он ждал.

Через пятнадцать минут после того, как отец постучал в дверь дома Леди, на улице, где находился дом мистера Моултри, раздалось ворчание мотора. Шум мотора сопровождался звяканьем и бренчанием невероятных железок, стуком и лязгом, вслед за которыми бежали и неистово лаяли собаки. Пикап с заржавелыми бортами, осевший набок, остановился перед крыльцом дома четы Моултри. Дверца с водительской стороны отворилась, и на дорогу выбрался высокий и тощий чернокожий человек. На водительской дверце пикапа по трафарету была намалевана надпись: “Починка Лайтфута”.

Человек двигался очень медленно, казалось, что каждое движение причиняет ему боль. На нем был свежевыстиранный серый комбинезон и серая же кепка, из-под которой выбивались, словно кипели, курчавые седые волосы. Будто решив поставить рекорд по замедленности движений, человек подошел к кузову пикапа, вынул оттуда и нацепил на талию монтерский пояс, с которого свешивались несколько дюжин различных молоточков, отверток и похожих на петли гаечных ключей. Словно пребывая в подводном царстве, он поднял с асфальта чемоданчик с остальными инструментами, в котором в откидных ящичках и коробках чудного и удивительного вида можно было найти любой из производимых в подлунном мире монтеров винтиков и гаек. Преодолевая сопротивление несуществующей воды, мистер Маркус Лайтфут поднялся по ступенькам покосившегося крыльца домика Моултри. Остановившись у двери, он предупредительно постучал, хотя дверь стояла перед ним нараспашку. Постучал раз, потом, не дождавшись ответа, другой…

Вечности проходили одна за другой. Цивилизации достигали своего рассвета, клонились к закату и навсегда исчезали. Звезды рождались в яростном сверкающем великолепии и умирали, разлетаясь в ледяные просторы космоса.

…костяшки пальцев мистера Лайтфута ударили в дверь Моултри в третий раз.

— Слава Богу! — заорал в ответ мистер Моултри, голос которого охрип от беспрестанных криков. — Я знал, что ты не бросишь меня умирать тут одного, Джек! Господи мило… — Он затих, умолкнув на средине фразы, потому что наверху, в дыре, куда он нетерпеливо смотрел, вместо благословенного белого лика Господнего ангела-спасителя он увидел черное лицо посланца из геенны огненной.

— Так-так, — проговорил мистер Лайтфут, глаза которого с внимательным спокойствием оценивали обстановку, проникая рентгеновским взором в недра механизма бомбы. — Похоже, вы действительно угодили в передрягу.

— Зачем ты сюда явился, черный дикарь: полюбоваться, как меня разнесет на куски? — прохрипел мистер Моултри.

— Не-а. Наоборот, пришел для того, чтобы сохранить вас в целости и сохранности.

— Кто, ты? ! Ты пришел сюда, чтобы помочь мне? Набрав в легкие побольше воздуха, мистер Моултри заорал что было силы, надсаживая горло:

— Джек! Кто-нибудь, помогите мне! Кто-нибудь белый!

— Мистер Моултри, сэр? — спросил наконец монтер, дождавшись, когда силы лежавшего внизу человека иссякнут. — От таких криков бомба может взорваться раньше времени.

Мистер Моултри, покраснев как кетчуп и покрывшись потом, принялся вырываться из-под бомбы, отчаянно пытаясь освободиться. Отбрасывая с себя куски штукатурки и щепки, он отталкивался руками от пола; в порыве отчаянной борьбы с самим собой он хватал собственную рубашку и рвал ее на куски, словно пытаясь уменьшиться в объеме хотя бы на миллиметр; его пальцы судорожно цеплялись за воздух, но не находили опоры. Но вот боль опять придавила его к полу, подобно тому как один борец-тяжеловес приемом прижимает к татами другого. Мистер Моултри замер, хватая широко раскрытым ртом воздух; он не сдвинулся ни на дюйм и по-прежнему лежал со сломанными ногами и помятыми ребрами, а возле его головы тикала бомба. — Сдается мне, — пробормотал мистер Лайтфут и зевнул, потому что час и вправду был поздний. — Сдается мне, лучше будет, если я спущусь вниз.

Прошел еще год, когда подошва ботинка мистера Лайтфута, на поясе которого позвякивали инструменты, коснулась последней ступеньки стремянки. Поставив на пол подвала свой ящик, мистер Лайтфут принялся рассматривать, но не мистера Моултри, а чернокожего танцора на плакате, который моментально привлек его внимание. Лайтфут все глядел и глядел на плакат, а внутри бомбы тикал неумолимый механизм, отсчитывающий уходящие секунды.

— Ага, — наконец проговорил Лайтфут и покачал головой. — Ага.

— Над чем это ты потешаешься, ты, глупый абориген?

— Это не негр, — отозвался монтер. — Это белый человек, выкрашенный в черный цвет, и выглядит он дураком.

Наконец заставив себя оторваться от картины Эла Джонсона, мистер Лайтфут обратил взор к бомбе. Очистив пространство вокруг бомбы от деревяшек с торчавшими гвоздями и кусков черепицы, он уселся прямо на красный глиняный пол в пыль. Наблюдать за ним было все равно что смотреть на переползающую футбольное поле улитку. Свой чемоданчик он поставил себе под бок и прижал локтем, словно старого и надежного товарища. Потом, достав из нагрудного кармана пару очков в тонкой проволочной оправе, тщательно подышав на них и протерев линзы чистым носовым платком, Лайтфут водрузил их на нос, проделывая все это с мучительной неторопливостью.

— Господи, да чем же я заслужил такую муку? — простонал мистер Моултри.

Мистер Лайтфут перевел на него свои глаза, увеличенные выпуклыми стеклами очков.

— Вы-то ничем, — ответил он Моултри. — А вот я действительно получаю по заслугам.

Наклонившись поближе к бомбе, он принялся что-то высматривать на ее поверхности, и между его нахмуренными бровями залегла глубокая складка.

— Понимаете теперь, что к чему?

После этого мистер Лайтфут снял со своего пояса самый миниатюрный на свете молоточек. Облизнув большой палец, он медленно-медленно смочил своей слюной плоское било молоточка. Проделав эту загадочную манипуляцию, он принялся выстукивать бок бомбы, так тихо, что звук едва можно было расслышать.

— Не смей бить по ней молотком. Господи ты Боже мой, неразумное создание! Из-за тебя мы все взлетим на воздух!

— Не взлетим, — шепнул мистеру Моултри в ответ монтер, продолжая осторожно “размечать” молоточком поверхность бомбы. Потом прижался ухом к железной шкуре бомбы.

— Ага, — удовлетворенно проговорил он. — Я слышу тебя. Наблюдая за тем, как легкие пальцы Лайтфута скользят по поверхности бомбы, словно по шерстке ласковой кошки, Моултри страдал в невыразимых мучениях.

— Ага. — Пальцы монтера нащупали тонюсенький, едва различимый шов. — Вот где скрывается дверца к твоему сердцу, верно?

Осмотрев бомбу ниже и выше шва, он обнаружил со стороны носа и со стороны хвоста по четыре винтика. Со скоростью таяния ледника он принялся выбирать на своем поясе подходящую отвертку.

— Ты ведь не просто так сюда пришел, верно? — совершенно безумным голосом спросил у негра мистер Моултри. — Ты ведь пришел для того, чтобы убить меня?

Внезапно в его голове что-то со щелчком встало на место.

— Это она послала тебя, чтобы расправиться со мной? Это она, правильно? Она!

— Она самая, — спокойно отозвался мистер Лайтфут, примериваясь отверткой к первому шурупу. — А в остальном вы правы лишь наполовину.

Несколькими тысячелетиями позже маленький винтик вывалился из железного бока бомбы и упал Лайтфуту на ладонь. Глядя на винтик, мистер Лайтфут принялся насвистывать “Раз в морозную ночь снеговик…”, совершенно без всякой интонации и раз в сто медленнее, чем в оригинале. Примерно между третьим и четвертым винтами звук часового механизма сделался гораздо громче — от тиканья перешел к позвякиванию и скрипу. Мистер Моултри, лежавший в луже собственного пота, смешанного с пылью, с отчаянно колотившимся сердцем, в предынфарктном состоянии, за несколько минут похудел ровно на пять фунтов.

Мистер Лайтфут достал из чемоданчика пузырек со странной синеватой мазью. Открыв пузырек, он добыл на мизинце из его горлышка немного мази, напоминавшей цветом шкуру угря. Плюнув на мазь, он осторожно и медленно смазал ею шов, обегавший кольцом середину бомбы. Потом, крепко взявшись за стабилизаторы, он попытался повернуть их против часовой стрелки. Ничего не получилось — “хвост” бомбы остался на месте. После этого, упершись ногой с другой стороны, мистер Лайтфут попытался повернуть “хвост” бомбы в противоположном направлении, однако и на этот раз его усилия не дали результата.

— Вот незадача-то! — Мистер Лайтфут посуровел и неодобрительно нахмурил брови. — Но со мной не балуй!

Снова взявшись за миниатюрный молоток, он еще раз простучал все отверстия, из которых только что выкрутил винты. В течение этих нескольких минут мистер Моултри потерял еще несколько фунтов, потому что его штаны внезапно сделались мокрыми насквозь. Отложив молоток, мистер Лайтфут снова крепко взялся за “хвост” бомбы.

Медленно, с упрямым и мучительным скри-и-и-ик, хвостовая часть бомбы стала поворачиваться. Откручивать бомбе “хвост” было крайне тяжело, и потому мистер Лайтфут время от времени был вынужден делать передышку, чтобы размять затекшие пальцы. Размяв кисти, он снова ухватывался за оперение бомбы с упорством бобра, перегрызающего непомерный ствол твердого как камень дерева. В конце концов терпение победило. Сняв “хвост”, мистер Лайтфут обнажил электронную начинку бомбы, где разноцветные провода переплетались с не меньшей густотой, чем лианы в джунглях, а черные пластиковые цилиндры напоминали хитиновые спинки тараканов.

— Ого! — протянул мистер Лайтфут, пораженный устройством бомбы до глубины души. — Вот это красотища!

— Он убьет меня, — простонал мистер Моултри. — Убьет до смерти!

Звук часового механизма сделался оглушительно громким. С помощью тонкого металлического щупа мистер Лайтфут изучил маленькую красную коробочку, из которой доносилось тиканье. Отложив щуп, монтер проделал то же самое собственным пальцем, тихонько насвистывая и, видимо, получая от процесса глубочайшее наслаждение. Наконец палец убрался из чрева бомбы.

— Ага, — снова проговорил мистер Лайтфут. — Потихоньку нагреваемся.

Мистер Моултри уже бормотал что-то совершенно неразборчивое, из его опухших глаз безостановочно катились слезы.

Ловкие пальцы мистера Лайтфута снова принялись за дело, прослеживая проводки от мест их подключения. Над бомбой, точнее, над красным ящичком, дрожа, поднималось легкое марево. Закончив осмотр, мистер Лайтфут в задумчивости почесал подбородок.

— Знаете, — проговорил он. — Есть одна проблема… Мистер Моултри трепетал, балансируя на грани сознания.

— Видите ли. — Мистер Лайтфут продолжал в задумчивости потирать подбородок. — Всю жизнь я чинил вещи. Я никогда не ломал их.

Медленно вдохнув, он так же медленно выпустил воздух из легких.

— А здесь, сдается мне, без маленькой поломки никак не обойтись.

Глядя на начинку бомбы, он согласно кивнул.

— Господи, — прошептал он. — Рука не поднимается разбивать такую красоту.

Говоря это, он выбирал другой молоток, на этот раз раза в три потяжелее первого.

— Но делать нечего.

Коротко взмахнув молотком, он с силой опустил его на самый центр красной коробочки, пластик которой с коротким треском вмиг раскололся от края до края. Мистер Моултри до крови прикусил язык. Сняв красные пластиковые половинки, мистер Лайтфут рассмотрел компактный механизм с разноцветными же проводками, открывшийся внутри коробочки. — Одна тайна внутри другой, — пробормотал он. После чего порылся внутри своего чемоданчика и вытащил маленькие кусачки для тонкой проволоки, совершенно новенькие кусачки, еще с магазинной биркой, на которой значилась цена: “99 центов”.

— Ну ладно, — сказал он бомбе и вздохнул. — А ты смотри не рыгни мне в лицо.

— О Господи, о Иисус в небесах, о райские врата, откройтесь мне, ибо я иду к вам, — торопливо забормотал мистер Моултри.

— Когда доберетесь дотуда, скажите святому Петру, что старого монтера ему осталось недолго ждать.

Сказав это, мистер Лайтфут потянулся кусачками к паре проводков — одному черному, другому белому, — скрестившихся над самым сердцем механизма.

— Подождите, — вдруг прошептал мистер Моултри. — Подождите…

Рука мистера Лайтфута замерла.

— Я должен облегчить душу, — торопливо проговорил мистер Моултри, тараща глаза не хуже черного танцора на плакате. — Я должен исповедаться, потому что собираюсь попасть на небеса. Послушайте, что я скажу…

— Я слушаю, — отозвался мистер Лайтфут, рядом с которым громко тикала бомба.

— Джеральд и я.., мы с ним.., но придумал все это Джеральд, он же сделал большую часть дела.., я с самого начала хотел от всего отказаться.., но сейчас.., сейчас машинка уже запущена и.., она сработает в десять утра. В первый день Рождества. Слышишь меня? Там ящик, полный динамита, а в нем — часовой механизм. Мы заплатили Блэйлоку Большое Дуло.., и он достал его для нас.

Мистер Моултри жадно сглотнул, видно, адское пламя уже начинало припекать ему нутро.

— Бомба заложена рядом с музеем гражданских прав. Мы.., но все это была идея Джеральда, все с начала до самого конца, он все задумал сам, тогда, когда узнал, что Леди собирается строить этот музей. Послушайте меня, Лайтфут.

— Я слушаю вас, — спокойно и тихо отозвался негр.

— Я не знаю, где точно лежит бомба. Джеральд должен был спрятать ее где-то возле музея или Центра досуга и отдыха. Я понятия не имею, где находится бомба, но одно знаю точно — она уже там, Джеральд отнес ее туда и она взорвется завтра ровно в десять часов утра.

— Вот как? — спросил мистер Лайтфут.

— Именно так, все истинная правда! И пусть Бог теперь заберет меня на небо, потому что я очистил свою душу!

— Ага-ага!

Мистер Лайтфут протянул вперед руку. Подцепив черный проводок кусачками, он легко сжал залитые в пластик рукоятки, и “щелк” — черный проводок оказался перерезанным пополам. Но бомба продолжала тикать, ее не так-то просто оказалось унять.

— Вы слышите меня, Лайтфут? Этот ящик с динамитом спрятан там, возле музея!

Мистер Лайтфут подцепил кусачками-бокорезами белый проводок. На его скулах напряглись желваки, на лбу заблестел пот, напоминавший мелкую россыпь бриллиантовой пыли.

— Нет, — ответил он, — ее там нет.

— Чего нет?

— Бомбы нет. Ее там нет. Возле музея. Больше нету. Бомбу нашли. Вот так. А теперь я перережу последний проводок. Рука Лайтфута задрожала.

— Может, я ошибся и первым нужно было перерезать белый провод. Теперь может всякое случиться.

— Господи, помилуй меня! — запричитал мистер Моултри. — Клянусь, всю жизнь свою я буду хопошим и послушным мальчиком, только не забирай меня раньше времени!

— Ну что ж, делать нечего, перерезаю! — сообщил Моултри мистер Лайтфут.

Мистер Моултри крепко зажмурил глаза. Кусачки тихо щелкнули.

Б-БА-А-А-А-БАХ!

Посреди оглушительного вихря огня и разрушения мистер Моултри пронзительно закричал.

Но когда его крик утих (после того, как утих взрыв), то вместо ангельских труб или дьявольского песнопения “Он был бойким и хорошим парнем” он услышал уже знакомое: “Ага”.

Мистер Лайтфут улыбался до ушей. Все еще улыбаясь, он сдул синеватый дымок хлопушки, вившийся перед его лицом. Бомба была укрощена и лежала тихо и неподвижно, словно ручная. Мистер Лайтфут заговорил, и голос его был сиплым после того громкого крика, который он только что направил в самое ухо Моултри.

— Прошу у вас прощения, — улыбнулся он, — но случай был такой, что никак невозможно было удержаться.

Казалось, тело мистера Моултри начало спускаться, словно его проткнули булавкой и из него выходил воздух. Испустив шипящий звук, он тихо потерял сознание.

Глава 5Шестнадцать капель крови

Я вернулся домой.

Ящик с динамитом, снаряженный часовым механизмом и взрывателем — с парой лишних шашек, добавленных щедрой рукой Блэйлока Большое Дуло, — действительно был найден вскоре после того, как я поведал Леди, кто и при каких обстоятельствах являлся мне в снах. Разглядывая снимок в журнале, я, должно быть, накрепко запомнил его, и после истории с горящим крестом, а тем более после ночного свидания в лесу, я подсознательно догадался о том, что скорее всего могло содержаться в ящике. Вот почему я несколько раз сбивал со столика тикающий будильник. Единственным пробелом в этой истории оставалось то, что до своего визита в музей гражданских прав я никогда не видел фотографии девочек-негритянок, погибших во время взрыва в баптистской церкви на 16-й стрит. На этот счет я ничего не смог придумать. Может быть, их фотография тоже была в журнале “Лайф”. Но мама выбросила журнал, и сказать что-то наверняка было невозможно.

