Деда в избе не было и, выложив все на стол, дяшка виновато сказал:
— Большая беда, мама… Поликашу взяли.
— Поликушу?!. Да как же так? За что? — всполошилась бабушка. — Божий ведь человек!
— А ты не болтай! — не отвечая бабушке и оборачиваясь ко мне, строго предупредил Афанасий. — Ты ничего не слышал и не знаешь! Иди!
За ужином, откупорив одну из привезенных дяшкой бутылок и налив водку в стопки до краев себе и Афанасию и накапав на донышко бабушке, дед сказал:
— Помянем Поликарпия, царство ему небесное!
— Не хороните его, батя, — запротестовал дяшка, — не надо! Может, еще и обойдется. Всякое случается… разберутся и выпустят…
— Вот! — дед убежденно похлопал себя по ширинке порток. — Жди больше! В ЭнКэВэДэ ведь тоже план спущен. Одного выпусти, другого, а самому — садись?.. Не в жисть не выпустят! Выпьем за упокой его души!
— Нет, за упокой не буду! — отказался Афанасий. — Не надо!.. Выпьем за то, чтобы разобрались и выпустили. Как честного советского человека! — уточнил он.
Они выпили водки и, закусывая, дед после недолгого молчания спросил:
— Ты, Афоня, как сам считаешь: враг он или нет? Как на духу!
— Да какой же он враг?.. Как можно такое говорить? — удивился Афанасий. — Вы что, не видели? Я за него головой ручаюсь!
— А ты ведь, Афоня, к самому императору… к товарищу Сталину ходишь. Вот и сказал бы ему, так, мол, и так… Нет на Поликушке никакой вины, отпустите его, я за него поруку даю, головой отвечаю… Может, и помогло бы. Он ведь самый главный! — убежденно сказал дед. — Как скажет, так и будет! Доброе дело сделает, в газетах о его императорской милости могут пропечатать. Мол, отец родной и благодетель, вот и помиловал. Сказал бы ты ему, а? Попытка не пытка!
— Не надо товарища Сталина императором называть, — попросил дяшка. — Нехорошо!
— Скажи, Афонюшка, скажи родной! — ухватив дяшку за руку, взмолилась бабушка. — Император он или кто… Скажи! Христом Богом прошу! Какой он враг? Божий человек он, Поликуша.
— Ничего вы не понимаете, — после короткой паузы строго и с обидою сказал дяшка. — Документы оформлены, дело сделано, кто же за собой ошибку признает?.. Надеяться теперь можно только на случай — всякое бывает… А я не могу! Да стоит мне только заикнуться и меня… Да от меня мокрое место останется!.. Кто я есть?.. Прикрепленный! Моя обязанность охранять товарища Сталина, дверцу автомобиля открыть, кресло или стул на террасе переставить, бутылку «боржома» принести… Если что спросит, ответить «да» или «нет». И все! А с просьбами обращаться или самому вопрос ставить, это невозможно… Заступаться за врага народа — это все, конец!
— Да какой же он враг? — возмутился дед. — Ты же сам сказал, что нет! Сам сказал, что честный человек!
— Вы на меня не кричите… Я товарищу Сталину говорить ничего не могу. Понимаете — не положено!
— А смачный он, кремлевский бульон, наварный! — с недоброй усмешкой сказал дед. — Подороже он тебе, чем Поликарпий!
— Ваша воля оскорблять меня, — покраснев, проговорил дяшка. — Но обращаться к товарищу Сталину с просьбами я не могу! Не имею права! — вдруг истерично закричал он. — И не буду!
В тот вечер он выпил сверх меры и опьянел. Хорошо поддавший и оттого удоволенный дед храпел на кровати, бабушка тихонько сопела рядом со мной на печке, а дяшка сидел в темноте за столом под божницей, уронив голову на руки, плакал, тихонько всхлипывая, и, время от времени, негромко вопрошал: «За что?»
Меня тоже душили слезы, я с трудом сдерживался и страшно боялся, что не выдюжу и разревусь, и меня услышит Афанасий и проснется бабушка. С двухмесячного возраста, когда у матери пропало молоко и она оставила меня в деревне, бабушка спала всегда рядом, даже во сне она чувствовала и стерегла не только мои движения, но и мое дыхание, и стоило мне заплакать, она наверняка проснулась бы и расстроилась.
«За что?!» — я тоже ничего не мог понять. Поликаша был жалкий по виду, но умнейший и добрейший человек, готовый поделиться последним и не способный обидеть даже котенка. Что же произошло, за что его могли посадить?..
Я долго не мог уснуть, лежал щекой на мокрой от слез подушке, сомнения и вопросы мучали меня. Поликаша был дяшке самым близким другом, Афанасий любил его поистине братской любовью и боготворил как художника, учителя и человека. В том, что Поликарпий не виноват, дяшка ничуть не сомневался — он сам об этом за ужином сказал. Так почему же он не мог попросить товарища Сталина, рядом с которым находился и даже разговаривал, заступиться за Поликашу?.. Я был убежден, что товарищ Сталин — мудрый и добрый вождь и учитель, стоило только ему рассказать о попавшем в беду Поликарпии — защитил бы его. Недаром же в газетах и на уроках в школе его называли Отцом всех советских людей; стало быть, и Поликаша приходился ему сыном. Я не сомневался, что не только товарищ Сталин, но любой начальник или милиционер могут освободить Поликарпия: всех-то делов — отпереть замок и выпустить…
Впоследствии стали известны кое-какие подробности, прояснившие причину ареста и гибели Поликаши. Как выяснилось, его жена сошлась с другим мужчиной, рабочим сцены из того же театра, где служил декоратором Поликарпий, не имевшим в Москве жилья, и надумала прописать и поселить его у себя, для чего прежде всего решила избавиться от выпивохи мужа. Действуя решительно, наверняка, она написала куда следует, что будто бы Поликаша собирается убить самого Сталина, во всяком случае так он якобы грозился. На свою беду Поликарпий частенько бывал в соседнем квартале в кафе на Арбате, на той самой улице, по которой ездил товарищ Сталин, и заявление ее сработало безотказно: Поликашу взяли, и он сгинул без следа, как сгинули в те годы миллионы русских безвинных людей.
