Микеланджело встретил его в Риме осенью 1532 года. Первое письмо от Кавальери, в ответ на пламенные признания Микеланджело, исполнено достоинства:
«Я получил от вас письмо, которое тем более мне дорого, что оно было для меня неожиданно; я говорю: неожиданно, потому что я не считаю — себя достойным получать письма от такого человека, как вы. Что касается до того, что вы пишете в мою похвалу, и до тех моих работ, к которым, по вашим уверениям, вы почувствовали немалую симпатию, я отвечу вам, что они вовсе не такого свойства, чтобы дать повод человеку такого гения, как вы, — ибо не только равного вам, но и второго на земле не существует, — обращаться с письмом к молодому человеку, делающему первые шаги и столь невежественному. Тем не менее я не могу поверить, чтобы вы лгали. Я думаю, даже уверен, что склонность, которую вы ко мне испытываете, обусловливается исключительно любовью, которую такой человек, как вы, олицетворяющий собою искусство, естественно питает к тем, кто любит искусство и себя ему посвящает. Я принадлежу к этим последним и в отношении любви; к искусству не уступлю никому. Я всецело отвечаю на ваше расположение и уверяю вас: никогда ни одного человека я не любил так, как вас, и ни одна дружба не казалась мне более желательной… Прошу вас при случае (воспользоваться моими услугами и предоставляю себя в вечное ваше распоряжение.
Кавальери, повидимому, все время сохранял этот тон почтительного, и сдержанного чувства. Он остался верен Микеланджело до его кончины, при которой он присутствовал. Он пользовался его доверием; он считался единственным человеком, оказывавшим на него влияние, причем он имел редкую заслугу употреблять это влияние всегда на пользу и на величие своего друга. Это он уговорил Микеланджело окончить деревянную модель купола св. Петра. Он сохранил для потомства планы Микеланджело, относящиеся к постройке Капитолия, и трудился над их осуществлением. Он, наконец, после смерти Микеланджело наблюдал за выполнением его последней воли.
Но дружба к. нему Микеланджело» была как бы любовным безумием. Он писал ему бредовые письма. Обращался он к своему идолу, повергшись в прах[225]. Он называет его «могучим гением… чудом… светочем нашего века»; он умоляет его» «не презирать его за то, что он не может сравниться с ним, которому нет равных». Он приносит ему в дар все свое настоящее, все свое будущее и прибавляет:
«Я испытываю бесконечную скорбь оттого, что не могу отдать вам также и своего прошлого, чтобы продлить мое служение вам, так как будущее будет кратковременно: я слишком стар…[226]Я не думаю, чтобы что‑нибудь могло разрушить нашу дружбу, хотя мои слова и самонадеянны, ибо я ниже вас бесконечно…[227]Забыть ваше имя для меня то же, что забыть о пище, которая поддерживает мою жизнь; да, скорей я могу забыть о пище, которая маня питает и подкрепляет только тело, без всякого удовольствия, чем ваше имя, которое питает и тело и душу, наполняя их такою сладостью, что покуда я о вас думаю, я не испытываю ни страданий, ни страха смерти…[228]Душа моя находится в руках того, кому я ее предал…[229]Если бы я принужден был перестать о нем думать, я думаю, что умер бы на месте»[230].
Он делает Кавальери великолепные подарки:
«Удивительные рисунки, чудесные головы красным и черным карандашом, сделанные с целью научить его рисовать. Затем он нарисовал для него Ганимеда, взятого на небо зевсовым орлом, Тития с коршуном, питающимся его сердцем, падение Фаэтона в По, с солнечной колесницей и вакханалией детей, все — произведения редкой красоты и невообразимого совершенства»[231].
Он посылал ему также сонеты, иногда замечательные, часто темные, многие из которых вскоре стали читаться в литературных кругах и сделались известными по всей Италии[232]. Про нижеследующий сонет говорят, что он был «лучшим лирическим стихотворением в Италии XVI века»[233]:
С прекрасным взором вашим зрю заране
Тот свет, что видеть глаз мой слеп и беден.
Чтоб груз нести для ног хромых, потребен
Ваш шаг уверенный при стройном стане.
