[376] но в своей вере, по-видимому, ни разу не усомнился. Когда болели и умирали отец и братья, он прежде всего осведомлялся, приобщились ли они святых таинств.[377] Он верил в чудодейственную силу молитвы, в то, что она «помогает лучше всяких лекарств»,[378] верил, что молитвам он обязан всем хорошим, что с ним случилось, что это они отвращают от него все дурное. В своем почти отшельническом существовании он даже доходил до припадков религиозного экстаза. Сохранилось описание одного из таких случаев – рассказ современника: герой Систины один в своем саду в Риме молится ночью, обращая к звездному небу горестный и восторженный взгляд.[379]
Неправильно мнение,[380] будто верующий Микеланджело был равнодушен к культу святых и мадонны. Более чем странно изображать протестантом человека, посвятившего последние двадцать лет своей жизни постройке храма апостолу Петру и до самой смерти работавшего над статуей этого святого. Не следует также забывать, что художник неоднократно собирался в дальние паломничества: в 1545 г. – в Сант-Яго-ди-Компостелла, в 1556 г. – в Лоретто, и состоял в братстве св. Иоанна. Но верно то, что, как всякий великий христианин, он жил во Христе и умер во Христе.[381] «Я живу бедняком во Христе», – писал он отцу еще в 1512 г., а умирая, просил, чтобы ему напомнили о страданиях Христовых. Со времени его дружбы с Витторией Колонна и особенно после ее смерти вера Микеланджело становится все более неистовой. Кисть его и резец служат теперь почти безраздельно прославлению страстей господних,[382] а поэзия погружается в бездну мистицизма. Он отрекается от искусства и ищет прибежища в широко раскрытых объятиях распятого Христа.
Жизнь моя на утлом челне достигла по бурному морю последней пристани, где, сойдя на берег, дают отчет во всех своих добрых и злых делах. И понимаю я теперь, что заблуждением была обманчивая страсть к искусству, которому я поклонялся как кумиру и владыке. Вижу ясно, что желания человеческие даны человеку на гибель. Любовные мечты, тщеславные и светлые надежды, что они теперь, когда мне суждено предстать перед двумя смертями! Одна смерть неизбежна, но и другая мне грозит. И ни кисть, ни резец не успокаивают более душу, обращенную к любви божественной, раскинувшей руки на кресте, дабы принять нас в свое лоно.[383]
Но самым чистым цветком, взращенным верою и страданием в этом старом, измученном сердце, было святое милосердие.
Микеланджело, которого враги обвиняли в скупости,[384] всю жизнь осыпал благодеяниями известных и не известных ему бедняков. Мало того, что он трогательно заботился о своих старых слугах и слугах своего отца, – о некой Моне Маргарите, которую он приютил у себя после смерти старика Буонарроти и «горевал о ней, как о родной сестре»,[385] когда она умерла; о скромном плотнике, ставившем леса в Сикстинской капелле, дочери которого он дал приданое[386]… Он постоянно помогал бедным, особенно бедным, которые стыдились просить. Он любил приобщить к своим добрым делам племянника и племянницу, надеясь, что они и сами начнут помогать нуждающимся, но запрещал им называть свое имя, считая, что милостыня должна твориться втайне.[387] «Он предпочитал делать благо, чем казаться благодетелем».[388] С удивительной чуткостью он заботился о судьбе девушек-бесприданниц и старался, оставаясь неизвестным, передать им небольшую сумму денег, чтобы они могли выйти замуж или удалиться в монастырь.
«Прошу тебя узнать, нет ли какого-нибудь бедного и почтенного человека, дочь которого надо выдать замуж или поместить в монастырь, – пишет он племяннику. – («Я говорю о тех, – добавляет он, – кто нуждается, но не пойдет просить».) Передай ему деньги, которые я тебе посылаю, но только тайно; и смотри, чтобы тебя не обманули…»[389]
В другом письме он пишет:
«Сообщи мне, знаешь ли ты еще какого-нибудь сильно нуждающегося почтенного человека, у которого была бы дочь на выданье; я бы охотно ему помог ради спасения своей души».[390]
ЭпилогСмерть
…Et l'osteria
Е morte…[391]
Долгожданная и все медлившая прийти к нему смерть -
C'a miseri la morte è pigra e tardi…[392]
наконец, пожаловала.
