дожидаться, пока сделавший ему добро не впадет в явную ошибку; тогда он найдет предлог отозваться о нем дурно и освободиться от всякой благодарности. Так всегда поступали со мной, и тем не менее ни один художник не обращался ко мне без того, чтобы я не сделал ему добро и от всего сердца. Затем, ссылаясь на мой причудливый характер или на безумие, которым я будто бы одержим и которое вредит лишь мне одному, они начинают дурно обо мне отзываться, они оскорбляют меня: такова участь всякого доброго человека»[341].
В своем собственном доме он имел помощников довольно преданных, но в общем посредственных. Говорят, что он нарочно выбирал посредственности с тем, чтобы иметь в них послушное орудие, а не сотрудников, что, в конце концов, было законно.
«Но, — пишет Кондиви, — это неправда, как многие его упрекали, что он не хотел учить: напротив, он охотно это делал. К несчастью, обстоятельства складывались так, что он попадал на людей неспособных, а если, и способных, то неусидчивых, которые, поучившись несколько месяцев, считали себя уже мастерами».
Несомненно, во всяком случае, что первым условием, которого он требовал от своих помощников, было полное подчинение. Насколько он был беспощаден к тем, кто держал себя по отношению к нему с заносчивой независимостью, настолько же он всегда находил в себе неиссякаемый запас снисходительности и великодушия по отношению к скромным и верным ученикам. Ленивец Урбаню», «который не хотел работать»[342]и который в этом был прав, — так как едва лишь он принялся за работу, как непоправимо испортил, по своей неопытности, «Христа» для Минервы, — во время своей болезни был предметом отеческих забот Микеланджело[343]; он называет его «дорогим, лучшим из отцов». Пьеро ди Джаннотти был «любим, как сын». Сильвио ди Джованни Чеппарелло, ушедший от Микеланджело и поступивший к Андреа Дориа, не может утешиться и умоляет взять его обратно. Трогательная история Антонио Мини служит примером великодушия Микеланджело по отношению к его помощникам. Мини, принадлежавший к числу тех учеников, у которых, по словам Вазари, «было много доброй воли и мало разумения», любил дочь одной бедной вдовы во Флоренции. По желанию его родителей, Микеланджело удалил его из Флоренции. Антонио захотел поехать во Францию[344]. Микеланджело сделал ему царский подарок: «все рисунки, картоны, картину «Леда»[345], все модели, которые он для нее делал как из воска, так и из глины». Снабженный таким богатством, Антонио пустился в путь[346]. Но злой рок, преследовавший замыслы Микеланджело, еще более жестоко поразил планы его смиренного друга. Он отправился в Париж показать «Леду» королю. Франциск I был в отсутствии; Антонио оставил «Леду» на хранение у одного из своих итальянских друзей, некоего Джулиано Буонаккорси, и вернулся в Лион, где он обосновался. Когда через несколько месяцев он снова приехал и Париж, «Леда» исчезла: Буонаккорси лично от себя продал ее Франциску I. Антонио, придя в отчаяние, лишенный всяких средств, не имея возможности защищаться, затерянный в чужом городе, умер от горя в конце 1 533 года.
Но из всех помощников Микеланджело тем, кого он любил больше всех и кому эта привязанность обеспечила бессмертие, был Франческо Амадоре из Кастель — Дуранте, прозванный Урбино. Он находился на службе у Микеланджело с 1530 года и работал под его руководством при гробнице Юлия II. Микеланджело тревожился мыслью, что станет с ним после его смерти.
«Он сказал ему: — Что ты будешь делать, когда я умру? — Урбино ответил: — Поступлю к другому в услужение. — Несчастный! — воскликнул Микелан джело, — я помогу тебе в твоей нищете. — И он сразу же дал ему 2000 скудо: подарок, какой могут делать только императоры или папы»[347].
Но Урбино умер раньше него[348]. На другой день после его смерти Микеланджело написал своему племяннику:
«Урбино умер вчера вечером в четыре часа. Это меня так опечалило и расстроило, что) мне легче было бы умереть вместе с н, им, — такую любовь питал я к нему; и он вполне заслуживал ее: это» был достойный человек, преданный и верный. После его смерти мне кажется, что я уже не живу; я не могу найти покоя».