Лечу на ваших крыльях я заране,
С рассудком вашим в небо мчусь, победен,
Пo вашей воле — то багров, то бледен,
В огне дрожу, горю в сыром тумане.
И воли нет моей вне вашей воли,
Все мысли в вашем сердце, словно в чуде,
Слова мои — лишь ваше дуновенье.
Без вас, один, я — как луна, не боле,
Которую постольку видят люди,
Поскольку солнца есть там озаренье[234].
Еще более знаменит другой сонет, одна из наилучших песен, когда‑либо написанных в честь совершенной дружбы:
Когда любви источник — безупречный,
Когда влюбленные равны местами,
Коль ровный рок свирепствует над нами,
Коль сердце волею ведется встречной,
Коль в двух телах одной душою вечной
Несемся к небу парными крылами,
Коль золочеными Амур cтрелами
Пронзил обоим весь состав сердечный,
Коль каждый любит не себя, — другого, —
Коль вкус один храним, едину меру,
Коль к одному душой стремиться надо,
Коль в сотнях пламя не найти такого, —
Такую связь любви, такую веру
Разрушит ли минутная преграда?[235]
Это самозабвение, эта пламенная отдача всего своего существа, которое растворяется в любимом существе, не всегда сопровождается подобной ясностью. Часто брала верх печаль, и душа, одержимая любовью, билась, стеная.
Пылаю, плачу, гибну я — и сердце
Питается подобной пищей…[236]
«Ты, в жизни радости меня лишавший»,
— говорит он в другом месте Кавальери[237].
Этим слишком пламенным стихам «нежный возлюбленный господин»[238]Кавальери противополагал свою благоСклонную и спокойную холодность[239]. В глубине душй преувеличивания этой дружбы его смущали. Микеланджело извинялся за это:
И действительно, эта страсть к красоте ничем не оскорбляет нравственности[242]. Но сфинкс этой пламенной, смутной[243]и, несмотря ни на что, целомудренной любви все же оставляет беспокойное и бредовое впечатление.
Эти болезненные привязанности — отчаянная попытка опровергнуть небытие его жизни и создать любовь, по которой он. изголодался, — к счастью сменила ясная дружба женщины, которая смогла понять этого старого ребенка, одинокого, потерянного в этом мире, и сумела влить в его истерзанную душу немного спокойствия, доверия и разума, меланхолического приятия жизни и смерти.
В 1533 и 1534 годах[244]привязанность Микеланджело к Кавальери достигла своей высшей точки. В 1535 году началось его знакомство с Витторией Колонна.
Она родилась в 1492 году. Отец «ее был Фабрицио Колонна, синьор Пальяно, князь Тальякоццо. Мать ее, Агнесса да Монтефельтро, была дочерью великого Федериго, князя Урбинского. Род ее был из благороднейших в Италии, одним из тех, в которых лучше всего воплотился лучезарный дух Возрождения. Семнадцати лет она вышла замуж за маркиза Пескара, Ферранте Франческо д’Авалос, великого полководца, победителя при Павии. Она любила его; он ее не любил нисколько. Она не была красивой[245]. Известные нам медали с ее портретом изображают мужественные, волевые и немного резкие черты: высокий лоб, длинный и прямой нос, короткая и суровая верхняя губа, нижняя губа слетка выпячивается, рот сжат, подбородок выдается[246]
Филонико Аликарнассео, знавший ее и написавший ее биографию, несмотря на почтительность выражений, употребляемых им, дает понять, что она была некрасива: «Выйдя замуж за маркиза Пескара, — говорит он, — она прилежно стала развивать свод духовные способности; ибо, не обладая большою красотою, она украсила себя образованием, чтобы обеспечить себе бессмертную красоту, которая не преходит, как та, другая». Она была до страстности. интеллектуальна. В одном из своих сонетов она сама говорит, что «грубые чувства, бессильные создать гармонию, производимую чистою любовью благородных душ, никогда не пробуждали в ней ни наслаждения, ни страдания… Ясное пламя, — прибавляет она, — возносит мое сердце на такую высоту, что низкие мысли оскорбляют его». Ни с какой стороны она не создана была, чтобы быть любимой блестящим и чувственным Пескара; но, по нелогичности любви, она создана была, чтобы любить его и претерпевать от этого страдания.