Леди поняла что к чему, как только я описал ей свои сны-ТУ1 же выступив перед посетителями Центра досуга, она попросила их немедленно заняться поисками деревянного ящика, который может находиться либо в самом Центре, либо в музее гражданских прав, либо на улице где-то поблизости. Поиски продолжались в течение нескольких часов, но совершенно безрезультатно. Потом Леди вспомнила, что мистер Гаррисон служит почтальоном. На улице, прямо перед Центром, на пересечении с Букхарт-стрит, стоял вместительный почтовый ящик. Чарльз Дамаронд подсадил Гэвина, тот просунулся по пояс в ящик, и мы все, собравшиеся вокруг, услышали, как он крикнул: “Нашел! Он тут! ” Гэвин не сумел вытащить ящик, потому что тот был очень тяжелый. Вызвали шерифа Марчетте и зефирского почтмейстера мистера Конрада Отмана, который принес с собой ключи от всех почтовых ящиков. По приблизительным подсчетам, в ящике оказалось столько динамита, что им можно было взорвать не только музей гражданских прав, но и весь Центр досуга, а заодно — несколько домов в квартале. Оказывается, за несколько сотен долларов можно было купить очень большой “бум-м”.

Мистер Гаррисон, отлично знакомый с расписанием выемки писем из почтовых ящиков, знал, что в ящик никто не сунется до полудня 26 декабря. Мистер Гаррисон установил таймер ровно на 10 часов утра. По словам шерифа Марчетте, бомба была изготовлена по-настоящему профессионально: часовой механизм можно было установить не только на двенадцать часов, но и на сутки и даже на двое суток. Он попросил Леди не разглашать известие о находке, потому что не хотел, чтобы мистер Моултри или мистер Гаррисон что-то прослышали до тех пор, пока с внутренностей ящика не будут сняты отпечатки пальцев. Естественно, что по возвращении домой мы с мамой обо всем рассказали отцу, и тот отлично сыграл свою роль, когда вместе с шерифом Марчетте наведывался в дом мистера Моултри, и тем более тогда, когда появился мистер Гаррисон. Признание мистера Моултри запоздало подтвердило то, что полиция обнаружила по пяти отпечаткам пальцев, замечательно совпавшим с отпечатками мистера Гаррисона. Скоро их обоих препроводили в отделение Федерального бюро расследований в Бирмингеме. С тех пор любое самое безобидное тиканье, пусть даже тостера, в нашем городе безусловно стало ассоциироваться с их именами.

Торжество по случаю открытия музея гражданских прав удалось на славу. Мои кошмары с участием четырех девочек-негритянок закончились. Теперь, если мне захочется повидаться с ними, я знал, куда мне идти.

В последовавшие за Рождеством дни бомба, упавшая на город с реактивного истребителя, и другая бомба, заложенная в почтовом ящике перед музеем гражданских прав в Братоне, оставались главной темой разговоров. Бен, Джонни и я долго спорили о том, боялся ли мистер Лайтфут перерезать проводки бомбы или все это было только ловким представлением. Бен считал, что на месте мистера Лайтфута любой бы испугался, а мы с Джонни считали, что в области механики монтер-негр равнялся Немо Кюрлису в бейсболе; вместо мяча Лайтфут мастерски управлялся со всем механическим, пусть даже с бомбой; глядя на взрывной механизм, он в точности знал, что делает каждую секунду. Кстати, будучи в Бирмингеме, Бен повидал кое-что любопытное. Вместе с родителями он гостил у своего дяди Майлса, клерка в одном из центральных городских банков. Короче говоря, дядя устроил Бену экскурсию в подвал-деньгохранилище. Теперь все, о чем Бен мог говорить, это какой приятный аромат у денег, как красив их Зеленый цвет и какие они миленькие. Он рассказал, что дядя Майлс давал ему подержать пачку из пятидесяти стодолларовых бумажек, от которых у Бена до сих пор покалывает в пальцах. В заключение Бен объявил, что еще не решил, чем будет заниматься в жизни, но одно знает наверняка — его будущее будет вплотную связано с деньгами, с большими-большими деньгами. Слушая Бена, мы почувствовали, как нам не хватает Дэви Рэя, потому что отлично знали, что бы он ответил.

Джонни получил два рождественских подарка, о которых он давно мечтал. Первым был полицейский комплект с номерным значком, с набором для снимания отпечатков пальцев, с наручниками, с порошком, которым посыпается пол и следы от которого светятся под ультрафиолетовым светом, а также специальной записной книжкой полицейского. Вторым подарком был особый деревянный ящичек для коллекций с множеством выдвижных отсеков, в которых так удобно было хранить и кому угодно показывать наконечники для стрел. Джонни уже заполнил все ящички своими лучшими наконечниками, оставив только один-единственный, для особого, идеально гладкого наконечника вождя Пять Раскатов Грома, если только, конечно, тот соблаговолит когда-нибудь вернуть его Джонни.

После событий с бомбой, ловко обезвреженной механиком Лайтфутом, оставались невыясненными некоторые вопросы. Первой их наиболее точно сформулировала мама. На третий день Рождества, под вечер, когда на крыши домов Зефира полил холодный дождь, мама заговорила.

— Том? — спросила она.

Мы все сидели в гостиной и грелись перед пылающим камином. Я читал “Золотые яблоки Солнца”, которые с недавних пор невозможно было вырвать у меня даже силой.

— Каким образом мистер Лайтфут оказался в доме у Моултри, вот что я хотела бы узнать? Не думаю, что разминирование бомб — это такая вещь, на что он готов вызваться добровольцем.

Отец ничего не ответил.

Точно так же, как родители зачастую шестым чувством знают настроение своих детей, так и дети точно так же чувствуют своих родителей. Я опустил книгу. Отец спокойно продолжал читать газету.

— Том, так ты не знаешь, кто попросил мистера Лайтфута зайти и спасти Моултри?

Отец откашлялся и прочистил горло.

— Можно сказать, что знаю, — тихо отозвался он.

— И кто же это был?

— Можно сказать.., можно сказать, что я приложил к этому руку.

— Ты приложил руку? В чем это выражается? Отец отложил газету; очевидно, он понял, что ничем, кроме правды, от нас ему не отделаться. Ускользнуть ему не удастся.

— Я.., съездил к Леди и попросил ее помочь. Мама потрясение замолчала. В окно барабанил дождь, в камине трещало и стреляло полено, но мама молчала, ничего не замечая, словно вокруг повисла тишина. — Я сделал это, потому что решил, что у Дика остался последний шанс. После того что она сделала с патронами в подсумке Большого Дула.., в общем, я решил, что, может быть, она сумеет ему помочь. И как оказалось, я был прав. Леди выслушала меня и тут же позвонила Маркусу Лайтфуту. Прямо при мне, пока я был у нее дома.

— Так ты был у Леди дома? Ушам своим не верю! Ты сам пришел к Леди?

— Да, я побывал у нее. Другого выхода-то все равно не было. Она угостила меня чашечкой кофе.

Отец пожал плечами.

— Честно признаться, я ожидал увидеть обгорелые черепа на стенах и пауков “черная вдова” в каждом углу. Но ничего такого я не заметил. Я даже не знал, что она верующая.

— Ты был у Леди в доме, — потрясение повторила мама. — Не могу в это поверить! И это после всех моих уговоров, после того, как ты наотрез оказался, после всех твоих страхов — ты вдруг сам явился к ней!

— Я никогда не боялся Леди, — поправил маму отец. — Просто мне было немного не по себе от мыслей о ней, только и всего.

— И она согласилась помочь Дику Моултри? При том, что знала, что это он подложил бомбу к музею в Братоне?

— Как бы тебе сказать.., там все было не так просто, хотя в общих чертах — да, она согласилась почти сразу же, — кивнул отец.

— Не все было просто? — Мама ждала продолжения, но отец замолчал, словно не замечая сделанной ею паузы. — Что ж, мне приятно слышать это, — сказала наконец мама.

— Она заставила меня пообещать, что я вскорости к ней загляну. Она сказала, что одного взгляда на меня достаточно, чтобы сказать, что меня что-то гложет изнутри, не просто гложет, а ест заживо. Она сказала, что для этого даже не нужно было видеть меня, это заметно и в твоем лице, Ребекка, и в лице Кори тоже. Еще она сказала, что утопленник на дне озера Сак-сон не дает нам покоя и что мы все живем под его бременем.

Окончательно отложив газету, отец принялся смотреть в камин.

— Ты, наверное, хочешь знать, что я ей ответил? Во-первых, я понял, что она права. И пообещал прийти к ней завтра в семь часов вечера. Я как раз собирался тебе все рассказать. Хотя, может быть, и не сказал бы ничего, сходил бы один, и все — я еще не решил, когда ты спросила.

— Это все твоя гордость, Том, — раздраженно покачала головой мама. — Ты сделал для Дика Моултри то, что никак не мог сделать для меня. Как же так, Том?

— Не совсем так, Ребекка. Просто я был готов прийти к Леди и пришел. А Дику была нужна помощь. Кроме как к Леди, не к кому было обратиться. Теперь я могу заняться самим собой и тобой с Кори, если это окажется для вас нужным.

Поднявшись из кресла, мама подошла к отцу и встала над ним. Положив руки ему на плечи, она устроила подбородок у него на затылке. Я взглянул на их тени и увидел, что они слились в одну тень. Отец поднял руку и обнял маму за шею. Несколько минут они так стояли, один возле другого, и их сердца согласно бились под треск огня в камине.

Наступил вечер, когда отец должен был ехать к Леди.

Мы подъехали к ее дому без десяти минут семь. Открыл нам, как и в прошлый раз, мистер Дамаронд. Отец без колебаний переступил порог дома Леди; все его страхи улетучились окончательно. К нам вышел Человек-Луна, облаченный в халат и домашние туфли, и немного, из вежливости, поговорил с нами. Мистер Дамаронд приготовил нам кофе с цикорием, по-новоорлеански, как он сказал, и мы отправились пить кофе в гостиную, пока Леди готовилась принять нас.

Свои подозрения, касавшиеся дока Лизандера, я решил пока держать при себе. В глубине души я все не мог поверить в то, что док Лизандер, который был так добр и внимателен к Рибелю, мог оказаться жестоким убийцей. Я составил прочную цепочку из двух попугаев, но в конце этой цепочки не было ни одного звена, которое соединяло бы ее с мистером Лизандером и убийством у озера Саксон, конечно, за исключением зеленого перышка. У меня не было ничего — только догадки. Разве то, что доктор не любит молоко и не спит по ночам, способно сделать его убийцей?

Прежде чем я скажу своим родителям хоть слово, я должен буду запастись куда более весомыми доказательствами.

Нам не пришлось особенно долго дожидаться. Вернулся мистер Дамаронд и пригласил всех пройти вместе с ним, но провел нас он не в спальню Леди, как в прошлый раз, а в комнату по другую сторону холла. Там нас дожидалась сама Леди, сидевшая в кресле с высокой спинкой перед раскладным карточным столиком. На ней не было ничего, что бы подходило к такой ситуации, — ни жреческой мантии вуду, ни волшебной шляпы, обычное строгое серое платье с булавкой у горла в форме танцующего арлекина. Но эта комната определенно была ее приемной, потому что на полу повсюду лежали тростниковые циновки, а в углу в большом глиняном горшке росло кривое деревцо. Выкрашенные бежевой краской стены были чистыми и голыми, без картин, ковров и украшений. Мистер Дамаронд удалился и закрыл за собой дверь, после чего Леди кивнула моему отцу и проговорила:

— Присядьте, Том.

Отец покорно повиновался. Я знал, что он нервничает, потому что, когда он сглотнул, в горле у него отчетливо щелкнуло. Когда, опустив руку, Леди взяла с пола докторе кий саквояж, стоявший возле кресла, отец чуть вздрогнул. Поставив саквояж на стол. Леди раскрыла его.

— Надеюсь, будет не больно? — спросил отец.

— Не знаю. Это от многого зависит.

— Зависит от чего?

— Насколько глубоко в вас сидит истина, — ответила Леди. Она опустила руку в саквояж и достала оттуда что-то, завернутое в кусок ткани. Развернув ткань, она поставила на стол серебряную резную шкатулку и положила рядом колоду карт. Вслед за картами на стол лег листок писчей бумаги. В свете лампы я увидел на бумаге водяные знаки “Нифти”; на бумаге точно такого же сорта я печатал свои рассказы. Вслед за бумагой Леди достала из саквояжа аптекарский пузырек с тремя речными камушками-голышами: одним черным как эбонит, другим — кроваво-красным, третьим — белым с серыми полосками.

— Раскройте правую руку и протяните мне, — сказала она отцу и, когда тот исполнил просьбу, вытряхнула из пузырька речные голыши ему на ладонь. — Теперь потри камни в руке, — велела она отцу.

Услышав такую просьбу, отец нервно улыбнулся, но покорно повиновался.

— Откуда у вас эти камни — случайно, не из живота Старого Мозеса?

— Нет. Это просто камни, я сама подобрала их на берегу Текумсы. Покатайте их в руке. Том, пока они не согреются настолько, что вы перестанете их чувствовать.

— Хорошо, — отозвался отец, и камни зашуршали в его ладони.

Мы с мамой стояли в стороне, чтобы не мешать Леди. Что бы она ни собиралась делать. Я пытался представить, чего следует ожидать, и терялся в догадках. Может, на следующем этапе начнется одна из церемоний с факелами, во время которых голые люди танцуют в кругу и безумно орут? Хотя на это пока не было похоже. Леди принялась тасовать колоду. Судя по тому, как ловко она это делала, я решил, что в свое время она брала уроки у Маверика.

— Расскажите мне о своих снах, Том, — попросила она под монотонный шелест летящих между ее костлявыми пальцами карт: “чит-чит”.

Отец с тревогой оглянулся на нас.

— Если вы хотите, чтобы мы были одни, я попрошу их уйти, — сказала Леди, но отец только покачала головой.

— Мне снилось, что я снова и снова вижу, как автомобиль падает в озеро Саксон. После этого я обычно оказываюсь в воде вместе с автомобилем и вижу сквозь стекло одного из окон мертвого человека, который сидит прикованный наручниками к рулю. Его лицо.., его просто нет, оно все безжалостно разбито. На его руках блестят браслеты наручников. Его горло жутко перетянуто рояльной струной. Машина погружается в пучину, вода заливает кабину, и вот наконец вода начинает литься прямо в его… — Отец на секунду замолчал. Камешки, которые он продолжал катать в ладони, издавали шуршащий монотонный звук. — В общем, после этого утопленник поворачивается ко мне, и его губы растягиваются в улыбке. На его окровавленном почерневшем лице улыбка выглядит особенно ужасно. А потом он начинает говорить, и голос его звучит глухо и едва различимо.., словно грязь клокочет в его горле.

— Что он говорит вам?

— Он говорит мне.., он говорит мне: “Пойдем со мной вниз, в темноту”.

Лицо отца исказилось от боли. Глядя на него, я тоже страдал.

— Именно это он и говорит мне обычно: “Пойдем со мной вниз, в темноту”. Потом он протягивает ко мне руку, ту, на которой нет наручника. Он тянется ко мне, и я отшатываюсь, потому что ни за что на свете я не могу позволить ему прикоснулся ко мне. На этом сон кончается.

— У вас бывают и другие сны?

— Бывают иногда, но этот повторяется особенно часто, и происходящее видится очень четко. Иногда мне кажется, что я различаю доносящуюся откуда-то издалека музыку, словно кто-то играет на пианино или рояле. Иногда мне кажется, я слышу, как кто-то громко кричит, но крик доносится издалека и разобрать слова невозможно. Иногда я словно вижу пару рук: в одной из них рояльная струна, а в другой — бейсбольная бита, обмотанная черной изолентой. В снах бывают и лица, как правило, расплывчатые, будто я вижу их сквозь кровь, которая заливает мне глаза, и голова так кружится, что я едва могу сфокусировать взгляд. Но все-таки чаще всего я вижу во сне падающую в озеро машину.

— Ребекка рассказывала вам, что иногда я тоже вижу во сне обрывки ваших снов? — спросила отца Леди, ни на секунду не прекращая тасовать карты. Звук был гипнотическим: успокаивающим и усыпляющим. — Как и вы, я тоже слышу музыку, рояль или пианино и вижу рояльную струну и бейсбольную биту. Я видела и татуировку, но больше ничего.

Леди тихо улыбнулась.

— Сдается мне, Том, что мы во сне подключаем наши головы к одной и той же розетке, хотя на вашу долю достается большая часть спектакля. Что скажете?

— Говорить вам, потому что вы, как мне кажется, привыкли иметь дело с такими вещами, — ответил отец. — Кто из нас мистик, вы или я?

— Точно, Том, я. По всему выходит, что я. У всех людей, у всех до одного. Том, во сне открывается особое зрение. Все люди, кто больше, кто меньше, во сне видят фрагменты событий не нашего мира. Вышло так, что вы, Том, увидели больше других, потому что оказались ближе всех. Ближе меня, Том.

Вот такие дела.

Отец продолжал катать в ладони камушки. Леди тасовала карты и ждала, что скажет отец.

