Набрав побольше воздуха в грудь, оправив гимнастерку, я шагнул в комнату и четко, громко доложил:
— Товарищ майор! Старший лейтенант Федотов! Прибыл в ваше распоряжение!
Не поднимая головы и не отрываясь от бумаг, майор рявкнул:
— Выкинштейн!
— Старший лейтенант Федотов… — уже негромко проговорил я, поправляя его, решив, что он что-то напутал с фамилией.
— Вижу — не слепой! — взяв мои документы, сухо заметил майор. — Если бы ты прибыл из госпиталя или из училища, или из ОПРОСа[83], ты был бы для меня Федотовым. Даже если бы ты вернулся из штрафного или штурмового батальона, кровью искупив свою вину перед Родиной, — подчеркнул он, — ты был бы для меня Федотовым. Но ты откомандирован из дивизии, где провел два года и оказался никому не нужен! Командир отдельной разведроты, которого не оставили даже Ванькой-взводным в стрелковом полку! Тебя выкинули из дивизии, как мусор, — он сделал презрительный жест правой рукой, — понимаешь, выкинули! — с чувством неприязни выкрикнул он. — И для меня ты — выкинштейн! Другого названия для тебя нет.
Он ко мне обращался на «ты», сразу дав понять, что никакого уважения как к боевому офицеру не испытывает.
— Виноват, товарищ майор!
— Что ты конкретно натворил? За что тебя выкинули?
— Алкогольное отравление в роте со смертельным исходом… Но я не был виноват…
Опустив голову, я замолчал. Что я мог ему еще сказать?.. Все было правильно, меня действительно откомандировали из дивизии, с которой самым тесным образом были связаны без малого два года моей фронтовой и офицерской жизни, меня откомандировали из дивизии, где до позавчерашнего дня из семисот, примерно, офицеров я был или считался одним из лучших (недаром же армейская газета писала обо мне, всего лишь младшем офицере — «краса и гордость соединения»), и фамилия моя была увековечена в истории: она дважды упоминалась в журнале боевых действий дивизии.
С улицы доносились голоса, смех, подбадривающие веселые подначки. Лейтенант продолжал наяривать на балалайке и выкрикивать слова озорной частушки:
Я на узенькой скамеечке
Дала один разок!
Я дала бы два разка,
Да скамеечка узка!
Меня как током ударило и болью отозвалось в душе: частушку эту я слышал от Лисенкова. Вспомнился его хрипловатый голос и в мыслях промелькнуло ее продолжение «…и ему отдалась до последнего…».
Майор, морщась, поднимается из-за стола, подходит к окну и, перегнувшись через подоконник, командует:
— Отставить!.. Сейчас же прекратить! Ты, Тамбовцев, долго будешь позорить советское офицерство?.. Прекратить немедленно!!! Немцев бы постыдился! У меня здесь нет гауптвахты, но я найду, куда тебя упрятать!
Балалайка умолкает, майор поворачивается ко мне и говорит:
— Помнишь, песню пели: «…и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом…», а этот — хулиганские матерщинные частушки… — затем приказывает: — Иди и отбери у него балалайку!
Я спускаюсь вниз, Тамбовцев сидит на ступеньках крыльца. Полный решимости, я протягиваю руку, чтобы взять балалайку, но он неожиданно сам, грустно улыбаясь, послушно отдает ее.
Вернувшись с балалайкой к майору, получаю унизительное для себя поручение:
— И выкинь этого фашиста отсюда!
Я сразу понял, что это относится к картине, но почему это не могли сделать раньше, так и не уяснил для себя.
…Зачем я все это затем?.. Картина оказалась на удивление невероятно тяжелой. Тонкий витой шнур, на котором она держалась, был в несколько оборотов намотан на крюк. Я весь вспотел, пытаясь ее снять, пока не сообразил перерезать шнур перочинным ножом. Картину вечность, наверно, не вытирали и, как только она оказалась у меня в руках и наклонилась, сверху полетели хлопья пыли. Майор отошел к открытому окну и оттуда молча наблюдал за моими действиями, даже не сделав попытки помочь.
Картина в толстой золоченой раме, шириной более метра и высотой около двух, весила не менее трех пудов, и держать ее на весу было крайне неудобно, но это было еще ничего. С горем пополам я снял ее со стены и с трудом доволок до проема винтовой лестницы. Теперь ее предстояло по узеньким ступенькам спустить на первый этаж в одну из комнат-кладовок, забитую мебелью, свернутыми коврами, люстрами и зеркалами, которые, по-видимому, стащили сюда из всех комнат особняка.
Медленно, с осторожностью, задом, придерживая картину руками, плечами, головой, я начал спускаться вниз. Но как я ни старался, пройдя уже половину лестницы, картина все-таки зацепилась верхом за кабанью голову. От неожиданности я потерял равновесие и полетел вниз, больно ударившись спиной, причем угол тяжеленной картины угодил мне в пах, долбанув так чувствительно, что, не сдержавшись, я вскрикнул от боли.
Проклиная все на свете, я выволок злосчастную картину на крыльцо и поставил с правой стороны под окном. Руки и гимнастерка у меня были запачканы, надо было срочно умыться и почиститься. Боль в спине и паху буквально сгибала меня.
