Староста снова низко поклонился и истово перекрестился большим крестом.
Духовской дрожал от сдерживаемого негодования и нервно крутил седые усы.
Сильницкий прервал словоохотливого старосту:
— Ну, довольно там растабаривать! Подходи ближе, ребята, нечего переминаться с ноги на ногу! Становись вокруг!
Новоселы немножко придвинулись, но все-таки остались стоять на почтительном расстоянии.
Духовской начал говорить:
— Я вами очень, очень недоволен. Вы не только не поняли и не оценили всех забот о вас пгавительства, но, когда я не исполнил вашей совегшенно незаконной пгозьбы, то вы позволили себе обеспокоить нашего обожаемого госудагя импегатога вздогным и глупым пасквилем. Вы пытались обмануть монагха и очегнить меня, но его импегатогское величество слишком хогошо знает меня, своего стагого слугу, пголивавшего за него свою кговь…
Он говорил долго и даже старался употреблять понятные, как ему казалось, для всякого выражения, но само построение фраз и его выговор, этот типичный картавящий выговор человека, привыкшего с детства говорить по-французски, требовали совершенно другой аудитории.
Крестьяне неловко переминались с ноги на ногу, угрюмо молчали и только мрачно почесывали время от времени головы и бороды.
Духовской говорил с переселенцами добрых полчаса не останавливаясь, и в конце концов так растрогался собственными словами, что две крупные слезы выкатились из его серых глаз и поползли по старческим румяным щекам на седые усы.
— Бог вам судья! — кончил он свою речь. — Поймите всю недостойность своего поведения и не делайте так в дгугой газ! — И, махнув рукой, он повернулся спиной к новоселам и стал спускаться по откосу к сходням. Ноги его дрожали и скользили по мокрой глине, и если бы Страдецкий с одной стороны, а Сильницкий с другой не подхватили его под руки, он непременно упал бы.
Мрачная толпа продолжала молча стоять на берегу и смотреть ему вслед.
Мне было страшно интересно послушать, что будут говорить между собой новоселы по уходе начальства. Пользуясь наступившей темнотой, я отстал от свиты и стал слушать.
Молчание длилось долго. Наконец раздался тихий и, казалось, смущенный голос:
— А жаль старика все-таки!
— Жаль, как не жаль, — ответил другой,-- здорово, должно, попало ему за нас из Питера!
— Наклал ему царь-батюшка по первое число, до слез прошиб старого пса!
— Как не прошибешь, служба! А все жаль старика, — отвечал первый.
— Мало чего жаль! Сам виноват! — возразил староста. — Зачем нашей просьбы не уважил, — слышь, что он говорил? На то он здесь и проставлен, чтобы нашего брата, переселенца, уважать! Вперед наука, сполняй, когда добром просят.
Я спустился на пароход.
В ярко освещенной столовой накрывали на стол.
Духовской сидел на диване и пил сельтерскую воду. Около него стоял Сильницкий.
— А вы изволили обратить внимание, ваше высокопревосходительство, какое потрясающее впечатление произвела ваша речь на крестьян? — говорил он голосом, очень напоминавшим мне голос старосты. — Они остались стоять как окаменелые, как зачарованные!..
Аварии по приказу
На зимовку я пошел опять на Иман и поставил «Атамана» в старый знакомый затон, на берегу которого еще виднелись следы наших прошлогодних землянок.
За эту зиму произошла перемена в управлении краем. Духовской был переведен на должность туркестанского генерал-губернатора, а его место занял его заместитель — генерал-лейтенант Николай Иванович Гродеков.
Гродеков был тоже «скобелевец», тоже георгиевский кавалер и тоже самодур, но в другом роде и из другого теста. Духовской был типичный гвардейский «пижон», достигший высокого чина и положения не столько благодаря личным достоинствам, сколько благодаря петербургским связям супруги, урожденной княжны Голицыной. Гродеков был из «бурбонов», создавших себе карьеру упорным трудом и службой. В то время как Духовской «проскочил» Академию Генерального штаба, Гродеков прошел ее курс основательно и даже написал ряд трудов по тактике. У Скобелева он прославился как неутомимый исследователь среднеазиатских степей, как пунктуальный исполнитель самых трудных и рискованных поручений и как жестокий усмиритель непокорных туркмен, узбеков и других «инородцев».
Это был старый холостяк, службист с претензией на военную ученость, вел скромный образ жизни, ничего не пил и не курил. Он никогда не горячился и не нервничал. Носил мягкие сапоги на низких каблуках, говорил никогда не возвышая голоса и имел привычку потирать руки. Он был небольшого роста, плотный, совершенно лысый, с острыми темными глазами под почти черными густыми бровями, носил золотые очки и подстриженные на восточный манер полуседые усы и бородку.
Духовской пугал окружающих, «тихий» Гродеков был страшен. Он мог спокойно, не повышая голоса, сказать: «расстрелять», и ничто не заставило бы его отменить раз отданное распоряжение.
И при всем этом он окружил себя ничтожествами в мундирах; опытному чиновнику-службисту ничего не стоило втереть ему очки. Про него сложилось не меньше анекдотов, чем про Духовского, и все они происходили на почве его недоверия к людям, упрямства и самовластия.