— Сначала я видел сны, когда только засыпал, примерно посредине ночи, — заговорил он. — Но потом сны начали приходить и наяву. Как-то раз мне мерещилось одно и то же раз за разом — лицо за окном машины и распухшие губы, которые говорят мне: “Пойдем со мной вниз, в темноту”. Я слышал его голос наяву. Я не спал, правда! Я слышал, как в горле у него клокочет донная грязь и я… В тот день я подошел очень близко к тому, чтобы откликнуться на его зов, потому что у меня больше не было сил это выносить. А по ночам.., по ночам я просто боюсь спать, потому что он может прийти ко мне в любой момент и.., и… — Голос отца смолк.

— Чего еще вы боитесь? — попыталась помочь Леди.

— Что он начнет уговаривать меня сделать то, чего он хочет от меня. А ведь он мертв, мертв. Он чего-то от меня хочет.

— Чего же он хочет от вас, Том?

— Думаю, он хочет, чтобы я убил себя, — глухо ответил отец.

Карты в руках Леди замолчали. Рука мамы нашла мою руку и крепко сжала ее.

— Мне кажется, он хочет, чтобы я пришел к озеру и утопился, чтобы я пришел наконец к нему вниз, в темноту, туда, где он ждет меня.

Леди внимательно всмотрелась в лицо отца: в ее изумрудных глазах горел уверенный глубокий свет.

— Зачем же ему убивать вас, Том?

— Не знаю. Может быть, ему одиноко там, внизу. И ему нужна компания.

Отец попытался улыбнуться, но у него ничего не вышло — губы его не слушались.

— Я хочу, чтобы вы крепко-крепко подумали. Вспомните, Том, те слова, что говорит утопленник, слово в слово?

— Да. Он говорит мне: “Пойдем со мной вниз, в темноту”. Он говорит это неразборчиво, потому что в горле у него словно клокочет. Грязь, или кровь, или вода, не знаю.., но слова точно такие.

— И больше ничего? Ни имени он не называет, ничего такого?

— Нет, ничего такого.

— Вам не кажется это забавным, Том? — спросила отца Леди.

Отец хмыкнул.

— Знаете, я давно уже не нахожу в этом ничего забавного!

— Дело вот в чем: мертвец получил возможность поговорить с вами — передать послание с того света — и тратит все время на то, чтобы склонить вас, Том, того, кто пытался его сласти, к самоубийству? Почему бы ему, например, не сказать, кто его убил, не назвать имени убийцы?

Отец мигнул. Теперь настала его очередь прекратить катать в ладони камушки.

— Я.., я никогда не задумывался об этом.

— Тогда подумайте теперь. У мертвеца появился голос, плохой или хороший, разборчивый или нет, но вы его слышите и понимаете. Почему он не назовет имя убийцы?

— Я не знаю. Не могу сказать. По-моему, ничто не мешает ему это сделать. Это странно. Наверное, если бы он мог, то обязательно назвал бы.

— Назвал бы, — кивнула согласно Леди. — Если бы знал, что разговаривает с вами.

— Не понимаю.

— Может быть, нас трое, подключенных к одной розетке? — сказала ему Леди.

Понимание начало подниматься на лице отца. Точно так же, как и на моем лице и на лице мамы.

— Мертвец разговаривает вовсе не с вами, Том, — проговорила наконец Леди. — Он разговаривает со своим убийцей.

— Вы.., хотите сказать, что я…

— Вы видите сны убийцы, Том, точно так же, как я, соответственно, вижу ваши сны. Господи, Том! У вас, должно быть, очень зоркое око, что открывается во сне.

— Значит, он не хочет.., чтобы я убил себя за то, что не смог вытащить его из машины?

— Нет, — ответила Леди. — Я в этом уверена. Отец зажал свободной рукой рот. В его глазах заблестели слезы, и я услышал, как мама рядом со мной перевела дух. Отец наклонил голову вперед и взглянул на свои руки. На пол упала одна-единственная слеза.

— Теперь сделаем разрез поглубже, — продолжила Леди. — Это может быть больно, но это боль, приносящая облегчение, верно. Том? Словно вырезать из тела рак.

— Да. — Голос отца звучал хрипло. — Да.

— Если вы неважно себя чувствуете, можете выйти и полчасика погулять, а потом возвращайтесь назад.

Плечи отца задрожали. Непомерная тяжесть покидала его, одна тонна за другой. Он глубоко, с присвистом вдохнул, словно человек, вырвавшийся на поверхность темных вод из невероятной глубины, где пробыл очень долго.

— Со мной все в порядке, — сказал он, но лица не поднял, даже не взглянул на Леди. — Сейчас, через минуту я смогу продолжать.

— Я не тороплюсь, сколько минут нужно, столько и подождем.

Наконец отец поднял лицо и взглянул на Леди. Он по-прежнему оставался тем же человеком, кем был несколько минут назад; его лицо по-прежнему было изрезано морщинами, а острый подбородок выдавался вперед. Но глаза его сияли, в них появился свет молодости, который можно увидеть только у мальчишек. Он был свободен.

— Наверное, вы готовы душу отдать за то, чтобы узнать, кто же на самом деле убийца? — спросила отца Леди. Отец кивнул.

— На том берегу реки у меня есть друзья, немного, зато верные. Доживете до моих лет, Том, — и у вас появятся там друзья, и их будет побольше, чем на этом берегу.

Они видят и знают все, гораздо больше нас, и иногда они говорят об этом мне. Но у них есть одна слабость — они обожают играть со мной в игры, загадывать шарады и прочее. Их хлебом не корми, дай подкинуть мне загадку-другую. Никогда, ни разу в жизни я не получила от них четкого и прямого ответа; всегда ответ был замаскирован, всегда его непросто понять, но я не помню ни одного случая, чтобы обитатели того берега ошиблись и их ответ оказался неверным. Так как вы смотрите на то, Том, что я обращусь к ним по нашему делу?

Леди спросила отца совершенно обыденным тоном, очевидно, говорить о таких вещах ей было привычно.

— Я не возражаю.

— Какие могут быть возражения, Том? Только они одни и знают обо всем всю правду. Вы твердо решили, Том?

— Да, твердо, — после краткого колебания ответил отец. Открыв серебряную резную шкатулку, Леди вытряхнула на стол шесть небольших гладких костей.

— Положите на стол голыши, — приказала она отцу. — Возьмите вот это в правую руку.

Отец брезгливо посмотрел на то, что лежало перед ним на столе.

— Это обязательно? — спросил он.

Леди повременила с ответом. Потом вздохнула и ответила;

— Вовсе нет. Эти кости создают нужное настроение, только и всего.

Быстрым движением руки Леди смахнула со стола кости обратно в серебряную шкатулку и отставила шкатулку в сторону. Потом снова взялась за саквояж. На этот раз на столе появился флакон с прозрачной жидкостью и пластмассовая коробочка с ватными тампонами. Поставив все это между собой и отцом. Леди откупорила бутылочку.

— Оставьте в покое голыши, Том, — сказала она отцу. — И дайте мне указательный палец.

— Зачем?

— Затем, что я об этом прошу.

Отец повиновался. Откупорив пузырек, Леди смочила в нем ОД(tm) из ватных тампонов, прижав тампон к горлышку и быстро перевернув бутылочку. После чего протерла тампоном кончик указательного пальца отца.

— Это спирт, — объяснила она. — Я купила его у доктора Пэрриша.

Взяв в руку листок бумаги от “Нифти”, она положила его ровно в центре стола. После чего развернула нечто, находившееся в куске голубой ткани. Палочку с иголками, на каждом конце”

— Держите палец ровно, — предупредила Леди отца, взяв в руку палочку с иглами.

— Что вы собираетесь делать? Вы хотите уколоть меня этим…

Мгновенно качнувшись вниз, игла на конце палочки впилась в кончик пальца отца, проткнув там кожу, и так же мгновенно отдернулась.

— Оу! — вскрикнул он.

Я тоже вздрогнул, даже почувствовал в кончике указательного пальца боль-фантом. Через несколько ударов сердца в дырочке-ранке, оставленной иглой, появилась капля крови.

— Держите палец так, чтобы кровь стекала на листок бумаги, — сказала Леди отцу. После этого, действуя очень быстро, она протерла спиртом кончик собственного пальца на правой руке и левой резко уколола себя насаженной на палочку иглой. У нее тоже потекла кровь, тоже очень быстро.

— Теперь задавайте свои вопросы, — сказала она. — Проговорите их громко и отчетливо, но не вслух, а про себя. Спрашивайте так, словно вам сразу ответят. Давайте говорите.

— Хорошо, — и еще через несколько секунд:

— Что теперь?

— Какого числа машина упала в озеро Саксон?

— Шестнадцатого марта.

— Капните восемь капель крови в центр листа. Попадать в одно место не обязательно. Восемь капель. Ни больше ни меньше.

Отец сдавил кончик пальца пальцами, и капли крови одна за другой полетели на бумагу. Вслед за отцом Леди добавила на белую бумагу восемь капель своей красной крови.

— Хорошо, что это случилось не тридцать первого, — пробормотал отец. — Возьмите бумагу в левую руку и левой рукой сомните так, чтобы кровь оказалась внутри, — приказала Леди отцу, не обращая внимания на его попытку пошутить.

Отец сделал все так, как она сказала.

— Держите бумагу в левой руке и повторите свои вопросы вслух.

— Кто убил человека, который утонул в машине в озере Саксон?

— Сожмите бумагу крепче, — сказала отцу Леди и зажала свой кровоточивший палец другим тампончиком со спиртом.

— Ваши друзья находятся прямо здесь? — спросил Леди отец, послушно стискивая левой рукой бумажный комок.

— Мы скоро все узнаем, чуточку терпения.

Леди вытянула вперед левую руку, раскрыв ладонь.

— Отдайте бумагу мне.

Как только бумага оказалась на ее ладони, она подняла голову вверх и проговорила, очень серьезно обращаясь к пустоте:

— А теперь не выставляй меня дурой. Вопрос, который ты услышала, очень важный и заслуживает ответа. Я не могу просить тебя не задавать мне загадок, но надеюсь на снисходительность. Нам нужен ответ, который мы могли бы раньше или позже понять.

Леди замолчала и принялась ждать, и ждала, наверное, пятнадцать секунд. Потом бросила скомканный листок бумаги на середину стола.

— Разверните бумагу, Том.

Отец послушно принялся разворачивать листок. Глядя на то, как его дрожащие руки возятся с бумагой, я с колотившимся сердцем думал, что если увижу на листке надпись “доктор Лизандер”, то тут же грохнусь в обморок.

Когда листок наконец был развернут и разглажен на столе, мама и я заглянули туда через плечо отца. В самом центре листка имелось большое почти круглое пятно крови и несколько капелек поменьше, кольцом окружавших большое пятно со всех сторон. Я не смог бы разглядеть в этом месиве имя, даже если бы речь шла о моей жизни. Но Леди даже не моргнула глазом. Достав из саквояжа простой карандаш “Текондерога номер 2”, она стала водить им по бумаге, играя в “соедини пятнышки”.

— Я ничего не вижу, — признался отец.

— Нужно верить, — сказала Леди.

Как завороженный, я следил за тем, как кончик карандаша скользит по бумаге от одного пятнышка крови к другому. За карандашом тянулась длинная дрожащая линия.

И неожиданно я понял, что вижу перед собой цифру “З”.

Карандаш продолжал работать, снова выводя кривую, на этот раз другую.

Вторая тройка. Карандаш остановился и оторвался от бумаги, закончив свою работу. Все пятна крови были соединены между собой.

— Вот все, что мы получили, — сказала Леди. — Две тройки.

— Но это не имя, верно? — спросил отец.

— Они снова решили загадать мне загадку, заставить поломать голову. Клянусь, я от всей души желала, чтобы на этот раз они загадали бы нам загадку полегче, но они остались верны себе!

Леди раздраженно отбросила от себя карандаш.

— Что ж, это все, потому что другого не дано, — закончила она.

— И это все? — Отец пососал уколотый палец. — Вы уверены, что разобрались правильно? Откуда вы знали, как соединять пятна крови?

Взгляд, который Леди бросила после этого на отца, невозможно описать словами.

— Две тройки, — повторила она. — Вот и весь ответ. Может, это тридцать три, я не знаю. Теперь мы сами должны догадаться, что это значит. Как только мы поймем, что это, мы узнаем имя убийцы.

— Не знаю никого, у кого бы было по три буквы в имени или фамилии. Или это адрес?

— Не знаю. Все, что я знаю, — это то, что вижу перед собой две тройки.

Леди подтолкнула измятый листок в сторону отца — теперь бумага, предназначением которой было предостеречь его от душевной боли и неприятностей, очевидно, принадлежала ему. — Это все, Том, что я могу сделать. Извините, но дальше я бессильна.

— Я понимаю. — Взяв бумагу со стола, отец поднялся на ноги. — Ничего не попишешь.

Как только это было сказано, Леди сняла маску официальности и снова превратилась в общительную пожилую негритянку. Она сказала, что чувствует запах свежего кофе и шоколадного рулета, который мисс Перл должна была принести из булочной “Бэйк-шоппи”. Отец, который уже неизвестно сколько месяцев ел как птичка, съел два больших куска рулета, запив их двумя чашками крепкого густого черного кофе с цикорием. За угощением он беседовал с Человеком-Луной о том знаменитом дне, когда семейство Блэйлоков потерпело поражение в схватке с законом у автостанции “Трэйлвей”, и они долго смеялись, вспомнив, какая физиономия была у Большого Дула, когда вместо патронов тот нашел в подсумке глупых зеленых садовых змеек.

Отец приходил в себя прямо на глазах. Его настроение улучшилось, и было видно, что он чувствует себя замечательно. Может быть, даже лучше прежнего.

— Спасибо вам за все, — сказал отец Леди, когда она вышла проводить нас до двери. Мама взяла Леди за руку и поцеловала в черную как эбонит щеку. На прощание Леди взглянула на меня своими зелеными и сияющими, как изумруд, глазами.

— Ты по-прежнему собираешься стать писателем? — спросила она.

— Я еще не решил, — ответил я.

— У писателей одно хорошо — в руках у них всегда полно ключей. За свою жизнь они успевают посетить такое огромное количество миров и побывать в шкуре не одного десятка человек. А если писателю повезет, если он по-настоящему талантлив, то в конце концов ему выпадает шанс жить вечно. Как тебе это нравится, Кори? Тебе хотелось бы жить вечно?

Я подумал об этом. Вечность, так же как и “небеса”, содержала в себе понятие невероятной длительности.

— Нет, мэм, — наконец ответил я. — Мне бы в конце концов надоело. Я бы просто устал.

— Ты должен понимать, — сказала она, положив мне руку на плечо, — что на самом деле я веду речь о голосе, словах, произнесенных писателем, — они-то и живут вечно. Даже если и мальчик или мужчина умирают.

Леди наклонилась ко мне, приблизив лицо. Я почувствовал исходившее от нее тепло жизни: в глубине ее тела словно горело неугасимое солнце.

— Тебя будут целовать девушки, много девушек, — прошептала она мне. — Ты тоже будешь целовать девушек. Но это ты должен запомнить навсегда.

Она поцеловала меня в лоб, совсем легко.

— Помни во все следующие лета, полные поцелуев и девушек, что первой тебя поцеловала, — ее старое, но прекрасное лицо улыбнулось, — Леди.

После этого мы отправились домой. Взяв телефонную книгу Зефира и Юнион-Тауна, отец проштудировал все страницы, разглядывая и сравнивая имена, приглядываясь к адресам в поисках заветного “тридцать три”. Цифра “тридцать три” встречалась в адресах нескольких частных домов и одного офиса. То были Филип Калдвелл по Риджетон-стрит, 33, Джи. И. Грэйсон по Дирман-стрит, 33, а на Мерчантс-стрит, 33 находился магазин хозяйственных товаров “Крафтс Барн”. По словам отца, мистер Грэйсон ходил в одну с нами церковь и ему было не меньше девяноста лет. Что касается мистера Филипа Калдвелла, то, насколько мог припомнить отец, тот служил коммивояжером в компании “Вестерн Авто” в Юнион-Тауне. В “Крафтс Барн” всем заведовала женщина с голубыми волосами по имени Эдна Хазвэй, которую мама немного знала. По маминым словам, было сомнительно, что миссис Хазвэй, дама преклонного возраста, не отваживавшаяся на прогулки по городу в одиночестве, имеет какое-либо отношение в трагедии на озере Саксон. Отец решил нанести визит мистеру Калдвеллу — завтра с утра пораньше, пока мистер Калдвелл не уехал на работу.

Любая, даже самая незначительная тайна всегда и всюду гнала меня из постели. Я был умыт и причесан, не успела стрелка на часах в гостиной указать на цифру “семь”, и отец сказал, что я могу составить ему компанию в поездке к мистеру Калдвеллу, если обещаю держать рот на замке, когда он будет разговаривать с хозяином.

По дороге отец сказал, что я должен понимать, что добрососедской политики ради в разговоре с мистером Калдвеллом ему придется кое-где прибегнуть к откровенной выдумке. Я был несколько шокирован, услышав от отца такое признание, но быстро взял себя в руки и запретил себе менять мнение о родителе, так как и сам последнее время прибегал к более чем откровенной лжи, которую в нашем случае можно было назвать “белой”. Так или иначе, оправдание у нас имелось.

Дом мистера Калдвелла, сложенный из красного кирпича, находился в четырех кварталах от заправочной станции и был ничем не примечателен. Припарковав пикап у тротуара, мы вылезли из машины. Вслед за отцом я подошел к парадной двери мистера Калдвелла. Отец нажал кнопку звонка, и нам пришлось долго ждать. Наконец дверь открылась, и из-за нее появилась женщина средних лет, с румяными со сна щеками и заспанными глазами. На ней был розовый халат, который она, видимо, накинула, поднявшись с постели.

