— Но если она узнает, то повредит.
— Но вряд ли это моя вина! Это ее вина, что она такая ранимая.
— Я думал, что именно ее ранимость привлекает тебя в первую очередь.
— Иди на фиг, Патрик!
«Не могу поверить в происходящее», — думал Патрик, чувствуя головокружение, как будто плывет среди звезд.
— Честно говоря, с такой девушкой, как Антония, тебе лучше объясниться начистоту. Если ты сам ей все расскажешь, она наверняка простит тебя.
Дрожа, Майлз свернул новую сигаретку.
— Не пойдет. Я ее знаю.
Патрик вздрогнул.
— В большинстве случаев, — продолжил Майлз, — она пугающе наивна. Но глубоко в ней есть какая-то твердость. Что-то, что невозможно нарушить.
Патрик был удивлен, он тоже это почувствовал.
— Нет, Пэдди, она не из тех, кто прощает. Nope. Nyet. Невозможно, Хозе, — выдал тираду Майлз.
Патрик вздохнул.
— Так что же ты намерен делать? Ты хочешь, чтобы я прикрывал тебя, когда ты обманываешь свою девушку?
Майлз пожал плечами.
— Похоже, поскольку ты отказываешься освободить меня от Ниссы. Хотя, откровенно говоря, я думал, это наименьшее, что ты мог бы сделать.
Ответа не последовало. Майлз никогда не выходил за рамки и не говорил этого, но временами он допускал мягкие напоминания о том, что Патрик ему должен.
Патрик сказал:
— Ты, кажется, не сомневаешься, что я останусь в игре.
Усмешка Майлза казалась белой в лунном свете.
— Так же уверен, как в том, что Бог делает маленькие зеленые яблочки, Пэдди, мальчик мой.
— Почему? Я мог бы сказать Антонии в любое время, когда захочешь. Я мог бы завтра пойти к ней и сказать.
— Но ты ведь не сделаешь этого. И мы оба это знаем.
— Почему не сделаю?
— Потому что ты мой лучший друг.
Патрик быстро отошел на другой конец террасы.
— Ты ведь не веришь во все это дерьмо насчет лояльности, — бросил он через плечо.
— Нет, но ты веришь.
Патрик не ответил.
Майлз подошел и встал рядом с ним.
— Ты не расскажешь Тони, — спокойно сказал он. — У снежного кома нет шанса в аду.
О, Патрик об этом думал. Уже две недели он думал об этом. Почему бы просто не подойти к Антонии и не сказать: «Слушай, с Майлзом ты теряешь время. Он уже несколько месяцев путается с Ниссой».
Его останавливал не только Майлз, но и то, что это ранит Антонию. Патрик знал своего друга. Если Антония бросит Майлза — а она сделала бы это, если бы узнала от кого-нибудь, что он путался с Нериссой, — он бы порвал с ней. Вредить людям было единственным, истинным, данным свыше талантом Майлза.
Не то чтобы требовалось много таланта навредить Антонии. Она чувствовала слишком глубоко, и это делало ее слишком ранимой. Майлз без труда найдет, во что вонзить свои зубы. Ее отец, раскопки, Кассий. И он закусает до смерти.
Патрик взглянул на друга. Что, черт возьми, она в нем нашла, в конце концов?
Он не желал думать про них с Майлзом. Рано или поздно Майлз попытается рассказать ему, какова она в постели, и тогда он не сможет удержаться, чтобы не набить ему физиономию.
Он сказал:
— Объяснись с Антонией. Это единственный путь.
— Нет.
— Почему?
Майлз бросил сигаретку в сад, и они наблюдали красную дугу, исчезавшую в темноте.
— Потому что я — не ты, Патрокл. Иногда я хотел бы быть таким, но не могу.
Чарльз Хант сидел в пижаме у своего стола, уронив голову на руки. Он слишком устал, чтобы работать, но был слишком уязвлен, чтобы думать о сне. Об этом его предупреждали доктора, и он уже чувствовал симптомы. Даже не боль, а скорее сжимание в груди. Он выключил настольную лампу и дал лунному свету заполнить комнату. Может быть, это прогонит тяжесть.
В открытое окно он мог видеть жуткое сияние Сарака. Было одно место на реке, куда всегда устремлялся его взгляд: точка, где вода бурно пенилась между двух огромных валунов. Белая пена… Бесконечно стираемая и бесконечно возобновляемая. Он находил это гипнотическим. Она будет здесь всегда. И после того, как закончатся раскопки, и после того, как он умрет.