В этот самый момент, стуча деревянными сандалетами- танкетками, надетыми на босу ногу, из-за угла вывернула старая, лет пятидесяти, немка в кудряшках и с ведерком в руке. Увидев картину, она, всплеснув руками, громко запричитала:
— Что вы делаете? Это мой дедушка! Зачем вы его взяли? Это мой дедушка! — повторяла она. — Чем он вам помешал? Отдайте мне моего дорогого дедушку!
Так я и знал! Этот неприятный тип оказался ее дедушкой.
Она так пронзительно верещала, что на крики собрались офицеры. Откуда-то появился капитан, бросив беглый взгляд на картину, он подошел к ней почти вплотную, хмурясь, молча, долго и внимательно ее рассматривал, покусывая мундштук папиросы, которую то и дело перегонял из одного угла рта в другой. Спустя минут десять на его широкоскулом лице появилось удивление, а и без того узкие глаза превратились в щелочки. Сдвинув на затылок фуражку и выпустив струйки дыма ноздрями, он вдруг улыбнулся и воскликнул:
— Послушайте! Да ведь это старинная картина! Шедевр!
Ну и ну!.. — подумал я. — Вот так фриц! Вот так дорогой дедушка! Он еще и знаменит! Век живи, век учись, дураком помрешь. Что лично я умру дураком, в такие вот минуты я нисколько не сомневался.
А вечером, на построении, майор, обращаясь к капитану, предупреждает:
— Если они нажрутся, будешь отвечать! Если кто им поднесет, не обижайтесь! — и строго оглядел строй офицеров.
— Да у нас у самих, товарищ майор, ничего нет, понюхать даже нечего…
— У вас нет, а свинья грязь всегда найдет! — выразительно глядя на меня, убежденно сказал майор, — и понюхает и выжрет!
…Как выяснилось впоследствии, капитан, до войны окончивший учительский институт, оказался прав: приехавший из Берлина специалист подтвердил, что «картина особо ценная и по ряду признаков принадлежит кисти голландского художника», как мне запомнилось, с какой-то трудной невыговариваемой фамилией, не то Ребрада, не то Робенса.
…Спустя десятилетия, когда мой школьный друг и известный художник повел меня в Москве на выставку шедевров Дрезденской галереи, спасенных Красной Армией в сорок пятом году, я неожиданно увидел «знакомого дедушку» и тогда узнал, что она принадлежит кисти голландского художника Гольбейна…
Через два дня меня вызвал майор, был он в этот раз как-то миролюбиво и даже по-отечески настроен, взглянув на меня и не отреагировав на приветствие, с горечью сказал:
— Эх, ты, дурья твоя башка, так испортил себе биографию, из боевого офицера чуть не стал выкинштейном! — Сделав паузу, добавил: — Пришло распоряжение откомандировать тебя в армейский пересыльно-фильтрационный лагерь для репатриантов в полное распоряжение капитана Малышева.
Я с облегчением вздохнул: Астапыч меня не кинул и не забыл…
48. Репатриация
Для возвращения на Родину военнопленных, гражданских лиц, насильно угнанных в рабство с оккупированных врагом территорий, беженцев, переселенцев в октябре 1944 г. при правительстве СССР было создано Центральное Управление по делам репатриации во главе с Уполномоченным СНК СССР.
Группы представителей Уполномоченного СНК СССР находились во всех европейских странах (за исключением Испании и Португалии), в Египте, Иране и США.
Отделы репатриации были учреждены при СНК РСФСР, Украины, Белоруссии, Молдавии, Эстонии, Латвии, Литвы, а также при областных и районных исполкомах, территория которых подвергалась вражеской оккупации, и при всех действующих фронтах.
Заграничные группы и фронтовые отделы репатриации занимались выявлением, материальным и медико-санитарным обслуживанием, а также перевозкой репатриируемых на Родину.
В обязанности республиканских отделов репатриации и приемно-распределительных пунктов входило бытовое и трудовое устройство советских граждан, вернувшихся в места прежнего жительства.
Одновременно с работой по возвращению в СССР советских граждан правительство в январе 1945 г. возложило на органы репатриации обязанность собирать и отправлять на родину освобожденных Красной Армией из фашистской неволи граждан союзных и нейтральных государств.
Для осуществления поэтапной репатриации на территории Германии были организованы 249 приемно-распределительных сборных пунктов и транзитных лагерей.
Люди всех национальностей были в разные годы вывезены и угнаны немцами из Советского Союза и стран Европы на работу в Германию, число их к концу войны достигало 12 миллионов: 8 миллионов были заняты в сельском хозяйстве и 4 миллиона — в промышленности.
На территории Германии находилось к концу войны более 6 миллионов только советских граждан. Это были: угнанные с оккупированных территорий в рабство и вывезенные на работы в рейх мужчины и женщины, рабочие и крестьяне, главным образом из числа молодежи в возрасте 16–35 лет, оставшиеся в живых военнопленные, и те, кто ушел добровольно из Советского Союза с немцами при их отступлении.