— Здравствуйте. Прошу прощения, мистер Калдвелл дома? — просил отец женщину.

— Филип! — крикнула женщина, чуть повернув голову внутрь дома. — Фи-и-и-ли-и-ип!

Ее голос напоминал циркулярную пилу, на высоких оборотах вгрызающуюся в толстое бревно.

Через минуту перед нами появился пожилой седовласый мужчина с галстуком-бабочкой, в коричневых брюках и свитере цвета ржавчины.

— Слушаю вас?

— Здрасьте, я Том Мэкинсон. — Отец протянул мужчине руку, которую тот спокойно пожал. — Я слышал, что вы работаете в компании “Вестерн Авто”? Мне это сказал Рик Спаннер, ваш шурин.

— Совершенно верно. Вы знаете Рика?

— Одно время мы работали вместе в “Зеленых лугах”. Как у него дела?

— Дела у него пошли в гору после того, как он недавно нашел работу. Другое дело, что для этого ему пришлось переехать в Бирмингем. Не завидую Рику, сам бы я ни за что не согласился жить в большом городе.

— Совершенно с вами согласен. По правде сказать, я устроил перезвон возле вашей двери в такую рань только потому, что и сам недавно потерял работу в молочной.

Отец невесело улыбнулся.

— Теперь я работаю у “Большого Поля”.

— Я бывал там. Здоровенный магазин.

— Да, сэр, в точности так. Но поэтому-то мне там и неуютно. Я хотел спросить у вас.., э-э-э-э.., гм…

Даже несмотря на то, что отец подготовился к вранью, ложь застряла у него в горле.

— В “Вестерн Авто” для меня не найдется, случайно, работы?

— Извините, Том, но, насколько мне известно, нет, не найдется. В прошлом месяце нам пришлось уволить несколько человек, так что сами понимаете.

Мистер Калдвелл нахмурился.

— А почему вы пришли ко мне? Вы могли пойти в контору и спросить там?

Отец пожал плечами.

— Решил сэкономить на бензине, только и всего.

— Все равно советую заглянуть в офис и написать заявление. Никогда не знаешь, что случится завтра. Менеджера по кадрам зовут мистер Эдисон.

— Благодарю вас. Обязательно так и сделаю. Мистер Калдвелл кивнул. Отец сделал шаг от дверей.

— У вас ко мне что-то еще?

Глаза отца внимательно изучали лицо хозяина дома. Мистер Калдвелл в ожидании поднял бровь.

— Нет, — ответил отец; по его голосу я понял, что он не увидел того, на что надеялся. — Благодарю вас, я узнал все, что мне было нужно. Извините, что отнял у вас время.

— Пожалуйста, ничего страшного. Советую вам все-таки заглянуть в офис и написать заявление, мистер Мэкинсон. Мистер Эдисон подошьет его в папку, и при случае у вас может появиться шанс.

— Хорошо. Обязательно.

После того как мы возвратились в машину и уселись на сиденья, отец, запустив мотор, сказал:

— Похоже, с ним мы промахнулись, как ты считаешь?

— Похоже на то, сэр.

Все это время я старался понять, что общего с доком Лизандером могли иметь две тройки, но так и не нашел ни одной зацепки. Сплошная пустота.

Как и в баке у нашего грузовичка.

— Ого! — присвистнул отец, взглянув на стрелку. — Придется причалить к заправке. Согласен, напарник? Он улыбнулся мне, и я ответил ему улыбкой. Мы завернули на стоянку. Мистер Хайрам Уайт, выбравшись из своего храма преклонения радиаторам и ремням передачи, прошаркал к колонке, чтобы накачать нам положенное количество бензина.

— Отличный денек выдался, — проговорил мистер Уайт, поглядывая на небо. Подмораживало; январь рвался войти в свои права словно норовистая лошадка.

— Точно, — отозвался отец, стоя возле грузовичка, прислонившись плечом к дверце.

— Сегодня не собираетесь устраивать стрельбу?

— Нет, вроде ничего такого не намечается. Мистер Уайт осклабился.

— Скажу тебе честно, Том, это было даже лучше, чем по телевизору. Гораздо лучше.

— Слава Богу, что никого не убило.

— Да, хорошо еще, что автобус тогда опоздал, а то бы вся улица была усеяна мертвыми телами.

— Точно как дождь.

— Ты слышал о том, как чудище напало на автобус на Десятом шоссе?

— Само собой. — Отец взглянул на часы.

— Эта зверюга едва не опрокинула автобус с колес, такую-то махину. А за рулем тогда сидел Корнелиус Мак-Грайв, тот, что водит “тридцать третий” вот уже восемь лет подряд. Знаешь его?

— В самом деле. Я сам с ним не знаком.

— Так вот, он мне потом рассказывал, что чудище было здоровенное, что твой бульдозер. А бегает до чего быстро — быстрее косули. Он сказал, что в последний момент пытался свернуть, но оно садануло автобус в борт рогом, да так, что все стекла повылетели. Корн решил, что автобус развалился на куски. После этого случая он стал подумывать о пенсии.

— Да ну?

— Точно.

Наполнив бак, мистер Уайт вытащил носик пистолета из отверстия. Вставив пистолет в держатель, он взял тряпку и вытер с борта нашего грузовика случайно упавшие капли бензина.

— Вчера пришел новый “тридцать третий” взамен разбитого, а я гляжу, за рулем-то снова старина Корн. Никак не может он бросить свой “тридцать третий”. Ну и ладно, я вроде как к нему привык. Не люблю, когда что-то меняется. А ты, Том?

— Никогда об этом не задумывался, — ответил отец и расплатился.

— Поезжай осторожней! — крикнул вслед мистер Уайт. Мы уже проехали половину дороги к дому, когда отец наконец сказал:

— Нужно просмотреть телефонную книгу еще раз. Может, я все-таки что-то или кого-то упустил.

Он коротко взглянул на меня, потом снова торопливо перевел взгляд на летевшую под колеса дорогу.

— Выходит, насчет Леди я ошибался, Кори. Она оказалась вполне приличной женщиной.

— Да, сэр.

— Ну и ладно, хорошо, что так все вышло. Теперь, когда я узнал, что этот парень совсем не меня зовет со дна озера, у меня здорово полегчало на душе. А того, кого он на самом деле зовет, можно только пожалеть. Парень, наверное, глаз ночью не смыкает, может, он вообще не спит.

Убийца — “сова”, вспомнил я. Все, теперь, кажется, пора.

— Отец? — позвал я. — Мне кажется, я знаю кто…

— Господи помилуй! — внезапно воскликнул отец и так ударил по тормозам, что пикап занесло, и мы выкатились передними колесами на чью-то лужайку. Мотор захлебнулся, затрясся и умолк. — Ты слышал, что только что сказал мистер Уайт, Кори?

Голос отца дрожал от возбуждения. — Он сказал “тридцать третий”! “Тридцать третий номер”, вот что он сказал!

— Сэр?

— Автобус “Трэйлвей”, разве ты не слышал, Кори? Номер “тридцать три”! Только что он несколько раз повторил это, а я и ухом не повел! Ведь может быть, что Леди говорила нам именно об этих цифрах, верно?

Я почувствовал прилив гордости от того, что отец интересуется моим мнением как по-настоящему равного, но все, что я мог ответить, было:

— Не знаю.

— Корнелиус Мак-Грайв точно не мог быть убийцей. Он даже не местный. Но какая связь между автобусом и человеком, что сбросили в озеро Саксон?

Отец крепко задумался, его руки стиснули рулевое колесо. На крыльце дома появилась женщина с метлой в руках и закричала нам, чтобы мы немедленно убирались, пока она не позвонила шерифу, что мы тут же и сделали.

Развернув грузовик, отец покатил обратно к заправочной, станции. Мистер Уайт вторично появился перед нами на пороге своего шинно-смазочного заведения.

— Неужто уже успели весь бак сжечь? — поинтересовался он.

Но отцу ничего было не нужно, только утолить свое любопытство.

— Когда приедет “тридцать третий”? — торопливо спросил он мистера Уайта, на что тот ответил, что ждать автобус следу, завтра около полудня.

Отец сказал, что обязательно приедет.

Может быть, он ошибся и из этого ничего не выйдет, сказал он за ужином маме, но завтра в полдень он обязательно отправится на заправку, чтобы встретить автобус. Он не надеется увидеть там Корнелиуса Мак-Грайва, но обязательно должен узнать, кого “тридцать третий” доставит в Зефир или же, наоборот, заберет из городка.

На следующий день ровно в полдень вместе с отцом я тоже был возле заправки. Мистер Уайт доводил рассказами, как трудно стало нынче достать хороший “Гоу-Джо”, чтобы отмыть от масла и копоти руки, почти невозможно. Отец тронул меня за руку и сказал:

— Вот он идет, Кори. — И вместе с ним мы вышли из тени, где стоял наш пикап, на яркий солнечный свет, чтобы встретить автобус. Автобус “Трэйлвей” под номером “тридцать три”, четко выведенным на табличке над ветровым стеклом, даже не притормозил, просто проехал мимо заправки, и все, только раз гуднув гудком — так Мак-Грайв приветствовал мистера Уайта, на что тот в ответ махнул рукой.

Отец смотрел автобусу вслед, пока тот не скрылся в конце улицы за углом. Автобус ушел, оставив тайну цифры “тридцать три” неразгаданной. Однако когда отец повернулся к мистеру Уайту, по тому, как были напряжены его скулы, я понял, что у него появилась четкая цель.

— Автобус опять придет в полдень послезавтра, Хайрам? — спросил отец хозяина заправки.

— В точности так. Том, — ответил тот. — Ровнехонько в полдень, как часы.

Прищурившись, отец поднес к губам и покусал ноготь большого пальца. Я видел, что в голове его идет быстрая и четкая мыслительная работа. Каким образом он собирается оказаться здесь завтра и встретить автобус, если в это самое время он должен будет находиться на работе в “Большом Поле”?

— Хайрам, — спросил снова он, — ты никогда не думал завести себе на заправке помощника?

— Ну.., в общем-то, тут особенно…

— Меня устроит доллар в час, — решительно перебил его отец. — Буду качать тебе бензин, приберу и вымету гараж и сделаю все, что ты поручишь. Если наймешь меня на каждый день, это как раз то, что мне нужно. Ну что покажешь, Хайрам, по рукам?

Озадаченно хмыкнув, мистер Уайт оглянулся на свой захламленный гараж.

— Ты как раз напомнил мне, что я давно собирался устроить тут ревизию. Разобрать и пересчитать тормозные колодки, прокладки, шланги для радиаторов и все такое. Мне не помешают пара сильных рук и крепкая спина.

Прямо слова Квазимодо Звонаря. Мистер Уайт протянул руку отцу.

— Если тебе действительно нужна эта работа. Том, считай, что ты ее получил. Если ты не против, то у меня начинают в шесть утра.

— Ровно в шесть буду на месте, — с готовностью отозвался отец, пожимая руку мистера Уайта.

Чего-чего, а решительности моему отцу не занимать.

Послезавтра, ровно в полдень, пунктуальный, как хорошо отрегулированные часы, автобус снова махнул мимо заправки, опять даже не замедлив ход, но мой отец был на посту и его план выполнялся.

В наступивший Новый год мы смотрели по телевизору представление, устроенное на Таймс-сквер. Ровно в полночь в разных концах Зефира в небо запустили шутихи, в церкви забили в колокол, а на улице задудели в охотничьи рога и горны. Наступил 1965 год. За новогодним столом мы съели по пятнистой фасолине, чтобы наступающий год принес нам серебро, по листику салата, чтобы год принес нам золото, а после вкусной еды смотрели по телику футбол до тех пор, пока наши нижние конечности не заболели от долгого сидения. Сидя перед телевизором и краем уха прислушиваясь к реву болельщиков, отец шариковой ручкой выводил на листке блокнота, который держал на колене, бесконечные 33, 33, 33 и 33 — в виде переплетающейся мозаики. Наконец, взмолившись, мама попросила отца отложить блокнот и ручку и расслабиться хотя бы на Новый год. Отец так и сделал, но довольно скоро его рука машинально снова нащупала блокнот. По тому, как мама посматривала на отца, я понял, что его состояние снова ее взволновало: “тридцать три” стало у него новой навязчивой идеей, завладевшей им и изводившей не хуже ночных кошмаров. Время от времени отец видел прежние сны, но теперь он знал, что утопленник зовет на дно вовсе не его, воспринимал сны совершенно по-другому, хотя тоже нелегко. По моему мнению, моему отцу, для того чтобы избавиться от одной навязчивой идеи, пришлось найти взамен другую.

В положенное время я, Бен, Джонни и остальное молодое население Зефира вернулись к учебе. В первый же день мы потрясение обнаружили, что у нас теперь новый учитель. Точнее, учительница по имени мисс Фонтэйн, молоденькая девушка, свежая и милая как весна. Кстати говоря, за окнами зима как следует взялась за дело.

Каждый второй день ровно в полдень отец выходил из дверей маленькой конторы — будь в холод, снег или солнце — и дожидался появления “тридцать третьего” автобуса. Водитель Корнелиус Мак-Грайв теперь узнавал и его тоже и приветственно гудел, не зная, что каждый раз отец встречает его с колотящимся от ожиданий сердцем.

Автобус ни разу не остановился у таблички на остановке. Ни разу никто не захотел сесть в него и уехать из нашего города, ни разу из него не появился незнакомец, которого привело в наши края неизвестное дело. Автобус добирался до угла улицы и исчезал за ним, следуя своим маршрутом.

Когда автобус уходил, отец возвращался в контору заправки, где он по большей части играл с мистером Уайтом в домино. Отец усаживался на скрипучий стул и принимался дожидаться послезавтра, когда “тридцать третий” должен был появиться вновь. Мало ли что могло случиться послезавтра?

Глава 6Незнакомец среди нас

Наступил январь, холодный как могила.

В одиннадцать часов шестнадцатого числа я сказал “пока” родителям, забрался на Ракету и покатил к “Лирику” на встречу с Беном и Джонни. Небо было затянуто покрывалом низких туч, в воздухе висела ледяная изморось. Я закутался в одежду по самые уши, словно эскимос, но, добравшись до кинотеатра, я предполагал снять пальто и перчатки. Сегодня шел “Ад для героев”. На афишу этого фильма, где залитые потом и перепачканные копотью американские солдаты пригнулись в ожидании вражеской атаки за пулеметом и с базу-кон в руках, мы всласть насмотрелись за неделю. В качестве дополнения к фильму предполагались мультики о Даффи Даке и очередная серия “Бойцов Марса”. Предыдущая серия закончилась на том, что бойцов запалило в марсианской шахте огромными камнями. Я попытался придумать несколько вариантов побега из завала; например, бойцы могли запросто спастись из-под завала, если бы в последний момент вдруг обнаружился боковой тоннель, о котором они раньше не знали.

По пути к кинотеатру я сделал крюк, как потом оказалось, многое изменивший в будущих событиях. Я свернул, чтобы проехать мимо дома дока Льзандера.

Я не видел его с самой рождественской службы. Тогда я назвал его Птичником, и его словно заледеневший взгляд прожег меня насквозь. Я задумывался, держит ли чета Лизандеров домашнюю птицу. Несколько раз я собирался поделиться своими догадками и подозрениями с отцом, но у того в голове крутилось только “тридцать три”, а мне нечего было предъявить ему, кроме зеленого перышка да двух мертвых попугаев. Я остановился в конце улицы у начала дорожки, слез с Ракеты и, присев на скамейку, принялся глядеть на дом Лизандеров. Окна были темными. Дома ли хозяева? Мне захотелось это выяснить. Быть может, ветеринар и его жена уехали, бежали в ночной тиши, по неизвестным мне приметам поняв, что их дело плохо? Ни в одном окне не горел свет, не было заметно никаких признаков жизни. Герои и бойцы могут подождать. Снова забравшись на Ракету, я поехал по дорожке к дому Лизандеров и объехал его кругом. Табличка с надписью “ПОЖАЛУЙСТА, ПРИВЯЖИТЕ СВОИХ ЖИВОТНЫХ” по-прежнему висела над задней дверью. Я слез с Ракеты, поставил его на подножку и осторожно заглянул в ближайшее окно.

Кромешная темень. Поначалу я мог различить только очертания мебели и другой обстановки, но потом, когда глаза немного привыкли к мраку, я вдруг увидел стоящих на пианино двенадцать фарфоровых птичек. Я смотрел в комнату, в которой обычно находились клетки с птицами. Кабинет доктора Лизандера находился ниже, ближе к преисподней. Невольно мне представилась миссис Лизандер, восседающая за пианино и раз за разом наигрывающая “Прекрасного мечтателя”, в то время как зеленый и голубой попугаи бьются в клетках, а снизу из подвала через вентиляционную решетку несутся ругательства и крики. Но почему док Лизандер ругался по-немецки, скажите на милость?

Вокруг вспыхнул свет. Мое сердце подпрыгнуло и заколотилось в сто раз быстрее; я, вероятно, почувствовал то, что чувствует заключенный, застигнутый охраной за попыткой побега. Мгновенно обернувшись, я увидел машину, фары которой светили прямо на меня. Машина как раз подруливала к заднему крыльцу. Это был серый “бьюик” последней модели, никелированный радиатор которого напоминал оскаленные в хищной улыбке серебряные зубы-коронки, — работа врача-ветеринара хорошо оплачивалась. Я бросился к Ракете, но не успел поднять подножку, как чей-то голос спросил:

— Кто тут?

