Николай Пушков — Кока — был на полтора года старше меня. Высокий, красивый, подтянутый, с прекрасными серыми глазами и длинными ресницами, с волевым подбородком, румяный, несмотря на почти ежедневное многочасовое сидение в закрытом помещении.
— В Москву едешь? — облегченно потягиваясь и, должно быть, радуясь передыху, прежде всего спросил он.
— Нет.
— Жаль, — вытаскивая пачку дешевых немецких сигарет, сказал Кока. — Хотел матери варенья с тобой послать и бате пару бутылок, а ты…
Он даже не поинтересовался, почему я не еду на парад победителей в Москву. Став у открытого окна, закурил и, глядя вдаль, поверх высоких раскидистых кустов уже отцветающей сирени и жасмина, огорченно добавил:
— Погодка шепчет: бери расчет! А я дежурю… Самое обидное — не за себя, за начальство! Такова жизнь и, как говорят реалисты, выше яиц не прыгнешь! Ну, ладно… Не будем усложнять, — он выпустил дым и с приветливой улыбкой посмотрел на меня. — Что волнует твой организм? Чем могу быть полезен?
— Я хотел попросить у тебя на вечер… фуражку… — нерешительно проговорил я. — До утра…
— Компот, ты прелесть! — весело воскликнул Кока. — Очей очарованье, — уточнил он. — А я-то подумал, что ты попросишь у меня живого Гитлера! Или Геббельса… Бери не только до утра, но хоть на неделю!
Отомкнув ключом обитую металлом дверь и напевая вполголоса песенку из фильма «Джордж из Динки-джаза» — «Но, верный своему папаше, я женский род всем сердцем презирал…», — он скрылся в своем сверхсекретном кабинете и спустя, наверно, минуту вышел ко мне с фуражкой и коробкой папирос «Казбек».
Мы обменялись с ним головными уборами, он небрежно надел мою пилотку, затем приладил ее на голове и, улыбаясь, заметил:
— А она мне велика… Мозгов у тебя, очевидно, больше… Что ж, желаю повеселиться!.. Меня Володька тоже приглашал, и телку там для меня уже приготовили, но приходится дежурить… Эх, оттолкнуться бы, но такова жизнь! А я бы с удовольствием составил вам компанию. Мне и без фуражки женщины еще отпускают и не отказывают, даже в пилотке! — пояснил он. — А как у тебя, маячит?
Конечно, последней фразы он мог бы и не произносить: я в этом не сомневался. Было в сказанном что-то обидное, но я так был поглощен предстоящим вечером, жил ощущением чего-то радостного, что это меня ничуть не задело.
Он приятно грассировал. Втайне я не мог ему не завидовать: его внешности, обаянию и приветливости, умению легко и просто строить отношения с людьми и всем нравиться, и эта легкость, с какой у него всегда все получалось, изумляла меня. Не без грусти я подумал о своей деревенской неотесанности.
— Я тебя люблю, Компот, — продолжал Кока, — и как другу хочу вручить «Казбек». Для представительности, для фасона. Пусти им там для понта пыль в глаза!
Он достал роскошную никелированную зажигалку, открыл коробку папирос, посмотрел и протянул их мне:
— Здесь пять папирос. Три можешь израсходовать, а две вернешь вместе с коробкой. Подыми там для фасона, для понта! Как старший офицер.
«Казбек» по табачному довольствию получали только командиры полков и командование дивизии, откуда взялась эта коробка у Коки, я не представлял, но был тронут его заботой и вниманием и, поблагодарив, осторожно опустил коробку в карман.
Меж тем, став серьезным и снова задумчиво глядя вдаль, где по шоссе изредка тарахтели одиночные машины, он спросил:
— Как ты думаешь, Компот, какие проблемы встают перед страной и всем прогрессивным человечеством после окончания войны? Генеральная линия партии тебе ясна?
Не представляя, что подразумевается под генеральной линией партии, что он конкретно имеет в виду, я нелепо улыбался.
— Восстановление разрушенных городов… и всего народного хозяйства… — припоминая газетные статьи последних недель, ответил я. — Забота о вдовах и сиротах…
— Это верно. Ты, как всегда, подкован на все четыре копыта! — похвалил он меня. — Но все же сегодня проблема номер один — изголодавшиеся женщины! Нехватка мужчин лишила их разума, а насытить всех невозможно! Последствия этой всемирной диспропорции поистине непредсказуемы! — озабоченно заметил он.
Я сосредоточенно повторил про себя сказанное им, стараясь запомнить и осмыслить. Я впервые слышал о проблеме с изголодавшимися женщинами, я о ней даже не подозревал и от неосведомленности в который уж раз ощутил некоторую неполноценность. Как шифровальщик, Кока всегда знал больше не только строевых, но и штабных офицеров, я верил ему всецело. Я знал, что такое «дислокация» и даже «диспозиция» — любимое слово преподавателя в училище подполковника Горохова, но что означает слово «диспропорция» — надо было уточнить, выяснить. Ожидая, что еще он скажет, я смотрел на него, готовый запомнить и понять, уразуметь каждую его мысль.
Он отнесся ко мне по-дружески. Я его не просил, он сам дал мне папиросы и зажигалку, и сейчас я ждал от него еще напутственного слова, и он, очевидно, интуитивно это понял.
