Он нежно взял ее за руку, как в детстве, когда убаюкивал ее сказками.
— Послушай, дорогая, надо действовать осторожно. Не будем торопиться, постарайся терпеть мужа до тех пор, пока мы примем решение… Обещаешь?
— Постараюсь, но только я здесь не останусь жить, когда буду здоровая — прошептала она.
И еще тише спросила:
— А где теперь Розали?
— Ты ее больше не увидишь, — ответил барон.
Но она настаивала:
— Я хочу знать, где она?
Он принужден был сознаться, что она еще здесь, в доме, но уверил, что скоро ее не будет.
Выйдя от больной, барон, возмущенный, уязвленный в своих отцовских чувствах, отправился к Жюльену и начал напрямик:
— Сударь, я пришел спросить у вас отчета о вашем поведении в отношении моей дочери. Вы изменили ей с ее горничной, что недостойно вдвойне.
Но Жюльен разыграл невинность, с жаром отрицал все, клялся, божился. Да и какие они могли предъявить доказательства? Ведь Жанна была невменяема, недаром она только что перенесла воспаление мозга и в приступе беспамятства, в самом начале болезни, среди ночи бросилась бежать по снегу. И как раз во время этого приступа, когда она бегала полуголой по дому, она якобы видела в постели мужа свою горничную!
Он возвышал голос, он грозил судом, страстно возмущался. И барон смешался, стал оправдываться, попросил прощения и протянул свою благородную руку, которую Жюльен отказался пожать.
Когда Жанна узнала ответ мужа, она не рассердилась и только сказала:
— Он лжет, папа, но мы в конце концов заставим его сознаться.
В течение двух дней она была молчалива и сосредоточенно размышляла.
На третье утро она пожелала видеть Розали. Барон отказался позвать горничную наверх, заявив, что ее тут больше нет. Жанна ничего не хотела слышать, она твердила:
— Тогда пусть пойдут к ней на дом и приведут ее.
Она уже начала раздражаться, когда появился доктор. Ему рассказали все, чтобы он рассудил, как быть. Но Жанна вдруг расплакалась, страшно разволновалась и почти кричала:
— Я хочу видеть Розали! Слышите, хочу!
Тут доктор взял ее за руку и сказал ей вполголоса:
— Сударыня, успокойтесь, всякое волнение для вас опасно: ведь вы беременны.
Она оцепенела, точно громом пораженная; и сразу же ей почудилось, будто что-то шевелится в ней. Она не проронила больше ни слова, не слушала даже, что говорят вокруг, и думала о своем. Всю ночь она не сомкнула глаз, ей не давала спать странная и новая мысль, что вот тут, внутри, у нее под сердцем живет ребенок; ей было грустно и жалко, что он — сын Жюльена; ее тревожило, пугало, что он может быть похож на отца.
Рано утром она позвала барона.
— Папенька, я приняла твердое решение; мне нужно все знать, теперь особенно; понимаешь — нужно, а ты знаешь, мне нельзя перечить в моем теперешнем положении. Так вот слушай. Ты пойдешь за господином кюре. Он мне необходим, чтобы Розали говорила правду. Как только он придет, ты велишь ей подняться сюда и сам будешь тут вместе с маменькой. Но, главное, постарайся, чтобы Жюльен ни о чем не догадался.
Час спустя явился священник, он еще разжирел и пыхтел не меньше маменьки. Когда он уселся возле кровати в кресло, живот отвис у него между раздвинутых ног; начал он с шуток, по привычке утирая лоб клетчатым платком:
— Ну-с, баронесса, сдается мне, мы с вами не худеем. На мой взгляд, мы друг друга стоим.
Затем он повернулся к постели больной:
— Хе-хе! Что я слышал, молодая дамочка? Скоро у нас будут новые крестины? Хо-хо-хо! И уж теперь крестить придется не лодку, а будущего защитника родины, — окончил он серьезным тоном, но после минутного раздумья добавил, поклонившись в сторону баронессы: — А то, может быть, хорошую мать семейства, вроде вас, сударыня.
Но тут открылась дверь в дальнем конце комнаты. Розали, перепуганная, вся в слезах, упиралась и цеплялась за косяк, а барон подталкивал ее. Наконец он рассердился и резким движением втолкнул ее в комнату. Тогда она закрыла лицо руками и стояла, всхлипывая.
Жанна, едва увидев ее, стремительно выпрямилась и села, белая как полотно, а сердце у нее колотилось так бешено, что от ударов его приподнималась тонкая рубашка, прилипшая к влажной коже. Она не могла говорить, задыхалась, с трудом ловила воздух. Наконец она выдавила из себя прерывающимся от волнения голосом:
— Мне… мне… незачем… тебя спрашивать… Достаточно видеть тебя… видеть… как… тебе стыдно передо мной.
Она остановилась, потом, отдышавшись, продолжала:
— Но я хочу знать все… все. Я позвала господина кюре, чтобы это было, как на исповеди. Понимаешь?
Розали не шевелилась, только из-под ее стиснутых рук вырывались приглушенные вопли.
Барон, потеряв терпение, схватил ее руки, гневно отвел их и швырнул ее на колени перед кроватью:
— Говори же… Отвечай!
Она лежала на полу в той позе, в какой принято изображать кающихся грешниц: чепец съехал набок, фартук распластался по паркету, а лицо она снова закрыла руками, как только высвободила их.
Тут к ней обратился кюре:
— Слушай, дочь моя, что у тебя спрашивают, и отвечай. Зла тебе никто не желает; от тебя только требуют правды.