Передо мной появилась миссис Лизандер собственной персоной; из-за коричневого пальто, которое туго обтягивало ее дородное тело, сильно смахивавшая на медведицу. Мой воротник был поднят, и узнать меня было непросто, но, должно быть, она узнала Ракету, мой велосипед.

— Кори, это ты?

Я понял, что попался. Не волноваться, сказал я себе. Держать себя в руках.

— Да, мэм. Это я, — отозвался я.

— Само провидение прислало тебя к нам, — довольно вздохнула она. — Мне как раз нужна помощь. Пожалуйста, возьми вот эти пакеты — я была у зеленщика.

Она обошла свою машину и отворила дверцу со стороны переднего пассажирского сиденья.

— Одной мне пакеты все сразу не донести. Наверное, Ракета что-то прошептал мне. Мое верный велик настойчиво советовал мне в этот опаснейший момент: Беги, Кори, Уноси ноги. Уноси ноги, пока еще можешь это сделать, пока цел. Я вынесу тебя, только вскочи в седло и крутани разок педали, а потом покрепче держись за руль.

— Ведь это ты, Кори, верно? Так ты поможешь мне? Миссис Лизандер доставала из машины первый пакет из оберточной бумаги. На пакете большими красными буквами было написано: “Большой Поль”.

— Я тороплюсь в кино, — неуверенно сказал я.

— Но это займет всего минутку. Что может случиться со мной, когда на улице стоит светлый день? Я взял из рук миссис Лизандер пакет.

Она снова нагнулась к машине, достала второй пакет, потом третий, взяла его под мышку и, захлопнув дверцу, вставила к замок ключи. Подул ветер, и полы пальто миссис Лизандер распахнулись — и в тот самый миг я понял, что именно ее массивную фигуру видел среди деревьев на опушке леса в то мартовское утро.

— Теперь пойдем, — сказала она мне. — Дверь открыта. Конвоируемый миссис Лизандер, чувствуя камень на сердце и ужас, сжавший горло, я покорно поднялся по ступенькам и вошел в дверь дома ветеринара с тем же чувством, с каким вступают в марсианскую шахту, зная, что предстоит впереди.

* * *

— Десять, — сказал мистер Уайт, прихлопывая очередную косточку домино о стол.

— И еще десять, — отозвался отец, выставляя “десятку” на своем конце Г-образной полоски костей.

— Вот черт, не знал, что у тебя припасено! — Мистер Уайт затряс седой головой. — А ты хитрец, Том!

— Стараюсь не подкачать.

Раздалось тихое постукивание капель. Мистер Уайт выглянул в окно. Облака потемнели, огни вывески за крыше заправки пятнами света легли на асфальт. На оконном стекле появились полоски дождя. Воспользовавшись паузой, отец бросил взгляд на стенные часы, которые показывали без двадцати двенадцать.

— Ладно, так что тут у нас? — Потирая подбородок, мистер Уайт изучил свои костяшки, очень напоминая при этом горбатого сфинкса.

— Так, что скажешь на вот это! — выкрикнул он и выхватил одну из косточек. — Сейчас спишем мне очков пятнадцать…

На улице зашипели тормоза.

Автобус номер “тридцать три” подруливал к заправке мистера Уайта.

— ..двадцать, — закончил мистер Уайт. — Вот это да! Что-то Корни сегодня рановато!

Отец уже был на ногах. Миновав кассовый аппарат и полки с моторным маслом и добавками, он направился к двери.

— Верно, Корни приметил хвост того чудища на Десятом шоссе и прибавил газу!

Отец вышел на улицу, на самый холод. Автобус остановился у желтой вывески. Вздохнула гидравлика — и дверь отъехала в сторону.

— Смотрите под ноги, джентльмены, не оступитесь! — услышал отец, как водитель напутствует пассажиров.

Из автобуса вышли двое мужчин. Холодная водяная пыль хлестнула отцу в лицо, но он прищурился и упорно продолжал рассматривать прибывших. Одному из них было на вид около шестидесяти, другой казался вполовину моложе. Старший из мужчин, одетый в теплое твидовое пальто и коричневую шляпу, держал в руке чемоданчик. У младшего, в джинсах и бежевой куртке, в руках была сумка.

— Удачно вам уладить дела, мистер Стейнер! — крикнул в спину приехавшим водитель Мак-Грайв, на что старший из мужчин, повернув голову, поднял руку в кожаной перчатке и пару раз согнул и разогнул пальцы. Мистер Хайрам Уайт, как раз добравшийся до двери, проговорил, стоя позади отца:

— Ого, парочка приезжих, — потом пригнулся, чтобы увидеть Мак-Грайва. — Эй, Корни, как насчет горячего кофейку?

— Нет, спасибо, Хайрам, мне нужно двигать дальше. Моя сестра Дженни сегодня утром родила. Чем быстрее я закончу маршрут, тем скорее смогу добраться до родильного дома и повидать ее. Это у нее третий — на этот раз мальчик.

— Вот это да! Подниму за тебя стаканчик! Правь осторожней, дядюшка Корни!

— Будь спок, старина! — отозвался Мак-Грайв. Дверь с шипением затворилась, автобус стронулся с места, и перед заправкой остались только отец, мистер Уайт да двое только что прибывших незнакомцев. Все стояли и молча смотрели друг на друга.

Лицо старшего, мистера Стейнера, было изборождено морщинами, но подбородок его выдавался вперед точно край гранитного утеса. Водяная пыль забрызгала его очки, которые скоро придется протереть.

— Прошу прощения, — проговорил он с иностранным акцентом. — Вы не подскажете, где тут найти отель? — Сойдет и комната внаем, — подал голос молодой человек; у него были тонкие светлые волосы и ровный невыразительный выговор жителя Среднего Запада.

— У нас нет отеля, — отозвался отец. — И комнат внаем никто не сдает. У нас здесь редко появляются приезжие.

— Вот так так, — нахмурился мистер Стейнер. — А ближайший отель скорее всего в другом городе и до него далеко?

— В Юнион-Тауне есть мотель, называется “Юнион Пайнс”. До него…

Отец замолчал, уже подняв руку, чтобы указать направление.

— Может быть, вас нужно подвезти, парни?

— Было бы очень неплохо. Это как раз то, что нам нужно, мистер? ..

— Том Мэкинсон, сэр.

Отец пожал протянутую руку в перчатке. От крепкого пожатия мужчины у отца хрустнули костяшки пальцев.

— Джейкоб Стейнер, — представился старший. — А это мой друг, Ли Ханнафорд.

— Приятно познакомиться, — сказал отец.

* * *

Шестой пакет был самый тяжелый. В нем оказались собачьи консервы.

— Это нужно отнести вниз, — сказала мне миссис Лизандер, доставая из других пакетов банки с консервами и раскладывая их в кухонные полки. — Когда спустишься, просто поставь пакет на стол. Я сама разберусь.

— Хорошо, мэм.

В кухне горел яркий свет. Миссис Лизандер сняла пальто и, встряхнув его, бросила на спинку одного из стульев, оставшись в темно-сером платье. Достав из пакета банку растворимого кофе “Фолджер”, она открыла ее, легко повернув крышку.

— Могу я спросить тебя, Кори, зачем ты подглядывал к нам в окна?

— Я.., э-э-э…

Думай же, думай быстрее! — мысленно заорал я сам на себя.

— Я думал, что могу заглянуть к вам для того, чтобы.., потому что…

Миссис Лизандер обернулась и внимательно посмотрела на меня. Лицо ее было спокойным и совершенно равнодушным.

— Потому что.., я хотел спросить у доктора Лизандера, что, может быть, он даст мне работу на дневное время. Я думал, может, ему нужна помощь, ну, убирать за животными и все такое.

Я пожал плечами.

— Я согласен на любую работу — нам сейчас нужны деньги.

Внезапно на плечо мне опустилась рука.

Я едва не завопил от ужаса. Я был весьма близок к тому, чтобы грохнуться в обморок. Кровь так внезапно отлила от моего лица, что мне показалось, будто кожу мою словно обдало морозом.

— Весьма самоуверенный молодой человек, — проговорил доктор Лизандер. — Ты согласна со мной, Вероника?

— Да, Франц, — согласно ответила миссис Лизандер и, отвернувшись, спокойно продолжила раскладывать продукты по полочкам кухонных шкафов.

Рука доктора оставила мое плечо. Заставив себя обернуться, я взглянул на него снизу вверх. Очевидно было, что доктор Лизандер только что встал с постели; на нем была красная шелковая пижама, его глаза еще были заспанными, а волосы торчали во все стороны, что особенно не гармонировало с его аккуратно подстриженной бородкой. Доктор зевнул, прикрыв рот той же рукой, которую только что держал на моем плече.

— Можно попросить у тебя чашечку кофе, дорогая? — обратился он к жене. — И чем крепче, тем лучше.

Молча миссис Лизандер принялась готовить для мужа кофе в чашке, на которой был нарисован колли. Поставив кофе для доктора на кухонный стол, миссис Лизандер взяла с плиты чайник с горячей водой.

— Я сегодня слушал Восточный Берлин, около четырех утра, — сообщил жене доктор. — Берлинский оркестр исполнял Вагнера, как всегда чудесно.

Налив кипятка в кружку с кофе, миссис Лизандер помешала кофе и придвинула чашку с дымящейся паром эбонитово-черной жидкостью к мужу, который с наслаждением вдохнул аромат.

— О-о-о, да! — проговорил он. — Именно то, что мне сейчас нужно.

Отхлебнув маленький глоток, доктор удовлетворенно крякнул.

— Горячий и крепкий! — кивнул он.

— Мне нужно идти, — сказал я, одновременно придвигаясь к входной двери. — Я договорился встретиться с Беном Сирсом и Джонни Вильсоном в “Лирике”.

— Мне послышалось, что ты хотел поговорить со мной о работе?

— Ну.., я лучше пойду. Я загляну к вам в другой раз.

— Нет, глупости.

Рука доктора снова оказалась на моем плече. Пальцы у него, должно быть, были выкованы из железа.

— А ведь мне на самом деле нужен помощник. Мне было бы очень приятно нанять именно тебя. Кори, чтобы ты приходил на несколько часов и выполнял разные важные поручения. Скажу тебе откровенно, ты попал в точку: юный помощник — это как раз то, о чем я последние дни думал.

— Правда? — Я просто не знал, что еще мне сказать.

— Правда, Кори, истинная правда. — Док Лизандер широко улыбнулся, продемонстрировав крепкие белые зубы. — Ты ведь очень толковый молодой человек, не правда ли, Кори?

— Сэр?

— Я говорю, ты очень толковый молодой человек. О, к чему излишняя скромность! Ты умеешь проникать в суть вещей, я прав? Находить факты и вытрясать из них все, словно.., словно упрямый терьер.

Губы доктора Лизандера снова растянулись в улыбке, в его серебряном зубе блеснул лучик света. Он отхлебнул кофе.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Я услышал, как дрожит мой голос, всего чуть-чуть, но все-таки заметно.

— Это твое качество мне особенно нравится, Кори.

Упрямство и целеустремленность терьера, с которым ты докапываешься до сути вещей. Мне хотелось бы каждому мальчику пожелать такого, понимаешь меня, Кори?

— Его велосипед остался снаружи, Франц, — заметила миссис Лизандер, убирая в нижний шкафчик пачки “Райс-а-Рони”, особый сан-францисский сорт.

— Тогда можно тебя попросить занести его внутрь?

— Мне нужно идти, — снова пролепетал я, и на этот раз мое горло перехватило от страха.

— Это, — ответил мне между глотками кофе доктор, — неразумно. На улице сеет противный холодный дождь, и вообще сегодня что-то не то творится с погодой — ты ведь не хочешь, чтобы твой прекрасный велосипед весь покрылся коркой льда, не правда ли?

— Но мне.., действительно нужно…

— Вероника занесет велосипед в дом.

Доктор Лизандер кивнул своей жене, миссис Лизандер исполнила указание, и все это время, пока она забирала с улицы мой велосипед и вносила его через черный ход в дом, мы с доктором Лизандером в полном молчании ожидали ее возвращения. Рука доктора ни на мгновение не отпускала моего плеча. Я смотрел с тоской на его пальцы на моей куртке.

— Ну вот и хорошо, — сказал доктор и пригубил еще кофе. — Лучше обо всем позаботиться сразу, чем потом сожалеть, верно?

Когда миссис Лизандер вернулась на кухню, она держала во рту большой палец и сосала его. Вынув палец изо рта, она показала нам кровь.

— Только посмотри на это, Франц, — сказала она своему мужу, — я поранилась об этот велосипед.

В ее словах слышалась почти циничная отстраненность. Палец вернулся к ней в рот. На нижней губе миссис Вероники осталось немножко крови.

— Раз уж ты здесь, Кори, думаю, тебе будет интересно узнать, каковы будут твои обязанности. Я правильно говорю?

— Бен и Джонни… — сам не свой выдавил из себя я, — они ждут меня.

— Ничего, подождут, никуда не денутся. Подождут-подождут, а потом пойдут в зал, сядут на места и станут смотреть фильм, верно? Если ты не придешь, они подумают, — доктор пожал плечами, — что что-то случилось. Но мальчики в таком возрасте не обращают на такое внимание.

Пальцы дока Лизандера стали разминать мое плечо.

— И о чем же сегодня фильм?

— “Ад для героев”. Это фильм про войну.

— Ах, картина про войну. Как я могу догадаться, сюжет построен на том, как бравые американские парни решетят почем зря немецких псов, или я ошибаюсь?

— Франц, — негромко сказала миссис Лизандер. Они быстро переглянулись; их молниеносные взгляды были похожи на обмен ударами острейшими кинжалами. Затем лицо доктора снова обратилось ко мне.

— Давай же, Кори, спустимся вниз. Ты не возражаешь?

— Моя мама будет беспокоиться, — предпринял я новую попытку, хотя уже знал, что все бесполезно.

— Но ведь она думает, что ты пошел в кино, верно? Брови дока Лизандера приподнялись.

— А теперь давай спустимся вниз — и я покажу тебе, как там все у меня устроено и за что я хочу платить тебе двадцать долларов в неделю.

Дыхание у меня снова перехватило. На этот раз не от страха.

— Двадцать долларов?

— Вот именно. Двадцать долларов в неделю за толкового и понятливого ассистента-помощника кажется мне подходящей ценой. Идем?

Рука доктора подтолкнула меня к ступенькам, ведшим вниз в подвал. Его рука была сильной и уверенной, противиться ее указаниям было невозможно. Мне пришлось подчиниться. Как только я оказался на ступеньках, док Лизандер щелкнул выключателем, и лестница передо мной оказалась залитой светом. Спускаясь вниз, я слышал, как шуршит за моей спиной красная шелковая пижама доктора и шлепают по ступенькам его шлепанцы. Звук был самый что ни на есть кровожадный и ужасный. Я понял, что напуган до смерти.

* * *

Мой отец не повез мистера Джейкоба Стейнера и ли Ханнафорда в мотель в Юнион-Тауне. Проехав пару кварталов бок о бок с парой плечистых соседей, отец спросил у них, не хотят ли они сначала перекусить. Оба его спутника ответили согласием, и первым дело было решено заглянуть в кафе “Яркая звезда”.

— Мы бы хотели расположиться в той кабинке, что в самом конце зала, — попросил отец Кэрри Френч, и официантка проводила всех троих к желаемому месту и вручила каждому меню.

Мистер Стейнер снял пальто и перчатки. Под пальто у него оказался твидовый же костюм и бледно-серый жилет. Свое пальто и шляпу он повесил на стоявшую рядом вешалку. Его густые еще седые волосы были коротко подстрижены и торчали колким ежиком. После того как мистер Стейнер и отец расположились за столиком в кабинке, молодой человек стянул с себя свою бежевую куртку, под которой на нем оказалась синяя клетчатая шерстяная рубашка с закатанными рукавами, открывавшими прекрасно развитую мускулатуру. А кроме того, на правом предплечье, повыше локтя.., что-то еще.

— О Господи, — выдохнул отец.

— В чем дело? — спросил молодой человек. — Здесь не разрешено снимать куртку?

— Нет, конечно, нет.

На лбу отца высыпали капли пота, он вздрогнул. Мистер Ханнафорд присел рядом со своим старшим товарищем.

— Я хотел спросить.., эта ваша татуировка…

— Она беспокоит тебя, приятель? — Глаза молодого человека опасно сузились, не отпуская лица отца.

— Ли? — предупредительно поднял голос мистер Стейнер. — Не нужно.

Казалось, что он отдает своему псу приказ “сидеть”.

— Нет, никаких проблем, — ответил отец. — Просто дело в том…

Ему стало трудно дышать, комната внезапно закружилась вокруг него.

— Дело в том, что я уже раньше видел такую татуировку. Один раз.

Его спутники замолчали. Потом мистер Стейнер осторожно спросил:

— Я могу узнать, где вы видели такую татуировку, мистер Мэкинсон?

— Прежде чем я отвечу вам, мне хотелось бы знать, откуда вы приехали в наши края и что привело вас сюда.

Усилием воли отец заставил себя оторвать взгляд от прочерченных бледно-синих расплывшихся очертаний черепа с развевающимися крыльями, выраставшими у него из височных костей на предплечье молодого человека по фамилии Ханнафорд.