Спустя какое-то время бабушка доверительно мне рассказала: при обыске искали оружие, сорвали в комнате весь паркет, простукивали стены, но ничего не нашли, однако было установлено, что Поликаша действительно чуть ли не каждый день бывал в этом кафе, причем любил садиться у самого окна и смотреть на улицу и, более того, даже делал зарисовки… Нашлись свидетели, которые это подтвердили, нашелся и альбом с рисунками, и обвинение оказалось настолько серьезным, что через две недели после ареста он был расстрелян.
Уже после гибели Поликаши и смерти деда помню взволнованно-радостный рассказ дяшки, как после долгих и нерешительных колебаний он наконец осмелился и показал Сталину свои картинки, этюды, рисунки. Как уверял бабушку дяшка, товарищу Сталину работы очень понравились и он якобы сказал кому-то (рассказывая, дяшка передавал кавказский акцент вождя):
— Это эще нэ Рэпин, но у него все впереди. Теперь мы можэм спать спокойно. Если в Ленинграде с прэзидэнтом Акадэмии художников что-нибудь случится — вот достойная замэна!
Якобы при этом Сталин указал на дяшку.
Я тогда, естественно, не знал, что в конце тридцатых годов Всероссийская академия художеств действительно находилась в Ленинграде, но даже в том возрасте я к этому рассказу дяшки отнесся с немалым недоверием: он хоть и носил в петлицах два кубаря, все-таки был молодым простоватым парнем с довольно скромным рабфаковским образованием, а президент академии — это такая должность, которая, по моему убеждению, требовала ромба, может даже не одного, иначе — не лезь и не суйся.
…Вспоминал ли в своей последующей насыщенной жизни дяшка своего друга и учителя художника Поликарпия Шатохина, мучали ли его угрызения совести за бессмысленную смерть доброго, беззащитного, ни в чем не повинного, близкого ему человека? Но по злой иронии, он повторил его судьбу: Афанасий Круподеров после суда над Берией и последовавшей кампании по искоренению «бериевщины» был арестован и расстрелян под сурдинку по приговору специального трибунала. Его-то за что?
Лишь со временем мне стали известны некоторые подробности: в годы войны, будучи уже генерал-майором, дяшка возглавлял один из отделов в Центральном аппарате НКВД, выезжал на Северный Кавказ, в Крым и Польшу, за каждый такой выезд имел по ордену, и это объясняло, что он карабкался наверх уже без оглядки на совесть и справедливость. Ведь неглупый был человек, но карьера его сожрала.
…Дяшка Круподеров оказался действительно талантливым художником: спустя лет пятнадцать после его смерти я показал несколько сохранившихся работ замечательному русскому художнику академику Аркадию Александровичу Пластову, с которым мне дважды довелось встречаться. Картины от времени поблекли, выцвели, но старик разглядывал их внимательно, с интересом и заключил: «Профессиональной школы нет, но талант, большой талант. Самородок… Ему бы еще поучиться…».
Часть 3 ТОГДА, В ДАЛЕКОЙ ЮНОСТИ…
Как все это далеко,
Мечты, весна и юность…
30. Документы мая 1945 г. (Действующая армия)
ДОНЕСЕНИЕ ВОЕННОГО ПРОКУРОРА 1-го БФ ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА ЮСТИЦИИ ЯЧЕНИНА
20.05.45 г.
Военному Совету 1-го БФ.
Довожу до сведения, что в войсках армии продолжаются случаи массового отравления военнослужащих трофейными спиртными напитками.
Так, 14 мая с.г. в отдельной зенитной роте командир взвода лейтенант Смола Е.И. в немецкой машине нашел флягу спирта, которую ночью и распил с рядовым и сержантским составом, пьянка происходила скрытно от командира роты. Из 16 отравившихся 9 человек умерли. До этого в роте была проведена достаточная разъяснительная работа о вредности и опасности употребления неизвестных спиртоподобных жидкостей, приведены конкретные случаи отравлений в наших частях. После одной из бесед выступил сержант Мужетдинов и осудил легкомысленные поступки отравившихся, призвал всех бойцов не употреблять трофейного спирта, а сам первый принял участие в пьянке, отравился и умер.
16 мая с.г. начальник военно-технического снабжения… сд старший лейтенант Метаков в одном из вагонов на ст. Панков обнаружил бочки с неизвестной жидкостью и три привез в часть. 17 мая с.г. оттуда же были доставлены на склад ВТС еще 4 бочки. Старший врач капитан медслужбы Медведев якобы взял жидкость на анализ. В тот же день командир батареи ст. лейтенант Солоненко привез в полк еще 2 бочки такой же жидкости, но не сдал их на склад, а спрятал в сарае.