Жанна перегнулась через край кровати и смотрела на нее. Потом сказала:
— Верно это, что ты была в постели Жюльена, когда я вошла?
Розали простонала сквозь прижатые к лицу руки:
— Да, сударыня.
Тут расплакалась баронесса, громко всхлипывая и вторя судорожным рыданиям Розали.
Жанна, не спуская глаз с горничной, спросила:
— Когда это началось?
— С первого дня, — пролепетала Розали.
Жанна не поняла.
— С первого дня… Значит… значит… с весны?
— Да, сударыня.
— С первого дня, как он вошел в этот дом?
— Да, сударыня.
Жанна торопливо сыпала вопросами, как будто они душили ее:
— Но как же это случилось? Как он заговорил об этом? Как он взял тебя? Что он тебе сказал? Когда же, как ты уступила? Как ты могла уступить ему?
И Розали на этот раз отвела руки, в лихорадочной потребности говорить, высказаться.
— Почем я знаю! Как он в первый раз здесь обедал, так и пришел ко мне в комнату. А до того спрятался на чердаке. Кричать я не посмела, чтобы огласки не вышло. Он лег ко мне в кровать; я себя не помнила; он и сделал со мной, что хотел. Я смолчала, потому что очень он мне приглянулся!
Жанна прервала ее криком:
— А ребенок… ребенок, значит, у тебя… от него?
— Да, сударыня, — сквозь рыдания ответила Розали.
После этого обе замолчали.
Слышны были только всхлипывания Розали и баронессы.
Потрясенная Жанна почувствовала, что и у нее глаза наполнились слезами; капли беззвучно потекли по щекам. У ее ребенка и ребенка горничной — один отец! Гнев ее утих. Она была охвачена мрачным, тупым, глубоким, безмерным отчаянием.
Наконец она заговорила совсем другим голосом, хриплым от слез, голосом плачущей женщины:
— А после того как мы вернулись… оттуда… из… из… путешествия… когда он пришел к тебе снова?
Горничная, совсем припав к полу, пролепетала:
— В первый… в первый же вечер пришел.
Каждое слово клещами сжимало сердце Жанны. Значит, в первый же вечер после возвращения в Тополя он бросил ее для этой девки. Вот почему он оставлял ее по ночам одну!
Теперь она знала достаточно и больше ничего не желала слышать. Она крикнула:
— Ступай, ступай прочь!
Розали, подавленная вконец, не шевелилась, и Жанна позвала на помощь отца:
— Уведи, убери ее.
Но тут кюре, не сказавший еще ни слова, счел своевременным вставить небольшое нравоученье:
— То, что ты сделала, дочь моя, весьма и весьма дурно; господь бог не скоро простит тебя. Вспомни, что тебе уготован ад, если ты не будешь впредь вести себя благонравно. Теперь у тебя есть ребенок, значит, надобно остепениться. Хозяйка твоя, баронесса, поможет тебе, и мы найдем тебе мужа…
Он говорил бы еще долго, но барон снова схватил Розали за плечи, поднял ее, доволок до двери и вышвырнул в коридор, как мешок.
Когда он вернулся, он был бледнее своей дочери, а кюре продолжал разглагольствовать:
— Что поделаешь? Все они такие в здешних местах. Просто горе одно, но сладить с ними никак невозможно, и опять-таки надо иметь снисхождение к слабостям человеческой природы. Поверите ли, сударыня, каждая сначала забеременеет, а потом уж замуж выходит. — Он добавил с улыбкой: — Это вроде как бы местный обычай. — И переходя на возмущенный тон: — Даже дети берут пример со старших. Ведь сам я в прошлом году застал на кладбище двух конфирмантов, мальчика и девочку! Я говорю родителям, а они мне в ответ: «Что поделаешь, господин кюре, не мы их этим пакостям учили, не нам их и отучать!» Вот так-то, сударь! И горничная ваша не отстала от других…
Но барон, весь дрожавший от раздражения, прервал его:
— Она? Мне до нее дела нет! Меня Жюльен возмущает. Он поступил подло, и я увезу от него свою дочь.
Он шагал по комнате, кипя от негодования и взвинчивая себя все сильнее:
— Он подло обманул мою дочь! Слышите, подло! Негодяй, мерзавец, развратник! Я все ему в лицо выскажу, я ему пощечин надаю, я его убью собственными руками.
Священник, медленно заправляя себе в нос понюшку табаку, обдумывал подле плачущей баронессы, как ему выполнить свою миссию миротворца; теперь он вмешался.
— Постойте, сударь, между нами будь сказано, он поступил, как все поступают. Много вы видели верных мужей? — И он добавил с простодушным лукавством: — Сами вы тоже, я поручусь, пошалили в свое время. Ну, сознавайтесь положа руку на сердце, правду я говорю?
Барон, пораженный, остановился перед священником, а тот продолжал:
— Ну да, и вы поступали, как другие. Может статься, и вам случалось поблудить с такой вот служаночкой. Говорю я вам, все так поступают. А жену свою вы от этого не меньше холили и любили, так ведь?
Барон застыл на месте, он был потрясен.
Ведь это правда, черт побери, что и он поступал так, и даже частенько, всякий раз, когда мог; и супружеского очага он тоже не щадил; перед смазливыми горничными жены не мог устоять! И что же, он из-за этого — подлец? Почему же он так строго судит поведение Жюльена, когда свое собственное ни на миг не считал преступным?