— Мы ничего не скажем тебе, — подал голос мистер Ханнафорд. — Мы не знаем этого парня, мистер Стейнер.

— Верно, Ли. Но ведь мы никого здесь не знаем. Мистер Стейнер оглянулся по сторонам, разглядывая своим орлиным взглядом посетителей кафе и оценивая обстановку, что отец, конечно, не мог не заметить. В кафе находилось не менее дюжины посетителей, кто-то обедал, кто-то потягивал из стаканов спиртное. Кэрри Френч добродушно флиртовала с парой фермеров. По телевизору передавали бейсбольный матч.

— Можем ли мы доверять вам, мистер Мэкинсон, вот в чем дело?

— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился отец. — И почему это мне нельзя доверять?

Что-то в поведении и манере держаться обоих мужчин, в их манере быстро оглядываться по сторонам, словно профессионально примериваясь к окружающему и изучая и запоминая его детали, навело его на определенные мысли.

— Вы полицейские? — спросил он.

— В смысле профессии — нет. Но по сути — очень близко.

— Кто же вы по профессии?

— Я, как бы это сказать, занимаюсь историческими исследованиями, — ответил мистер Стейнер.

Ладно переставляя свои чудесные длинные ножки, Кэрри Френч подошла к ним, держа наготове блокнотик для заказов.

— Чем сегодня вас угостить?

— У вас есть пышки? — Мистер Ханнафорд вытащил из нагрудного кармана пачку “Лаки”.

— Прошу прощения?

— Пышки! У вас есть пышки или нет?

— Мне кажется, — терпеливо проговорил мистер Стейнер, воспользовавшись паузой, во время которой молодой человек прикуривал сигарету, — что в этой части Штатов пышки называют оладьями, Ли.

— Время завтрака уже закончилось, и мы не подаем такие блюда. — Сказав это, Кэрри неуверенно улыбнулась. — Прошу прощения, но может быть, вы выберете что-нибудь другое?

— Тогда просто принесите мне гамбургер, и все.

Ли Ханнафорд выпустил сигаретный дым сквозь ноздри.

— Господи!

— Я вижу тут куриную лапшу — она свежая? — поинтересовался мистер Стейнер, рассматривая меню.

— Сделана из консервов, но только что приготовленная.

— В таком случае, дорогая, я, пожалуй, отведаю вашу куриную лапшу.

Мистер Стейнер внимательно оглядел официантку поверх ободка круглых очков.

— А кроме того, принесите мне гамбургер так же, как и моему другу. Только хорошенько прожарьте мясо, дорогая, прошу вас.

Проушу, вот как он произнес это.

Отец заказал мясное рагу и кофе.

Кэрри задержалась у столика.

— Скажите, вы ведь приезжие? — спросила она двух незнакомцев.

— Я из Индианы, — ответил мистер Ханнафорд, — а он…

— Я родился в Варшаве, это в Польше, в Европе. И спасибо, Ли, я сам могу ответить за себя.

— Далеко же вы забрались, — заметил отец, когда Кэрри наконец отошла и понесла заказ на кухню.

— В настоящее время я живу в Чикаго, — ответил мистер Стейнер.

— Все равно это далековато от Зефира. — Взгляд отца то и дело возвращался к татуировке на плече молодого человека. Казалось, что мистер Ханнафорд когда-то давно пытался свести ее со своей кожи, но безуспешно.

— Ваша татуировка что-то означает?

Прежде чем ответить, Ли Ханнафорд выпустил дымок из угла своего рта.

— Это означает, — ответил он, — что я не люблю, когда люди суют нос не в свое дело.

Отец кивнул. Краска раздражения постепенно начала проступать на его щеках.

— Вы это серьезно?

— Совершенно серьезно.

— Прошу вас, джентльмены, — прервал начинающуюся перебранку мистер Стейнер.

— Интересно, что ты ответишь, крутой парень, когда я скажу тебе одну вещь? — Отец положил на стол оба кулака и наклонился вперед, приблизив лицо к лицу мистера Ханнафорда. — Десять месяцев назад я видел точно такую же татуировку на плече одного мертвого парня, быть может, такого же горячего, как ты. Ну что, крутой, какой будет твой ответ?

Мистер Ханнафорд ничего не ответил. Выражение его лица осталось прежним, взгляд сохранил холодную неподвижность. Затянувшись сигаретой, он выпустил дым в потолок.

— Человек, о котором вы говорите, был блондин? — наконец спросил мистер Ханнафорд. — Цвет волос почти такой же, как у меня?

— Точно.

— И рост примерно такой же, и комплекция?

— Думаю, ты попал в самую точку.

— Ага.

Мистер Ханнафорд тоже подался вперед, приблизив свое лицо, украшенное острым носом, к отцу.

— Тогда я вот что скажу — ты видел моего брата.

— ..вот эти клетки должны быть тщательно вычищены, — говорил доктор Лизандер, продолжая экскурсию по своему подвалу. В настоящий момент клетки были пусты. — Пол тоже нужно подмести. Будешь приходить сюда три раза в неделю, Кори, и каждый раз пол должен быть дочиста вымыт. Трижды в неделю. Далее, ты должен будешь накормить и налить в поилки воду в клетки у всех животных, а также внимательно осмотреть их, сообщив мне об их состоянии.

Неплохо, если ты иногда поиграешь с тем или иным животным, только осторожно.

Шагая вслед за ветеринаром, я оглядывался направо и налево, следуя глазами за движениями его руки, которой он указывал то в одну, то в другую сторону первой комнаты своего подвала. Стоило мне поднять глаза чуть вверх, и я видел под самым потолком вентиляционные отверстия.

— Сено я заказываю в тюках. Тебе придется принимать грузовики, сгружать тюки сена, после чего каждый раз распаковывать тюки — это просто, нужно только разрезать проволоку — и разбирать сено для конюшни. Могу сказать, что возиться с тюками с сеном и резать упаковочную проволоку — нелегкая работа. Проволока очень прочная, не хуже рояльной струны. Кроме того, тебе придется выполнять различные разовые поручения, это тоже будет входить в твои обязанности.

Ветеринар повернулся ко мне:

— Итак, двадцать долларов за дневную работу три раза в неделю, скажем, с четырех до шести — по-моему, это более чем справедливо?

— Господи! — Я не мог поверить своим ушам. Доктор Лизандер предлагал мне целое состояние.

— Если ты решишь приходить еще и в субботу.., скажем, с двух до четырех, я стану приплачивать дополнительно по пять долларов в неделю.

Доктор Лизандер улыбнулся, снова одними губами. Отхлебнув из чашки кофе, которую он забрал с собой, он поставил чашку на стол рядом с пустой клеткой из тонкой проволочной сетки.

— Кори? — тихо спросил он. — Прежде чем я дам тебе эту работу, у меня есть к тебе два вопроса, на которые я хочу получить ответ.

Я молчал и ждал продолжения.

— Первое: я хочу, чтобы ты пообещал, что не скажешь своим родителям, сколько я тебе плачу. Думаю, что им ты можешь сказать, что получаешь всего десять долларов в неделю. Причина тут весьма простая — я знаю, что твой отец перешел на работу на заправочную станцию. Я виделся с ним последний раз, когда приезжал туда заправиться.

Кроме того, я знаю, что твоя мать дни напролет проводит на кухне за своей выпечкой. В этом случае мне представляется более разумным не ставить их в курс того, сколько денег ты приносишь в дом. Как ты полагаешь?

— Так вы хотите сказать, что я должен обмануть своих родителей? — искренне удивился я. — Но почему?

— Конечно, решать тебе самому. Но мне кажется, что если твои родители узнают, что ты сделался состоятельным молодым человеком, они предложат тебе.., поделиться с ними твоими деньгами. В то время как на свете существует столько приятных вещей, которые мальчик твоего возраста сможет позволить себе на двадцать долларов в неделю. Другое дело, что ты должен быть осмотрительным в своих будущих тратах. Не стоит тратить все деньги в одном месте. Я даже могу предложить тебе подвезти тебя в Юнион-Таун или даже в Бирмингем, чтобы ты смог купить себе там что-нибудь. Ты ведь наверняка думал о многом из того, что тебе хотелось бы иметь, но что твои родители не могли позволить тебе из-за ограниченности в средствах, я прав?

Я задумался. Потом ответил:

— Нет, сэр. Мне как-то ничего не приходит в голову. Доктор Лизандер рассмеялся, закинув голову, словно от щекотки.

— Тогда, значит, все самое приятное у тебя впереди. С полным карманом денег у тебя быстро появятся свежие идеи.

Я ничего не ответил. Мне особенно не понравилось, что док Лизандер мог подумать, будто я способен скрыть от родителей такие вещи.

— И второе.

Док Лизандер сложил руки на груди, и я увидел, как он дотронулся языком до щеки изнутри.

— Это касается мисс Сони Гласс.

— Сэр? — непонимающе произнес я. Мое поутихшее сердце снова заколотилось как бешеное.

— Мисс Сони Гласс, — повторил док Лизандер. — Некоторое время назад у нее заболел попугай, и она принесла его мне лечиться. Так вот, ее попугай умер. От лихорадки мозга. Это произошло вот здесь.

Док Лизандер прикоснулся рукой к проволочной сетке клетки.

— Несчастная птица. Так вот, случилось так, что моя Вероника и мисс Соня Гласс ходят в один и тот же класс воскресной школы. Нам показалось, что мисс Гласс ужасно расстроена твоими странными вопросами. Кори. Она рассказала Веронике, что ты расспрашивал ее о какой-то пьесе, которую мисс Гласс исполняет на пианино, и о том, почему попугай так.., странно реагирует на эту музыку.

Док Лизандер быстро улыбнулся.

— Еще мисс Гласс сказала Веронике, что, по ее мнению, ты знаешь какой-то секрет, и спросила, не знаю ли я или Вероника, в чем дело. Кроме того, есть еще одна маленькая деталь, а именно то, что в твоем владении каким-то образом оказалось перышко попугая мисс Катарины Гласс, нынче покойного. Мисс Соня сказала, что не поверила своим глазам, когда увидела это перышко в твоих руках.

Глядя в пол, доктор Лизандер начал разминать пальцы правой руки.

— Это правда, то, что она сказала о зеленом перышке? Я с трудом сглотнул. Если я сейчас скажу, что это не правда, то док ни за что не поверит, ведь он знает.

— Да, сэр.

Доктор Лизандер закрыл глаза. На его лице появилась боль, но лишь на мгновение, и быстро ушла.

— Где же ты нашел это перышко, Кори?

— Я.., нашел его…

Наступил момент истины. Я почувствовал, что в комнате что-то свернулось, словно змея, готовая броситься и укусить. Несмотря на то что на улице стоял светлый день, казалось, в подвале сгустилась ночная тьма. Внезапно я понял, что доктор Лизандер успел переместиться так, чтобы оказаться между мной и лестницей. Он ждал, его глаза были по-прежнему закрыты. И даже если я сейчас брошусь спасать свою шкуру и сумею проскользнуть мимо доктора на лестницу, наверху меня все равно схватит миссис Лизандер. Я опять упустил свой шанс.

— Я нашел его на озере Саксон, — ответил я, отважно играя с судьбой. — На опушке леса. Перед самым восходом солнца, когда машина, за рулем которой сидел мертвый прикованный человек, упала в озеро.

Доктор Лизандер улыбнулся, по-прежнему не открывая глаз. Смотреть на это было страшно. Кожа на его лице была туго натянутой и влажной, лысый череп блестел в свете потолочной лампы. А потом он засмеялся: смех лился из него ручейком, булькавшим сквозь зубы, в которых блестело серебро. Когда его глаза наконец распахнулись, то их взгляд пронзил меня. Несколько мгновений я видел перед собой два лица одновременно: нижняя улыбающаяся серебром половина и верхняя, выражавшая неприкрытую ярость.

— Так-так, — медленно проговорил доктор и потряс головой, словно услышал потрясающе смешную шутку, равную которой не встречал в жизни. — И что же теперь мы будем с этим делать?

* * *

— Вы когда-нибудь видели раньше этого человека, мистер Мэкинсон?

Мистер Стейнер, сидевший напротив моего отца в самой дальней кабинке кафе “Яркая звезда”, вытащил из внутреннего кармана пиджака кожаный бумажник. Из бумажника он достал фотографию, закатанную в прозрачный пластик, и положил на стол перед отцом.

Фотография была неважного качества, черно-белая. На ней был снят мужчина в светлом пальто по колено, приветливо махавший рукой кому-то за пределами снимка. Темные волосы мужчины были гладко зализаны назад, так что его прическа напоминала надетую на голову тугую черную шапочку, крепкий почти квадратный подбородок был надвое разделен ямкой. Позади мужчины стоял автомобиль-кабриолет с открытым верхом, довольно старого вида, словно вышедший из тридцатых или сороковых годов. Несколько секунд отец внимательно изучал снимок, особое внимание уделив глазам и белому шраму улыбки. Но сколько бы он ни всматривался в лицо мужчины на фотографии, оно оставалось для него лицом незнакомца и не воскрешало в памяти ничьего образа.

— Нет, — наконец ответил он, толкнув через стол снимок к мистеру Стейнеру, — я никогда раньше не видел этого человека.

— Теперь он наверняка сильно изменился. Мистер Стейнер тоже в свою очередь рассмотрел снимок, но так, будто глядел в лицо старого и заклятого врага.

— Он мог сделать пластическую операцию. Самый простой способ быстро изменить свою внешность — это обриться наголо и отрастить бороду. Тогда даже родная мать может вас не узнать.

Убийца, подумал отец.

— Извините, но я не узнаю этого человека. Я никогда его не видел прежде.

— Его зовут Понтер Внизу-в-Темноте.

— Что вы сказали? — Сердце отца едва не выскочило у него из груди.

— Понтер Внизу-в-Темноте, — повторил мистер Стейнер. Затем проговорил это более отчетливо, и стало понятно, что произнес он не по-английски, а по-немецки:

— Дэхнайнедирк.

Откинувшись на спинку стула, отец потрясение посмотрел на своих новых знакомых. Его рот открылся от изумления. Мир закружился перед его глазами, и отцу вновь пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть со стула на пол.

— Господи Боже мой, — прошептал он. — Господи Боже мой. “Пойдем со мной… Дэхнайнедирк”.

— Прошу прощения? — осторожно осведомился мистер Стейнер.

— Кто он такой? — Отец едва ворочал языком, голос его не слушался.

Ответил Ли Ханнафорд:

— По всему выходит, что этот человек убил Джеффа, если только именно мой брат сейчас покоится на дне этого проклятого озера.

И отец рассказал им всю историю, с самого мартовского утра. Слушая отца, мистер Ханнафорд едва сдерживался, чтобы не разразиться проклятиями. Его тело было напряжено, мускулы играли, и казалось, что при желании он вполне может отхватить одним движением голову кобре. Он едва откусил от своего гамбургера, но при этом одну за другой выкурил три “Лаки”.

— Мой брат — мой глупый брат — пытался шантажировать его, по крайней мере по нашим сведениям. На квартире Джеффа в Форт-Вэйн мы нашли его дневник. Дневник был зашифрован, он писал его по-немецки. Я нашел этот дневник в мае, когда бросил работу, чтобы отыскать Джеффа. Всего несколько недель назад нам удалось подобрать ключ к шифру.

— Кодом ключа было “Кольцо Нибелунгов” Вагнера, — заметил мистер Стейнер. — Очень и очень непростой шифр.

— Да, мой брат всегда обожал всякие тайнописи и секретные шифры.

Мистер Ханнафорд затушил очередную сигарету в тарелке с кетчупом.

— Особенно когда был мальчишкой. Шифры эти страсть как любил. Всегда зашифровывал свои записи и мудрил по-всякому. Так что обо всем мы выведали из дневника. Джефф шантажировал Гюнтера Дэхнайнедирка, вначале обирая его на пять сотен долларов в месяц, потом поднял цену до восьми сотен, а потом дошел до тысячи. В дневнике записано, что Гюнтер Дэхнайнедирк живет в Зефире, штат Алабама. Под чужим именем, само собой. Джефф и его дружки-придурки помогли Гюнтеру устроиться на новом месте, достали новое удостоверение личности, все устроили для него, потому что он смог им заплатить. Но Джеффу показалось мало тех денег, которые он получил за свои услуги. В дневнике он писал, что скоро пойдет в гору — собирался собрать свои манатки, бросить старую берлогу и перебраться во Флориду. Он написал, что собирается отправиться из Форт-Вэйна в Зефир тринадцатого марта. И что эта поездка его станет заключительной.

Ли потряс своей белокурой головой.

— Мой брат просто к черту спятил, когда решил впутаться в такое дело. Кстати говоря, я тоже спятил, потому что теперь также увяз во всем этом дерьме по уши.

— Увяз в чем? — переспросил отец. — Я не понимаю вас?

— Вам знаком термин “неофашизм”? — спросил отца мистер Стейнер.

— Если вы подразумеваете фашистов, то я знаю, о ком идет речь.

— Нет, неофашисты. Новые фашисты. Ли и его брат были членами американской неофашистском организации, штаб-квартиры которой располагались в Индиане, Иллинойсе и Мичигане. Символом этой организации была вот эта татуировка, которую вы видите на плече у Ли. Ли и Джефф иступили в первичную ячейку в одно и то же время, но Ли через год вышел из организации и переехал в Калифорнию.