Скорбь его была так глубока, что через три месяца, в знаменитом письме к Вазари, она кажется еще более жгучей:
«Мессер Джорджо, дорогой друг мой, может быть, я пишу плохо; тем не менее я напишу несколько слов в ответ на ваше письмо. Вы знаете, что Урбино умер, — для меня это жестокое горе, но и великая милость, ниспосланная мне богом. Милость заключается в том, что он, который при жизни оберегал мою жизнь, умирая, научил меня умирать не с отвращением, а с желанием смерти. Я обогатил его; и теперь, когда я рассчитывал на него, как на поддержку в старости, он отнят у меня; у меня остается только одна надежда, что я увижусь с ним в раю, куда он наверно попадет, как господь показал это ниспосланной ему поистине блаженной кончиной. Ему не столько тяжко было умирать, как оставить меня живым в этом обманчивом мире среди стольких тревог. Лучшая часть меня ушла вместе с ним, и мне остается только бесконечное бедствие»[349].
Будучи в таком расстройстве чувств, он просил племянника приехать навестить его в Рим. Лионардо и Кассандра, встревоженные его горем, приехали и нашли его очень ослабевшим. Он почерпнул новые силы в обязательстве, возложенном на него Урбино, взять на себя опеку над его сыновьями, из которых один был его крестником и носил его имя[350], У него были и другие, более странные дружбы. Вследствие потребности в реакции, столь сильной у крепких натур, против стеснений, налагаемых обществом, он любил окружать себя людьми чудаковатыми, с неожиданными выходками, свободными манерами, людьми, не похожими на других: каррарский каменотес Тополино, «воображавший себя выдающимся скульптором и не пропускавший ни одной лодки с мраморными глыбами, отправляющейся в Рим, без того, чтобы не послать трех, четырех вылепленных им фигурок, от которых Микеланджело умирал со смеху»[351]; некий Менигелла, живописец из Вальдарно, «приходивший от времени до времени к Микеланджело с просьбой нарисовать ему св. Роха или св. Антония, которых он потом раскрашивал и продавал крестьянам. И Микеланджело, от которого короли едва могли добиться какой‑нибудь небольшой работы, откладывал все в сторону и делал эти рисунки по указаниям Менигеллы, в числе других — одно замечательное распятие»[352]; цырульник, который интересовался живописью и для которого Микеланджело сделал картон «Св. Франциск со стигматами»; один из римских рабочих, работавший над гробницей Юлия II и решивший, что он внезапно сделался великим скульптором, так как, только послушно исполняя указания Микеланджело, он, к своему удивлению, извлек из мрамора прекрасную статую; проказник ювелир Пилото, этот диковинный живописец, «который настолько же любил болтать, насколько не любил рисовать», и который имел привычку говорить, что «работать, не развлекаясь постоянно, недостойно христианина»[353]; особенно же смешной и безобидный Джулиано Буджардини, к которому Микеланджело питал особенное пристрастие.
«Джулиано обладал природной добротой, и он вел простой образ жизни, без злобы и зависти, что беспредельно нравилось Микеланджело. У него был только один недостаток: он слишком любил свои собственные произведения. Но Микеланджело за это считал его счастливым человеком, так как сам находил себя крайне несчастным оттого, что не мог вполне ничем удовлетвориться… Однажды мессер Оттавиано Медичи попросил Джулиано написать для него портрет Микеланджело. Джулиано принялся за работу и, заставив Микеланджело часа два просидеть в молчании, сказал ему: —Микеланджело, поднимись и посмотри: я уже уловил самое существенное в твоем лице. — Микеланджело встал и, посмотрев на портрет, со смехом сказал Джулиано: — Чорт побери, что это ты сделал? Посмотри‑ка: ты мне глаз вдвинул в висок. — Джулиано при этих словах вышел из себя. Он долго смотрел то на портрет, то на модель, и храбро возразил: — Мне не кажется; но сядь опять на свое место, и если это так, то я исправлю. — Микеланджело, знавший, как обстоит дело, снова уселся перед Джулиано, который снова несколько раз посмотрел то на него, то на свою картину, затем поднялся и сказал: — Глаз совсем такой, как я его нарисовал, и природа его таким показывает. — Значит, — сказал, смеясь, Микеланджело, — это ошибка природы. Продолжай и не жалей красок»[354].
Такая снисходительность, непривычная для Микеланджело по отношению к другим людям и расточавшаяся им этим маленьким людишкам, предполагает в такой же мере насмешливый юмор, потешающийся над смешными черточками в характере людей[355], как и нежную жалость к этим бедным дурачкам, мнившим себя великими художниками и, быть может, напоминавшим ему о его собственном безумии. В этом заключалась некоторая меланхолическая и шутовская ирония.
IIIОДИНОЧЕСТВО
L’anima mia, che chon la morìe parla…
Душа моя, что говорит со смертью…[356]
Так он жил в одиночестве со скромными — своими друзьями: своими подмастерьями и своими полоумными, не считая других друзей, еще более смиренных, его домашних животных, кур и кошек