Впрочем, «серовцы» не теряли времени даром. В прошлое воскресенье в полдень ими был арестован немец-подросток, который шел по городу и нес на груди картонку, на которой было написано по-немецки: «Хоть я и босяк, но я верю в Гитлера». К вечеру опергруппой были арестованы около двадцати его приятелей и знакомых в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет, а через два дня стало известно (начальник опергруппы поставил в известность командование), что немец, именовавший себя босяком, является руководителем тайной разветвленной террористической организации «Вервольф», а остальные арестованные — ее членами, и все они ставили своей целью не менее, как убийство товарища Сталина.
Еще до вступления на территорию Германии нас все время предупреждали о необходимости ежеминутной чрезвычайной бдительности, о вездесущем вражеском подполье, было немало указаний и ориентировок об отравлении колодцев и продуктов питания в домах и на складах, о диверсиях и террористических актах, дважды сообщалось о приговорах Военных трибуналов, осудивших к расстрелу немок, умышленно, по заданию, заражавших наших военнослужащих гонореей и даже сифилисом. Нас так дрочили бдительностью, что за каждым углом мерещились враги, и, если при размещении в деревне или в поле в темноте раздавался шорох, поднималась такая стрельба, как в бою.
То, что миллионы немцев будут переселять в Сибирь, тогда, летом сорок пятого года, мне представлялось естественным и вполне логичным.
Однако с организованным подпольем мы не встретились ни разу, и здесь, в Грабове, за две с лишним недели ничего не было, но стоило появиться опергруппе НКВД, и сразу тайное стало явным. В связи с выявлением и арестом террористической группы «Вервольф» среди офицеров возникло немало разговоров и вопросов. Неясно было, например, почему столь ответственное задание было возложено на подростков, и, если организация была тайная, как уверяли, тщательно законспирированная, почему ее руководитель средь бела дня шел по центру города с плакатом, за который не могли не посадить.
Сомнения высказывал позавчера в офицерской столовой сидевший со мной за одним столиком старший лейтенант Васька Дудков, командир роты из саперного батальона, я его знал еще по боям на Висле.
Услышав разговор, к нам подошел закончивший обед начальник штаба батальона капитан Нелюбин. Он остановился около нашего столика и, ковыряя спичкой — прочищал щели между зубами, — вдруг строго сказал:
— Ты что, Дудков, проповедуешь?! Есть установка на бдительность! Предельную! — подчеркнул Нелюбин. — А ты Федотова с панталыку сбиваешь! Мозги ему пудришь!
— Так странно все это, товарищ капитан, — покраснев и торопливо прожевывая, сказал Дудков и поднялся из-за стола. — Если эта организация такая тайная, зачем же ее главарь демонстрирует с плакатом по городу?
— Молчать!!! — возмущенно закричал Нелюбин и с силой бросил спичку так, что, отскочив от стола, она попала Дудкову в стакан с компотом. — Ты что хочешь сказать, что у немцев нет подполья? Нет диверсантов и террористов? Или что «Вервольф» — это выдумки?.. Услышу еще раз — доложу комбату и замполиту! И тебя, разгильдяя, так за мошонку прихватят, что завоешь!
Получившее немалую огласку оскорбление Хусайнова не могло быть оставленным без последствий и, поскольку командующий и Военный Совет армии сделать это по политесным соображениям не смогли или не решились, отмщение стало делом чести офицеров — ротных и взводных командиров нашего стрелкового полка.
На исходе следующих суток, примерно около полуночи, почти одновременно в разных концах города внезапным нападением были обезоружены три патруля НКВД: было отобрано шесть автоматов и три пистолета, причем лейтенант, старшина и сержант, попытавшиеся оказать сопротивление, были жестоко избиты, у всех были отобраны не только удостоверения личности, но и партийные билеты. На другой день майор немедля поехал в Берлин якобы к самому Серову.
Спустя десятилетия я узнал доподлинно, что Иван Александрович Серов, прозванный за свою деятельность «Иваном Грозным», действительно в тридцать девятом году руководил арестом и выселением сотен тысяч людей из западных областей Украины и Белоруссии, в сороковом году возглавлял выселение литовцев, эстонцев и латышей из Прибалтики, в сорок первом — арестовал и переселил республику немцев Поволжья, потом, во время войны, под его единовластным начальством также полностью были арестованы и высланы некоторые народы Кавказа и крымские татары, а затем депортированы в тайгу и западные украинцы, поляки, прибалты, молдаване… В течение одиннадцати лет он действительно был главноначальствующим по массовым арестам и выселению целых народностей и народов, за что и впрямь был удостоен звания Герой Советского Союза и высших боевых и полководческих орденов.
Как выяснилось впоследствии, более миллиона человек из переселенных комиссаром государственной безопасности Серовым в тайгу и среднеазиатские пустыни, погибли, однако он отделался легким испугом и, спустя четыре десятилетия после войны, жил в том же правительственном, печально известном доме на набережной, выращивал клубнику и цветы на государственной даче. Его, без преувеличения, самого чудовищного после Ежова и Берии палача, даже не судили…
33. После отлупа
Судьба или жизнь щелкнула меня утром на отборочном строевом смотре по носу, и весьма чувствительно. Все было правильно и закономерно: война, сохранив жизнь, многих изувечила и обезобразила — так что же было им таким делать на параде победителей?