— Прямиком и переехал.

Зажжена новая спичка, и прикурена новая “Лаки”.

— Я решил убраться от этих сволочей как можно дальше, так далеко, как только это возможно. Видите ли, они убивали люден, которые не хотели верить в то, что Гитлер не гадит розами.

— Но ваш брат остался в их организации?

— Да, черт возьми. И лаже сумел выбиться в командиры одного из их поганых штурмовых отрядов или как там это у них называется. И это мои брат, с которым мы взяли не один приз на футбольном поле, отстаивая честь школы!

— Вы еще не объяснили мне, кто такой Гюнтер Дэхнайнедпрк? — спросил отец.

Мистер Стейнер переплел пальцы и положил их перед собой на стол.

— Весь наш разговор был прелюдией к тому, о чем вы спрашиваете, мистер Мэкинсон. На этом этапе, где остановил свой рассказал Ли, появился я. Разыскав зашифрованный дневник Джеффа, Ли отнес его в один из отделов факультета языковедения Университета Индианы, где попросил оказать ему помощь в расшифровке записей брата. Один из моих друзей преподавал на этом факультете немецкий язык. Как только он сумел расшифровать имя “Дэхнайнедирк”, он немедленно выслал копию дневника мне в Носвестерн в Чикаго. Там я работаю с сентября прошлого года. Возможно, мне следовало сказать вам, что я являюсь ректором факультета языковедения. К тому же я профессор истории. А кроме того, и это может быть одно из основных моих занятий, я состою в организации, занимающейся расследованием военных преступлений нацизма. — Повторите, пожалуйста, еще раз, — попросил отец.

— Организация, занимающаяся расследованием военных преступлений нацизма, — повторил мистер Стейнер. — Я помог выследить и арестовать трех человек, бывших нацистских военных преступников — и это только за последние семь лет. Мы нашли Биттича в Мадриде, Цвелшагена в Олбани, штат Нью-Йорк, и Гейста в Эллиптауне, штат Пенсильвания. Как только я увидел в письме моего друга имя “Дэхнайнедирк”, я понял, что недалек тот день, когда я добавлю к своему списку четвертого негодяя.

— Так он военный преступник? А каково его преступление?

— Доктор Гюнтер Дэхнайнедирк руководил врачебным отделением в концентрационном лагере под Эстервегеном в Голландии. Он и его жена Кара занимались тем, что производили отбор среди заключенных концлагеря, определяли, кто может продолжать работу, а кто должен быть отправлен в газовую камеру.

Мистер Стейнер коротко и жутковато улыбнулся; от его улыбки отца пробрал озноб.

— Именно эта пара в один прекрасный и очень солнечный день решила, что я имею право на дальнейшее существование, а моя жена — нет.

— Это ужасно, — подал голос отец.

— Ничего, я давно это пережил. Услышав об этом, я выбил Дэхнайнедирку передний зуб, за что провел год на каторжных работах. Но от тяжкого труда я стал только выносливее, что в результате спасло мне жизнь.

— Вы.., выбили ему передний зуб?

— Именно так. Я отлично ему врезал, прямой в челюсть. О, эта парочка как нельзя лучше подходила друг к другу. Лицо мистера Стейнера скривилось от боли.

— Мы звали его жену “Птичницей”, потому что у нее была коллекция из двенадцати птичек, сделанных из глины, замешанной на пепле из человеческих костей. А у самого доктора Дэхнайнедирка, который раньше служил ветеринаром в Роттердаме, была одна забавная привычка.

Отец не мог говорить. Наконец он сделал попытку и выдавил из себя:

— Что за привычка?

— Он любил лично сопровождать заключенных, отправлявшихся в газовую камеру, и давать им имена.

Глаза мистера Стейнера были прикрыты: его взгляд был устремлен в ужасы прошлого.

— Смешные имена, самые разные. Я никогда не забуду, как он назвал мою Веронику, мою прекрасную златовласую Веронику. Он назвал ее “Солнечный лучик”. Он сказал ей:

“Полезай внутрь. Солнечный лучик! Полезай прямо внутрь! ” Она была очень больна, и ей пришлось ползти по собственному…

Глаза за стеклами очков мистера Стейнера затуманили слезы. Быстро сняв очки, он резким движением протер глаза, как человек, привыкший в любой ситуации держать свои чувства под строгим контролем.

— Прошу прощения, — пробормотал он. — Иногда я забываюсь.

— Как вы себя чувствуете? — спросил мистер Ли Ханнафорд моего отца. — Вы ужасно побледнели.

— Могу я.., можно мне взглянуть на эту фотографию еще раз?

Мистер Стейнер молча выложил фото перед отцом. Отец закрыл глаза и глубоко вздохнул.

— О нет, — прошептал он. — Господи, ради Бога, только не он.

Мистер Стейнер понял чувства отца:

— На этот раз вы его точно узнали?

— Да. Я знаю, где он живет. Не так далеко отсюда. Точнее сказать, совсем рядом. Но он был.., таким приятным человеком.

— Я знаю доктора Дэхнайнедирка очень хорошо. Можно сказать, мне известна его подлинная суть. Точно так же я знаю и его жену. И вы наверняка поняли, кто они такие, когда взглянули в лицо Джеффа Ханнафорда. Я уверен, что доктор Дэхнайнедирк и Кара наверняка пытали его, для того чтобы дознаться, кому еще известно, куда он отправился или кому еще он передал ту информацию, что была записана в его дневнике. Когда он сказал, что никто больше не знает, куда он поехал и где теперь живет доктор Дэхнаинедирк, они забили его до смерти. Когда вы заглянули в лицо Джеффа Ханнафорда, вы поняли, насколько порочна и извращена душа у доктора Гюнтера Дэхнайнедирка. Я молю Бога за то, чтобы вам никогда больше не довелось увидеть перед собой лицо настолько измученного и истерзанного человека.

Молча поднявшись с места, отец достал бумажник и принялся нашаривать в нем деньги, но мистер Стейнер выложил деньги на стол.

— Я отвезу вас к нему, — сказал отец и, повернувшись, направился к двери.

* * *

— Такой прекрасный молодой человек, — говорил мне доктор Лизандер, стоя между мной и лестницей, ведшей к свободе. — Я вижу в тебе. Кори, истинную устремленность терьера. Я прав? Для того чтобы начать, тебе хватило крошечного зеленого перышка, и ты сумел распутать все до конца — воистину, это поразительно! Я восхищаюсь тобой. Кори, откровенно восхищаюсь!

— Доктор Лизандер? — снова решился подать голос я, чувствуя, как мою грудь сковали стальные обручи. — Мне правда пора домой.

В ответ доктор молча шагнул ко мне. Я так же поспешно отступил.

Тогда он замер, уверенный в своем превосходстве.

— Я хочу, чтобы ты отдал мне это зеленое перышко. Знаешь, зачем оно мне нужно?

Я отрицательно покачал головой.

— Потому что ты расстроил мисс Соню. Потому что вид этого пера напомнил ей о прошлом, отчего ей стало невообразимо горько. Прошлое нужно оставить в покое. Кори, пусть себе лежит в тишине. Мир должен жить. Много для этого не нужно, нужно всего лишь оставить прошлое в покое, разве ты со мной не согласен?

— Я не знаю…

— Но нет, подобно тому как ты нашел это зеленое перо, люди пытаются воскресить прошлое снова и снова, и снова и снова. Они выкапывают прошлое из могил и выставляют его мощи на всеобщее обозрение, да что там — на общее осмеяние. Прошлое становится предметом развлечения, но мало кто помнит о том, что раз обеспокоив прошлое, за это приходится платить опять и опять. В любом случае человек остается в проигрыше, в любом, запомни это, Кори. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Я ничего не понимал. Где-то вдалеке, на железной дороге, запел свою песню товарный поезд.

— У человека нет ничего, кроме чести! — сказал тогда док-гор Лизандер, и глаза его лихорадочно заблестели. — Честь для нормального человека превыше всего! Но взгляни на мир, что окружает нас, Кори! Только посмотри, во что он превратился! Всегда и всюду мы преследовали свои цели, но оказалось, что, двигаясь к своей цели, нам этот мир не объять! Теперь мы имеем только то, что имеем. Хаос и грубость окружают нас со всех сторон. Расы смешиваются друг с другом с такой вседозволенностью и быстротой, которой не позволяют себе даже животные. Более того, животные отвергают такую похоть! В свое время мне выпал шанс быть врачевателем рода людского. И я с честью делал свое дело. И знаешь что. Кори, я лучше встану на колени в грязь и даже лягу в грязь лицом, чем спасу недостойное человеческое существо. Вот насколько забота о людской расе высока во мне! Вот что я думаю о подлецах, повернувшихся к нам спиной и поправших нашу честь! Вот что я.., вот что я.., вот что я думаю обо всем этом!

Схватив со стола чашку с пушистым колли на боку, доктор Лизандер со всего маху разбил ее об пол. Чашка ударилась о кафель совсем рядом с моей правой ногой и разлетелась на мелкие осколки со звуком револьверного выстрела.

Наступила тишина.

Еще через минуту от двери наверху лестницы донесся голос миссис Лизандер:

— Что разбилось, Франц? Его голова, подумал я.

— Мы разговариваем, — ответил ей доктор Лизандер. — Всего лишь разговариваем, и только.

Я услышал над головой шаги миссис Лизандер, уходившей от двери в подвал, тяжелые шаги медведицы.

Потом над нами что-то скрипнуло.

И заиграли на пианино.

Играли “Прекрасного мечтателя”. Миссис Лизандер и вправду была очень хорошей пианисткой. У нее был настоящий талант, я вспомнил, что то же самое говорила мне мисс Гласс Голубая. Я подумал о том, хватило ли у нее сил стянуть горло взрослого мужчины проволокой для перевязки тюков с сеном, не просто стянуть, а задушить этого человека до смерти, практически отделив его голову от тела. Или это сделал сам доктор Лизандер, когда его жена наверху вдохновенно играла на пианино, а испуганные попугаи кричали и бились в своих клетках, навсегда запоминая сцену насилия?

— Двадцать пять долларов в неделю, — сказал мне доктор Лизандер. — Но ты должен принести мне зеленое перышко и должен обещать мне никогда, никогда, не говорить о нем с мисс Соней. Прошлое мертво. Кори. И должно оставаться в своей могиле, там, где его законное место. Ты согласен со мной. Кори?

Я согласно кивнул. Ничего другого мне не оставалось делать.

— Хороший мальчик. Когда ты принесешь мне перо? Завтра днем?

— Да, сэр.

— Это очень, очень хорошо. Когда ты принесешь его мне, я уничтожу его на твоих глазах, чтобы мисс Соня Гласс никогда больше не мучилась воспоминаниями о прошлом, никогда не думала о нем. И сразу же, в этот самый день, я выплачу тебе деньги за первую неделю. Договорились?

— Да, сэр.

Все что угодно, все что угодно.

— Вот и прекрасно.

Док Лизандер сделал шаг от лестницы.

— Только после вас, мин херц.

Я двинулся наверх.

Во входную дверь позвонили.

“Прекрасный мечтатель” внезапно оборвался. Я снова услышал скрип: крышку пианино закрыли. До двери в коридор оставалась всего какая-то ступенька, когда док Лизандер положил мне руку на плечо и проговорил.

— Подожди-ка.

Мы услышали, как отворилась входная дверь.

— Том! — воскликнула миссис Лизандер. — Чем я обязана…

— Отец! — что есть силы заорал я. — Помогите… Рука доктора Лизандера зажала мне рот. Я услышал, как он издал приглушенный стон, с безнадежностью понимая, что обратного пути больше нет, что все вечно кончается так и только так.

— Кори! Отойдите с дороги, вы! ..

Отец попытался ворваться в дом, позади него напирали мистер Стейнер и мистер Ханнафорд. Оттолкнув жену доктора Лизандера с дороги, он подался было вперед, но в следующее мгновение с криком “Наин! ” она впечатала свой могучий кулак в его скулу. Отец неловко упал на мистера Стейнера, его лицо мгновенно залила кровь из разбитой брови.

Только мистер Стейнер смог разобрать то, что закричала Вероника своему мужу: “Гюнтер, беги! Бери мальчишку и беги! ” Не успела она выкрикнуть это, как мистер Ханнафорд, сильно схватив ее сзади за горло, свалил на пол и всем своим весом прижал сверху. Могучая медведица сумела подняться на колени, но через мгновение рядом с ней был мистер Стейнер, пытавшийся скрутить ей руки. Кофейный столик и лампа с грохотом были отброшены к стене. Мистер Стейнер, с головы которого она сбила шляпу и разбила губу, закричал:

— Все кончено, Кара! Все кончено, ты слышишь меня!

Но только не для ее мужа.

Предупрежденный криком жены, он подхватил меня под мышку и выскочил из подвала. Схватив из ящика кухонного стола, оттуда, где их оставила его жена, ключи от машины, он бросился к черному ходу. Я вырывался, как мог, но он упорно тащил меня на улицу, на ветер и дождь, туда, где захлопали полы его красной шелковой пижамы. На бегу он потерял один шлепанец, но не стал ради этого останавливаться. Швырнув меня на сиденье “бьюика”, он с размаху захлопнул дверцу, едва не сломав мне ногу, и, метнувшись за руль, рухнул на сиденье, не обращая внимания на то, что чуть было не раздавил мне своим телом голову. Он повернул ключи в замке, мотор мгновенно вздохнул, пробудился и взревел. Включив заднюю передачу, он подал машину назад, разбрасывая в разные стороны гравий. У меня хватило времени на то, чтобы увидеть, как выскочил отец с черного хода, чтобы попасть в свет фар.

— Отец! — Я с криком рванулся к ручке двери со своей стороны. Врезавшийся в мое плечо каменный локоть парализовал меня болью. Могучая рука схватила меня за шею и бросила на пол совершенно без всяких усилий, словно старый мешок, где я и остался лежать, потеряв ориентировку и страдая от боли. Доктор Понтер Дэхнайнедирк, убийца, тот, кого я всегда знал как доктора Франца Лизандера, врача-ветеринара, схватил рычаг передачи в свой огромный кулак, мотор “бьюика” взревел от перенапряжения, и машина рванулась вперед.

Позади нас мой отец бежал обратно через дом, торопясь добраться до нашего пикапа. На ходу перескочив через тела все еще боровшихся мистера Стейнера, мистера Ханнафорда и Кары Дэхнайнедирк, он устремился к своей цели. Жена доктора еще не прекратила борьбы, и по этой причине мистеру Ханнафорду пришлось несколько раз ударить ее кулаком а лицо, что мало ее украсило.

Доктор Лизандер гнал машину по улицам Зефира, шины “бьюика” отчаянно визжали на поворотах. Я стал было подниматься с пола машины, но доктор прикрикнул на меня:

— Не смей вставать! Даже двинуться не вздумай, гаденыш! — и с маху влепил мне оплеуху, от которой я свалился обратно на пол. Должно быть, мы пронеслись мимо “Лирика”; я попытался представить себе, сколько ада в состоянии вынести настоящий герой. Мы с ревом ворвались на мост с горгульями, и когда руль на мгновение вырвался из рук доктора Лизандера, ; машина вильнула в сторону и борт ее чиркнул по поручням моста, отчего в небо взлетели фонтаны щепы и искр и весь остов машины загудел и застонал от возмущения. Мгновенно снова овладев управлением, доктор Лизандер стиснул зубы и погнал к Десятому шоссе.

Я заметил, как колючий свет фар, вынырнувший из-за угла, уколол доктора Лизандера в глаза через зеркальце заднего вида. Он выкрикнул по-немецки какое-то ругательство, перекрыв рев и вой мотора, — и я понял, что пришлось услышать попугаю в ту страшную ночь. Я знал, чьи это фары появились в зеркале заднего вида “бьюика”, кто дрожал у нас в зеркальце над ветровым стеклом. Я знал, кто преследовал нас, кто не отстанет от “бьюика” ни за что на свете, кто будет гнаться, не жалея мотора старого пикапа, вот-вот готового взорваться. Я знал.

Протянув руку, я схватил руль и рывком дернул его направо, заставив машину вильнуть на шоссе. “Бьюик” бросило с дороги на гравий на обочине, и колеса занесло. Доктор Лизандер наградил меня очередным великогерманским проклятием, заорав с такой силой, что у меня зазвенело где-то в основании черепа, и саданул кулаком по моим сжимавшим руль пальцам. Тем же самым кулаком он ударил меня прямо в лоб с такой силой, что из глаз у меня полетели пурпурные звездочки, и на том мои геройские выходки закончились.

— Оставите вы меня в покое! — заорал доктор Лизандер на фары пикапа, которые заполнили почти все зеркало заднего вида. — Почему никто из вас не может оставить меня в покое!

С трудом сражаясь с рулем и скоростью, он вел вилявший “бьюик” по крутым поворотам Десятого шоссе, стирая рифленые покрышки в порошок и всячески сопротивляясь гравитации и центробежной силе, которые старались стянуть машину с дороги. С головой, наполненной гудящим звоном, я вновь упрямо взобрался на сиденье, на что доктор Лизандер заорал:

— Ну-ка вниз, ты, маленький гаденыш! — и попытался схватить меня за отворот куртки. Но у него ничего не вышло, так как на такой дороге держать руль можно было только обеими руками.