Вот случай, происшедший сейчас же после его первого приказа по Приамурскому военному округу. Гродеков категорически воспрещал пользоваться солдатами не только для личных услуг офицеров, но даже для хозяйственных работ в военных частях. Для этой цели предлагалось нанимать китайцев. «Солдат, — говорилось в приказе, — есть защитник престола и отечества, и он должен нести исключительно обязанности, сопряженные с этим высоким званием, и постоянно упражняться в военном деле».
В веселый апрельский полдень генерал вышел прогуляться. Амурский лед только что прошел, воздух был чист и ясен. Легкий ветерок навевал бодрое весеннее настроение.
Идет генерал по широкой Муравьево-Амурской улице — один, без свиты и даже без дежурного адъютанта — и видит: шестеро солдат, притоптывая в такт ногами, несут свежевыкрашенную зеленую лодку.
— Смирно! Голову на-пра-во! — скомандовал старший.
Качавшиеся в такт шагам свободные руки солдат вытянулись, шеи вывернулись, насколько позволяла лежавшая на плачах лодка, и глаза обратились к начальству.
— Здорово, братцы!
— Здравия желаем, ваше превосходительство!
— Чью вы лодочку несете?
— Так что поручика Афанасьева, ваше превосходительство!
— А куда же вы ее несете?
— На Амур спущать, ваше превосходительство!
— Поставьте лодочку вот здесь, к сторонке, около тротуара, чтобы она извозчикам не мешала, идите к поручику Афанасьеву и скажите ему, что командующий войсками приказал дать вам по рублю на чай.
— Покорнейше благодарим, ваше превосходительство! — рявкнули в ответ солдаты, поставили лодку у тротуара и весело зашагали назад в казармы. А генерал, улыбаясь в подстриженные усы, продолжал прогулку.
А через час после этой встречи к командиру одного из квартировавших в Хабаровске стрелковых полков поступил рапорт от заведующего полковой охотничьей командой:
«Настоящим доношу, что ввиду освобождения реки Амура ото льда я приказал пяти нижним чинам вверенной мне охотничьей команды (при ефрейторе Елпишкине) отнести казенную лодку команды к обычному месту причала и спустить ее на воду. На углу Муравьево-Амурской и Барабашевской улиц люди команды встретились с командующим войсками, который изволил им приказать поставить лодку на мостовую и получить от меня по одному рублю на чай. Прошу срочного указания вашего высокоблагородия, из каких сумм надлежит означенные деньги выплатить и на какой кредит отвести. Лодка осталась на улице, к ней приставлен часовой. Заведующий охотничьей командой стрелкового полка поручик Афанасьев».
Полковник, конечно, не дал хода этому рапорту и заплатил шесть рублей из своего кармана, а осчастливленные солдаты с шутками донесли лодку до берега и спустили на воду.
В тот же вечер об этой истории говорил весь город.
Я пришел в Хабаровск с зимовки на другой день после этого происшествия и сейчас же явился в штаб с докладом. Начальником штаба был уже не Надаров, назначенный забайкальским губернатором, а генерал-майор Чичагов. Приняв мой рапорт, он велел мне немедленно явиться к командующему войсками.
Это было мое первое знакомство с Гродековым. При Духовском он держался в стороне и никогда не бывал на «Атамане».
— Ну-с, капитан, а что, у вас ремонт совершенно закончен? — спросил вкрадчивым голосом мой новый повелитель.
— Так точно, ваше превосходительство, кроме окраски и разделки потолка в кают-компании. Сейчас эту работу кончают нанятые мною китайские маляры. Обещали сегодня к вечеру закончить.
— Так-с. — Гродеков бесшумно зашагал по ковру кабинета, потирая руки, затем круто повернулся ко мне и, глядя в упор сквозь золотые очки, спросил:
— А что, у вас тараканы есть, капитан?
Тараканы, хотя и не в большом количестве, летом были на «Атамане». Но теперь, после долгой зимовки на сорокаградусном морозе и окраски всех помещений масляной краской, их не могло быть, и я смело ответил:
— Никак нет, ваше превосходительство!
Глаза Гродекова расширились, густые брови приподнялись.
— Уверены ли вы, капитан? Мне случалось ездить на лучших английских и французских судах, и там были тараканы.
— На «Атамане» нет тараканов, ваше превосходительство.
— Нет? Можете идти, капитан. — И Гродеков повернулся ко мне спиной, не протягивая руки.
В тот же день, под вечер, сойдя с парохода и направляясь в клуб обедать, я на дорожке, спускающейся с крутого берега городского сада к реке, встретил Страдецкого.
— Ну что, представлялись «птице»? — спросил он меня. — Каково впечатление?
— Какой птице?
— Да идолу нашему новому, чистая вещая птица гамаюн или, если хотите, сыч. Мы его сразу «птицей» окрестили.
Я рассказал о встрече с генералом.
— Тараканами заинтересовался? — переспросил Страдецкий, — Он, говорят, смертельно боится тараканов и сам об этом рассказывает, уверяя, что Петр Великий тоже боялся тараканов.