Болезни не щадили Микеланджело, несмотря на крепкий его организм и почти аскетический образ жизни. Он так и не оправился от двух приступов злокачественной лихорадки, которые перенес в 1544 и 1546 гг., а камни в почках,[393] подагра[394] и другие недуги окончательно подорвали его силы. В стихотворении, относящемся к последним годам жизни, он с печальной иронией живописует свое жалкое тело, подточенное старческими немощами:
Как заключенная в кору сердцевина дерева, я живу в одиночестве и тоске… Кожа обвисла вкруг костей, точно мешок, и голос мой доносится оттуда, словно жужжание пойманной осы… Зубы во рту ходят, как клавиши… Лицо, как у пугала огородного… В ушах стоит звон: одно ухо паук заткал паутиной, в другом всю ночь напролет стрекочет сверчок… Надсадный, хриплый кашель не дает мне уснуть… Вот к чему привело меня искусство, даровавшее мне славу… Жалкая развалина, я рассыплюсь на части, если смерть не поспешит ко мне на помощь… Неустанные труды меня скрючили, иссушили, измолотили, и ждет меня постоялый двор – смерть![395]
«Дорогой мессер Джорджо, – пишет он Вазари в июне 1555 г., – по моему почерку Вы поймете, что час мой близок…».[396]
Вазари, навестивший его весной 1560 г., нашел, что учитель сильно одряхлел. Микеланджело уже мало выходил и почти перестал спать – по всему было видно, что долго он не протянет. По мере того как убывали силы, он смягчался душой и становился слезлив.
«Я навестил нашего великого Микеланджело, – пишет Вазари, – он меня не ждал и взволновался, как отец, обретший потерянного сына: бросился меня обнимать и, плача от умиления (laorymando per dolcezza), без конца целовал».[397]
Однако он не утратил ни былой ясности мысли, ни энергии. В это описанное Вазари посещение Микеланджело долго беседовал с ним об искусстве, давал советы относительно его работ и поехал с ним верхом смотреть постройку собора св. Петра.[398]
В августе 1561 г. ему однажды сделалось дурно. Он рисовал три часа подряд, стоя босым на каменном полу, потом вдруг почувствовал сильные боли и упал в судорогах. Слуга Микеланджело, Антонио, нашел его без чувств. Послали за Кавальери, Бандини и Кальканьи. Но когда они прибежали, Микеланджело уже пришел в себя. Несколько дней спустя он как ни в чем не бывало опять ездил верхом и работал над эскизами к Порта Пиа.[399]
Своенравный старик ни под каким видом не соглашался принимать заботы своих друзей. А друзья его жили в постоянной тревоге, мучились при мысли, что с ним может повториться припадок, полагаться же на нерадивых и малонадежных слуг никак было нельзя.
Наследник Микеланджело, Лионардо, помня, как жестоко его отчитали, когда он приехал в Рим справиться о здоровье дядюшки, не осмеливался по своему почину навестить старика. В июле 1563 г. он просит Даниелло да Вольтерра осведомиться у дяди, желает ли тот его видеть, и, предвидя подозрения, которые мог вызвать у мнительного Микеланджело этот небескорыстный визит, велит добавить, что, мол, дела его идут хорошо, он богат и ни в чем больше не нуждается. Ехидный старик велит ответить племяннику, что если это действительно так, он весьма за него рад и отпишет свое скромное имущество бедным.
Месяц спустя Лионардо, которому такой ответ пришелся не по вкусу, предпринял новую попытку: он выражает беспокойство о дядюшкином здоровье и одновременно сомнение насчет людей, которые его окружают. Разъяренный Микеланджело пишет ему письмо, свидетельствующее об удивительной жизнеспособности почти девяностолетнего старца, которому оставалось жить не более полугода.
«Из твоего письма я усматриваю, что ты веришь некоторым завистливым негодяям, которые, злобствуя, что я не даю им себя обворовывать да и вообще не поддаюсь им, пишут тебе всякие небылицы. Ведь это шайка мошенников, а у тебя хватает ума верить их россказням о моих делах. Ты думаешь, что я малый ребенок? Гони их прочь! От таких людей ничего, кроме неприятностей, не дождешься, это проходимцы, которых вечно снедает зависть. Ты пишешь, что за мной нет должного ухода, а я тебе говорю, что за мной превосходно ухаживают и служат мне верой и правдой. О том, что меня обворуют, не беспокойся, у меня в доме слуги, которым я доверяю, и на этот счет я вполне спокоен. Поэтому лучше заботься о себе и не думай о моих делах; я не ребенок и, если потребуется, могу сам за себя постоять. Будь здоров!»