— Офицер-победитель должен быть готов… все, что шевелится! — наставительно сообщил он, употребив крепкий, означающий весьма энергичные действия русский глагол и, оборотясь ко мне, с улыбкой протянул руку: — И помни: как только — так сразу, — строго предупредил он. — Да поможет тебе фуражка! Желаю успеха! Давай!
Через открытое окно послышались голоса и топот ног. Перегнувшись через подоконник, мы посмотрели во двор. Метрах в двухстах вправо, за геометрически ровными газонами темнозеленой травы и посадками высоких раскидистых кустов уже отцветающей сирени на военном учебном плацу, залитом по-летнему жарким солнцем, маршировали поодиночке и группами в пять- восемь человек солдаты: оттуда доносились крики команд сержантов, пересыпаемые матерными руководительными словечками. Глядя на них, Кока сказал:
— Особое пополнение… Володька их презирает и ненавидит… И у меня к ним должна быть только бдительность. А мне их жаль!
Его красивое лицо выражало огорчение и, пожалуй, виноватость: мол, видишь, я обязан относиться к ним плохо, с бдительностью и неприязнью, а у меня не получается.
Я всегда гордился тем, что был безупречный, чистый «как стеклышко», с хорошей биографией, как писалось в анкете: «не привлекался», «не состоял», «не проживал», «не был», «не исключался», но ко всем этим людям — они именовались «контингент» — в глубине души тоже испытывал жалость или сочувствие. Проведя без малого три года в действующей армии, я знал, сколь зыбка и скоротечна жизнь на передовой и не только у рядовых и сержантов, но и у офицеров, и как легко и неожиданно, по стечению обстоятельств или по непредсказуемой элементарной случайности, можно оказаться в плену у немцев. Обожаемый мной капитан Арнаутов никогда не выказывал в разговорах ни жесткости, ни осуждения, ни тем более презрения к бывшим военнопленным. Он говорил:
— Не надо забывать, что в начале войны и почти до середины сорок третьего года обстановка на фронтах была не просто сложной, а подчас критической. Воюй до конца, до смерти — в этом оказалась наша сила, но всякому несомненно хотелось жить… В конце концов, у каждого своя судьба, и никто не виноват в том, что оказался в плену. Но презирать и ненавидеть за это, если только добровольно не сдался немцам, нельзя. Многих из них пожалеть надо, они свою горькую чашу выпили до дна, и не раз, думаю, сожалели, что не были убиты.
Я еще раз убедился, что жалость и доброта — самые характерные и сильные свойства русской души, и не надо стыдиться их проявлять. Правда, время показало, что для многих из них пребывание в плену было не последним дном, а лишь донышком тех бед, мытарства, горя и несчастий, которые им и их семьям предстояло вынести.
Но Володька был убежден, что никаких оправдывающих пленение обстоятельств не существует, эго придумывают сами трусы и предатели. Плен означает капитуляцию, а какое имеет право офицер сдаваться в плен, когда рядом гибнут его товарищи? Услышав, как вечером после поверки бывшие военнопленные пели: «Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело», он с нескрываемым презрением сказал:
— Просидели всю войну в плену, а теперь горланят, как ни в чем не бывало. Надо еще хорошенько выяснить, как кто в плен попал и достойны ли они того, чтобы служить в Красной Армии, однажды они ее уже предали, и ни сочувствовать, ни доверять им я не могу.
Все, что относилось к армии и к офицерской чести, было для Володьки свято.
Выдохнув папиросный дымок и задумчиво глядя в сторону плаца, Кока продолжал:
— Знаешь, Компот, мы должны радоваться, трижды Богу молиться, что война окончена, а мы остались живы и даже в плену не побывали. А представь себе, что мы бы топали сейчас в ботиночках с обмотками, как рядовые, и отделенные сержанты и те же рядовые гоняли бы нас на жаре как бобиков и материли, и оскорбляли… И хоть ты попал в плен раненым или даже без сознания — никому и ничего не докажешь! И все твои письма и рапорты — как о стенку горох! Ведь там и офицеры есть, которые воевали, некоторые и награды имели, но признаны недостойными для восстановления… Или Москва не подтверждает присвоение офицерского звания, так тоже случается… — в невеселой задумчивости говорил Кока. — У меня-то меньше шансов было в плену оказаться, а у тебя их хватало.
Он был прав, заметил верно и справедливо: у шифровальщика штаба дивизии было несравненно меньше шансов оказаться в плену у немцев, чем у младшего пехотного офицера, круглосуточно находившегося на передовой не только в наступлении, но и в обороне. За четыре месяца боев в Германии в дивизии пропало без вести десятка три офицеров, некоторые наверняка были пленены немцами, трупы двоих, изуродованные, с выколотыми глазами и следами пыток, я видел в захваченном Оберсдорфе.
Я, конечно, знал о положении наших военнослужащих, о том, что освобожденных из плена на территории Германии призывали в армию через полевые военкоматы, созданные при армейских запасных полках, рассредоточивая в ротах по взводам и отделениям. В приказах с одним и двумя нулями для офицерского состава их именовали «особым пополнением», или сокращенно «ОП», причем запрещалось посылать их в подразделения связи и разведывательные, отчего у меня в роте не было ни одного бывшего военнопленного и я с ними непосредственно не сталкивался. В приказах офицерам предлагалось круглосуточно присматривать за этими людьми, не назначать их в боевое охранение, в разведку или в мелкие группы, выполняющие самост