Я оглянулся назад на отцовский пикап: его передний бампер отделяли от заднего бампера “бьюика” всего каких-нибудь двадцать футов. В такой последовательности мы заложили несколько вынимающих душу виражей; когда доктор Лизандер давал газ, пытаясь оторваться от отца, я хватался руками за кожу сиденья у себя по сторонам. Я услышал щелчок замка и опустил глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как рука доктора Лизандера забралась в разверстый зев перчаточного ящика, который он распахнул ударом кулака. Через несколько мгновений рука его появилась наружу, сжимая тупорылый револьвер 38-го калибра. Резко бросив руку назад, при этом едва не снеся мне голову, что и получилось бы, не успей я вовремя пригнуться, он выстрелил два раза, не целясь. Заднее стекло взорвалось тысячей осколков, водопадом осыпавшихся под колеса отцовского пикапа, словно куски битого льда. Я увидел, как пикап завилял, раз почти слетев с дороги, как его задние колеса опасно занесло, но отец сумел удержаться и выровнять машину. Тогда рука доктора Лизандера, сжимавшая револьвер, снова пронеслась над моей головой. Бросившись вперед, я схватился за его запястье, со всей силой придавив его к спинке сиденья. “Бьюик” начало бросать из стороны в сторону, потому что теперь доктору Лизандеру приходилось сражаться одновременно и со мной, и с дорогой. Мне удалось некоторое время продержаться, не отпуская его.

Внезапно револьвер выстрелил прямо возле моего лица. Пуля, с хрустом пробив сиденье, вылетела наружу, сквозь дверь, с металлическим клане. От грохота близкого выстрела, удар которого потряс мое тело до самых костей, я едва не лишился сознания и, кажется, даже отпустил руку доктора, но точно сказать было нельзя, потому что в следующий миг доктор Лизандер вскользь ударил меня рукояткой револьвера в правое плечо. Боль, которая пронзила мое тело, была самой ужасной из всего, что мне доводилось испытывать; она переполнила меня до краев и вылилась изо рта криком. Не окажись на пути револьверной рукоятки тонкой прокладки в виде моей теплой куртки, удар наверняка сломал бы мне плечо. Кончилось тем, что, схватившись за правое плечо, я с криком упал на спину прямо на дверцу, ощущая, что моя правая рука онемела. Глядя вытаращенными глазами в окно, я словно в сновидении, подобном отрывкам из “Пришельцев с Марса”, отметил, что “бьюик” почти добрался до черной глади озера Саксон. Решив поставить все точки над “i”, доктор Лизандер нажал голой ступней на педаль тормоза и, когда пикап подлетел ближе. снова повернулся назад и вскинул пистолет. В свете фар его лицо казалось покрытым тонкой пленкой пота, зубы были крепко стиснуты, он смотрел глазами дикого, затравленного зверя. Доктор Лизандер выстрелил, и в ветровом стекле отцовского пикапа внезапно появилась дыра размером с кулак. Я отчетливо видел, как указательный палец доктора снова начал прижимать спусковой крючок. Всеми фибрами души своей души я хотел броситься на эту стискивавшую револьвер руку, но боль не давала мне возможности повернуться или даже пошевелиться.

Какая-то огромная темная масса внезапно выскочила из леса по другую сторону дороги, примерно в том месте, где в далекое мартовское утро я заметил стоявшую на опушке миссис Лизандер.

Существо бросилось на нас. Не успел доктор Лизандер понять, в чем дело, как борт “бьюика” с его стороны и низко пригнутую голову зверя разделяло всего несколько десятков футов.

Удар чудовища из Затерянного Мира, врезавшегося в нашу машину, и грохот выстрела слились в единый душераздирающий звук.

Удар воистину был сравним с тем, что должно будет происходить в дни конца света.

Сразу же после грома выстрела и страшного крика доктора Лизандера “бьюик”, поднятый на два колеса с моей стороны, покрышки которых визжали, как раздавленные баньши, стал съезжать с дороги. Доктор Лизандер, чья дверь была сильно вдавлена внутрь, словно от удара дланью самого Бога, навалился на меня, при этом придавив меня и стиснув мои ребра так, что те затрещали. Я услышал, как нечто рычит и ворчит: трицератопс, оберегавший свою территорию, сталкивал динозавра-пришельца с Десятого шоссе. Лицо доктора Лизандера было прижато ко мне, его тело лежало на мне непомерным, раздавливающим меня грузом, и я чувствовал его страх, напоминавший запах зеленого лука. Потом он снова закричал, и я, наверное, тоже закричал, потому что мы поняли, что машина переворачивается и летит куда-то вниз.

С оглушительным всплеском мы свалились в озеро; этот удар тоже был ощутим.

Темная вода мгновенно залила коврик пола. Озеро Саксон с готовностью приняло нас в свои объятия. По мере того как клокотавшая вода лилась в салон через разбитые окна и щели в погнутых дверях, радиатор “бьюика” медленно задирался вверх. Окна с моей стороны и со стороны доктора Лизандера были разбиты напрочь, и холодной воде ничто не мешало проникать в кабину и заливать ее темными и густыми, как застывший от холода сироп, потоками. Доктор Лизандер по-прежнему лежал навалившись на меня, но револьвера в его руке больше не было. Его глаза остекленели, изо рта текла кровь: он, должно быть, прикусил язык или губу. Его левая рука, принявшая на себя основную тяжесть сокрушительного удара зверя из Затерянного Мира, была согнута под странным, необычным углом. Я увидел влажные острые кончики розовых костей в широком рукаве красной пижамы, прорвавшие кожу и высунувшиеся наружу.

Озеро все быстрее и быстрее рвалось в машину, вокруг вздымались и лопались здоровенные пузыри. Сквозь разбитое выстрелом заднее окно внутрь обрушился настоящий водопад. Я никак не мог сдвинуть с себя неподвижное тело доктора Лизандера. Теперь, когда “бьюик” медленно переворачивался, со стороны, может быть, напоминая странное неуклюжее бревно, вода начала заливать мою сторону кабины. Изо рта доктора Лизандера пошла кровавая пена, и я понял, что в результате столкновения борта машины с рогом трицератопса у него оказались сломанными несколько ребер.

— Кори! Кори!

Я взглянул вверх мимо доктора Лизандера на разбитое окно, что быстро поднималось надо мной.

Там был мой отец, его мокрые волосы плотно прилегали к голове, по лицу стекала ручьями вода, из рассеченной брови сочилась кровь. Голыми руками он принялся лихорадочно очищать оконный проем от осколков стекла. “Бьюик” содрогался и стонал. Вода наконец добралась до моих ног; ее ледяное прикосновение заставило меня вздрогнуть, а дока Лизандера — зашевелиться надо мной.

— Хватайся за мою руку! — крикнул отец, по пояс забираясь в разбитое окно и что есть сил пытаясь дотянуться до меня.

Я не мог сдвинуться с места, потому что лежавшее на мне тяжелое тело придавливало меня к подушкам сиденья.

— Помоги мне, папа! — прохрипел я.

Он рывком просунулся глубже в окно. Должно быть, осколки стекла врезались ему в бока и рвали одежду, но на его лице не отразилось ни тени боли. Его губы были плотно сжаты, а брови напряженно нахмурены, его глаза были сосредоточены на мне словно обведенные красной каймой поисковые фонари. Его руки тянулись ко мне, стараясь сократить разделявшее нас расстояние, но схватить меня он все еще не мог.

Тело дока Лизандера вздрогнуло. Он пробормотал что-то непонятное по-прежнему на хриплом рычащем немецком. Его веки вздрогнули и глаза раскрылись, он мигнул, и зрачки его болезненно сузились. Вода уже сильно бурлила вокруг нас, ее прикосновение было подобно прикосновению могилы. Подняв голову, доктор Лизандер взглянул на свое сломанное запястье и глубоко и протяжно застонал, — Выбирайся из-под него! — закричал мне отец. — Ради всего святого, постарайся выбраться из-под него! Отпустите его, доктор, умоляю вас!

Доктор Лизандер приподнялся на локте и закашлялся. Кашлянув три раза, он зажал лицо рукой, потому что из его рта и носа вдруг брызнула кровь. Затем он схватился за бок и, отняв оттуда руку, увидел, что она тоже вся в крови. Удар зверя из Затерянного Мира был настолько силен, что сломанные ребра доктора Лизандера проткнули ему внутренности и кожу.

Рев воды становился оглушительным. Капот “бьюика” уже почти весь погрузился в воду.

— Умоляю вас! — крикнул отец, по-прежнему стараясь дотянуться до меня, но все так же безуспешно. — Отдайте мне моего сына!

Подняв лицо, доктор Лизандер оглянулся по сторонам, словно пытаясь определить, где он находится. Потом он приподнялся, что дало мне возможность дышать свободно, без мучительного чувства, будто я нахожусь в банке с сардинами. Оглянувшись, доктор Лизандер посмотрел туда, где зияло разбитое заднее стекло и куда мощно рвалась пенная вода, туда, где уже затонул капот “бьюика”, и я услышал, как он выдохнул, словно простонал:

— Ох.

Это был издох полного и окончательно поражения.

Потом лицо доктора Лизандера повернулось ко мне. Он увидел меня. Кровь капала с его носа и сбегала вниз по его щекам.

— Кори, — проговорил он булькающим голосом. Его здоровая рука стиснула мое запястье. — Выбирайся наружу, — прошептал он. — Брыкучий бычок.

Приподнявшись еще выше, причем усилие стоило ему огромных трудов и страшной боли, он передал мою руку в ладонь моего отца.

Отец мгновенно выдернул меня наружу, и я обхватил руками его шею. Крепко прижав меня к себе одной рукой, другой он начал грести. По его лицу героя стекали слезы и капли воды.

Издав заключительный могучий стон, с шипением и бульканьем “бьюик” стал погружаться в глубины озера. Вода закружилась вокруг нас, затягивая вниз. Отец забил руками и ногами, силясь вырваться из могучего объятия озера, но вода тянула нас слишком сильно. Испустив сильнейшее шипение воды, встретившейся с раскаленными металлом мотора, “бьюик”, потерпевший поражение в схватке с озером, ушел под воду. Вода увлекла нас вниз. Я почувствовал, как отец борется с течением, но потом, когда он сильно и хрипло вздохнул, я понял, что мы тоже проиграли.

Вода сомкнулась над нашими головами.

Опускавшийся на дно “бьюик” находился где-то ниже нас, в бескрайнем темном сумрачном мире, не знающем солнца. Последние пузырьки воздуха из кабины, серебристо играя, поднимались вверх словно рыбешки. Отец отчаянно бил ногами и рукой, стараясь вернуть нас к свету и воздуху, но сила водоворота была слишком велика: мы погружались следом за доктором Лизандером. Мне показалось, что сквозь водяную муть я вижу, как бледное лицо доктора Лизандера прижимается к одному из уцелевших боковых стекол и смотрит на нас. Из его раскрытого рта вырвалось несколько пузырей.

Неожиданно из темных глубин появилась неясная тень и, гибко извиваясь, приблизилась к машине. Возможно, это был просто поросший тиной мусор, какие-нибудь намокшие ветви, сбитые с деревьев ветреной осенью, или что-то в этом роде. Но что бы это ни было, оно с определенной целью вплыло внутрь кабины “бьюика” через разбитое заднее окно. Медленно погружаясь вниз, автомобиль доктора Лизандера поворачивался в подводном сумраке снова и снова, раз за разом, словно кабинка какой-нибудь особенно головокружительной карусели Брендивайнской ярмарки. Чувствуя, что мои легкие вот-вот разорвутся от недостатка воздуха, я все-таки не мог отвести глаз от белого пятна за стеклом кабины, в которое превратилось лицо доктора Лизандера. Мне показалось, что проскользнувшее в кабину черное нечто окутало тело доктора непроницаемым покрывалом вроде траурного погребального савана. И кем бы ни было это существо, у него были зубы: я увидел, как они хищно сверкнули в его разверстой пасти, многочисленные и острые, словно колючие лучи далекой звезды. Потом “бьюик” перевернулся еще раз, теперь колесами вверх, став при этом похожим на огромную морскую черепаху. Последний запас воздуха, находившийся в нем, вырвался, устремился вверх и, разом подхватив нас, понес к поверхности, освобождая из ненасытной пасти озера. Мы заскользили вверх, стремительно приближаясь к мерцающей светом поверхности.

Отец поднял меня над собой, чтобы я первым мог хлебнуть воздуха.

Снаружи было все так же сумрачно и тускло, но зато там было сколько угодно воздуха. Торопясь отдышаться, я и отец, держась друг за друга, повисли между темной водой и мрачным неприветливым небом.

В конце концов, собравшись с силами, мы выплыли туда, где, цепляясь за корни и ветви кустов и утопая в грязи, смогли выбраться на твердую землю. Отец тяжело уселся на землю рядом с пикапом. Его руки были в кровь изрезаны осокой. Я тоже сел рядом с ним на один из красных валунов и стал смотреть на поверхность озера Саксон.

— Эй, напарник? — позвал меня отец. — Ты в порядке?

— Да, сэр, — отозвался я, стуча зубами, но то, что озноб бил меня без всякой жалости, было ничто по сравнению с тем, что могло случиться всего пять минут назад.

— Давай-ка заберемся в грузовик, — сказал отец.

— Хорошо, — отозвался я, но не двинулся с места. Я не мог сойти с валуна. Мое плечо, которое на несколько следующих дней превратилось в один сплошной безжалостно болевший синяк, пока что благодатно онемело от холода.

Отец подтянул колени к груди. Ледяной дождь все сыпал с неба, но мы были настолько мокрыми и замерзшими, что нам до этого и дела не было.

— Мне нужно рассказать тебе кое-что про доктора Лизандера, — сказал мне отец.

— Мне тоже есть что тебе рассказать, — отозвался я. Пронесшийся надо мной ветер сорвал слова с моих губ и унес их в озеро, что-то шепнув при этом мне на ухо; я прослушал что.

Он ушел вниз в темноту. Он вышел из тьмы и во тьму вернулся.

— Он назвал меня “брыкучий бычок”, — сказал я.

— Ага. Интересно, да?

Мы не могли сидеть на берегу озера до бесконечности. Ветер пронизывал до костей. В такую погоду можно было запросто замерзнуть до смерти.

Подняв голову, отец взглянул на низкое свинцовое небо в тучах, в январские сумерки. Потом улыбнулся, словно мальчишка, с плеч которого наконец свалилась тяжкая ноша.

— Господи, — проговорил он, — какой замечательный день. Быть может, ад был для героев, но жизнь определенно оставалась для живущих.

Впоследствии случилось несколько разных вещей. Мама довольно быстро очнулась от обморока, обняла отца и меня, но поспешно отпустила и не стала душить в объятиях. Мы вернулись к ней все грязные с головы до ног, но живые и здоровые. Самое главное об отце: его кошмары с участием утопленника со дна озера Саксон закончились раз и навсегда.

Мистер Стейнер и мистер Ханнафорд, несколько разочарованные тем, что так и не сумели наложить руки на доктора Гюнтера Дэхнайнедирка, все же удовлетворились исходом дела, в котором верх взяла справедливость. В их распоряжении оказалась Кара Дэхнайнедирк и ее дюжина фарфоровых птиц из человеческих костей. Это тоже было огромной удачей. Последнее, что я о ней слышал, было то, что ее отправили в самую суровую темницу, где даже дневной свет был закован в решетку.

Бен и Джонни остались верны себе. Бен прыгал от зависти до потолка, а Джонни не находил себе места, когда я рассказал им, что пока они сидели в кинотеатре и таращились на экран, я сражался за свою жизнь с настоящим фашистским военным преступником. Сказать, что в школе меня носили на руках, было все равно что сказать, что луна в ночном небе висит размером всего с речной голыш. Чтобы послушать мой рассказ, собрались даже учителя. Хорошенькая мисс Фонтэйн сидела и слушала меня как завороженная, а мистер Кардинал попросил меня все пересказать дважды.

— Ты просто обязан попробовать стать писателем, Кори! — сказала мне мисс Фонтэйн.

— У тебя дар слова! — подхватил нашу учительницу мистер Кардинал.

— Из тебя получится отличный писатель! — сказали они оба.

Писатель? Я должен попробовать писать?

Пока что лучше всего у меня получалось рассказывать небылицы.

Холодным, но ясным январским утром, оставив Ракету на крыльце, я забрался с родителями в кабину нашего пикапа. Отец повез нас через мост с горгульями к Десятому шоссе — на этот раз медленно, оглядываясь по сторонам и высматривая между деревьями зверя из Затерянного Мира, ставшего хозяином здешних мест. Никогда, ни в тот день, ни после, я больше ни разу не видел трицератопса. По-моему, это был прощальный подарок от Дэви Рэя.

Мы добрались до озера Саксон. Вода на поверхности озера лежала ровно и гладко. На поверхности не отражалось и следа того, что покоилось на дне, но мы-то знали, что к чему.

Встав на один из красных валунов, я засунул руку в карман и вытащил оттуда зеленое перышко. Отец помог мне привязать к нему леску с маленьким грузилом на конце. Сильно размахнувшись, я забросил перышко в озеро, и оно ушло под воду быстрее, чем вы скажете “Дэхнайнедирк”. Гораздо быстрее, я в этом уверен.

Я не нуждался в сувенирах, оставшихся после трагедии.

Отец стоял по одну сторону от меня, мама — по другую. Вместе мы были замечательная семья.

— Я готов, — сказал я им.

И мы вернулись к себе домой, где меня дожидались мои книги с чудовищами и волшебные шкатулки.

Зефир как он есть