Но и в страшном сне я не мог предположить, что за такую мелочь, ерунду — всего-то еле заметный шрам на правой щеке — меня безоговорочно отбракуют и выкинут из списка участников и лишат мечты пройти в парадном строю победителей мимо Мавзолея.
Я впервые ощутил себя не боевым офицером, а пошлым неудачником, кандидатом на штатские шмотки.
В безрадостном, горестном, отчаянном раздумье я столкнулся с Володькой у штаба дивизии. Как и Мишута, он не увидел в случившемся никакой трагедии, что я расценил про себя как черствость и неумение почувствовать чужую боль.
Я с горечью высказал ему свою обиду:
— У фельдмаршала Кутузова не было глаза, а у адмирала Нельсона— глаза да еще руки, но они оставались в строю, служили, принимали парады, и никто их не стыдился… У меня же всего-навсего осколком срезана полоска кожи на правой щеке… и вот… оказывается, только из-за этого рожей не подошел для парада.
— Ну зачем же сравнивать задницу с апельсином? — обнимая меня за плечи, с веселым дружеским добродушием сказал Володька; я сразу почувствовал, что у него отличное, приподнятое настроение. — Ты еще не фельдмаршал и даже не адмирал. И никто тебя не стыдится! Дался тебе этот парад! Я вот не еду, и Мишка не едет, и хоть бы хны — мимо сада с песнями! Ты бы лучше подумал о сегодняшнем вечере… По секрету, сугубо между нами, — доверительно сообщил он, — Аделине исполняется двадцать пять, это круглая дата, и отметить надо достойно. Товарищеская выручка и взаимопомощь хороши не только в бою. Подготовь продукты и не скупись, я заберу их после трех.
— Вахтин принесет тебе в номер. А сколько будет гостей?
— Человек десять. Но ты дай с запасом — на пятнадцать! Сбор к девятнадцати часам.
То, что он не просил, а требовал, диктовал безапелляционным приказным тоном, мне, разумеется, не понравилось, но я промолчал. Я не держал зла или обиды за ночной розыгрыш и делал вид, будто вообще ничего не было, но вместо того, чтобы меня хоть словом как-то утешить или подбодрить в связи с утренним столь неприятным отлупом на отборочном смотре в штабе корпуса, он, пусть без злого умысла и добродушно, как бы невзначай невольно приравнял меня к заднице — совершенно ясно, что с апельсинами отождествлялись Кутузов и Нельсон, — чем я был задет и соображал, как ему ответить.
— А это ее любимые пластинки, — невозмутимо продолжал он, вынув из кармана гимнастерки и протягивая мне сложенную вчетверо бумажку. — Хотелось бы, Василий, еще раз убедиться, что я тебе друг, а не портянка… Даже если придется оторвать от собственной печени — оторви! Когда ты увидишь Натали, ты поймешь, что это — подарок судьбы, и если бы не Аделина, никакого подарка и не было бы!..
Я не успел развернуть бумажку и прочесть, что там написано, — сверху послышалось: «Федотов, зайди!» Вскинув голову, я увидел в распахнутом окне второго этажа здания штаба полковника Кириллова с папиросой в руке и в следующее мгновение, одергивая гимнастерку, уже бежал к крыльцу.
Я пробыл у полковника недолго: он вручил мне три машинописные страницы с десятками вопросов и приказал по этой шаблонке готовить отчет: «Обобщение опыта действий разведроты за три года участия дивизии в войне», причем велел сесть здесь, в штабе, и заняться этим сегодня же, как он сказал, «сейчас же».
— Разрешите завтра, с утра? — вытягиваясь перед ним по стойке «смирно» и весь внутренне сжимаясь, попросил я: отказаться от участия в праздновании дня рождения Аделины и, главное, от знакомства с Натали, особенно после утренней неприятности, было крайне огорчительно.
Полковник с обычной своей настороженностью внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь определить причину моей просьбы и нет ли тут подвоха, и я уже подумал, что откажет, но он согласился:
— Разрешаю.
Обрадованный разрешением полковника Кириллова перенести работу над отчетом на следующий день, я вышел из его кабинета и поспешил в конец длинного светлого коридора, чтобы встретиться и поговорить с Кокой. Справа тянулись представительные темно-коричневые двери кабинетов с исполненными каллиграфическим писарским почерком аккуратными табличками, слева — большие широкие окна, часть из них была открыта, и оттого в коридоре приятно тянуло прохладой. Условным стуком я трижды ударил костяшками пальцев в самую последнюю, обитую металлом дверь с броской категорической надписью красной масляной краской: «Посторонним вход воспрещен!» Спустя полминуты маленькое глухое окошечко в ней приотворилось, затем щелкнул замок, и Кока, выйдя ко мне, сразу же — по инструкции — захлопнул за собой дверь. Он был по обыкновению в синих нарукавниках.