Он помассировал голову. Еще две недели, и он будет точно знать, что всегда знал в душе: эти раскопки, первые и последние, которыми он когда-либо руководил, оказались тотальной неудачей. Он предполагал, что будут говорить на факультете: «Ну, Чарли, не повезло?» Какой позор! И это после таких стараний! Улыбки перейдут в высмеивание, когда они узнают правду: римская вилла, в нахождении которой он был так уверен, в конце концов оказалась не на главном участке, а надежно погребенной под современным домом, смежным с ним. Красивый маленький дом с элегантной террасой, который пожилой хозяин-парижанин посещает только пару месяцев в году. Он был так любезен, что разрешил ему раскапывать пустошь, примыкающую к дому.
Этот дом… Он не имел права быть там, из-за него он не мог сделать открытия, которое должно было установить наконец его репутацию. Но что было хуже всего — уже раскопанного оказалось достаточно, чтобы подтвердить его опасения: что римская вилла действительно лежит под домом, навеки недоступная. Это было бесспорно, учитывая те дразнящие девять дюймов мозаики, открытые Тони несколько дней назад, — они шли от основания террасы.
«Вы слышали про Чарли Ханта-последнего? Он абсолютно неподражаем! Он вылизал свой раскоп и испортил его, обнаружив правую ближайшую дверь римской виллы».
Он станет посмешищем. Впрочем, кого он хочет одурачить? Он уже стал посмешищем. Даже для своей семьи. Даже для Тони.
А она талантливая. Она, кажется, инстинктивно знает, где можно найти что-нибудь. Как будто у нее на кончиках пальцев орган шестого чувства. Иногда он ее за это ненавидел. Как ненавидел ее оптимизм и упорство в продолжении поисков. День за днем она продолжала работу в Серсе. Никогда не дрогнула в своей уверенности, что найдет связь между Кассием и этой заброшенной долиной, которую он начинал ненавидеть. Она уже добилась успеха там, где он потерпел неудачу, — получив разрешения на раскопки в Серсе. До сих пор старый Панабьер никому не разрешал тронуть Серс. Он принадлежал его семье много поколений, говорил он всегда, так почему бы не оставить его в покое. Но Тони пошла повидаться с ним, «просто спросить», как она это сообщила об этом, — и фермер сдался. Может быть, он понял, что наконец встретил равную себе.
Нет, подумать только: эта сложная впечатлительная молодая женщина была творением Чарльза Ханта! Его ребенком. Тем самым орущим младенцем, которого он боялся поднять из страха повредить ее, каждую властную прихоть которой он был счастлив выполнить. Как он и Эвелин смогли произвести на свет такое существо?
И венчающим оскорблением будет, если она найдет что-нибудь в Серсе. «Вы слышали новость? Раскоп бедного старого Чарли оказался пустышкой, а у его дочери обернулся козырным!»
От этих мыслей у него пошел мороз по коже.
Как это нелепо — ревновать к собственной дочери. Ревновать к части себя самого.
Но настоящая ирония была в том, что он желал ей успеха.
Он был бы так оскорблен.
Он был бы так горд.
Антония, сидя у стола на антресолях снаружи своей комнаты, услышала знакомый скрип двери из кабинета своего отца и увидела его тень, наискосок перерезающую свет за дверью. С того места, где он стоял — в футе от лестницы, он не имел возможности видеть, что было на ее столе, однако она положила на свои записи лист бумаги.
— Не спится? — обратился он к ней мягко, чтобы не разбудить Моджи.
— Пока нет, — прошептала она. — Думаю, немного работы не помешает.
— Тони, скоро четыре! Надо сворачиваться.
— Я сейчас.
Он не ответил. Может быть, он воспринял это как намек на то, что она более предана делу, чем он. В последнее время его раздражали подобные вещи.
Она подождала, пока он уйдет, и закрыла дверь в свою спальню, прежде чем раскрыть записи.
Ее записи — ее секрет. Бумага — единственное место, где ее мысли не имели ограничений.
Это начиналось как хобби, развлечение для одиночки. Но когда она встретила Майлза, это превратилось в необходимость. А временами это становилось ее единственной связью с Кассием. В течение дня, когда она пыталась лавировать между капризами Майлза и ненадежностью отца, были моменты, когда ее мысли устремлялись к нему и все изменялось в лучшую сторону. Как будто прошлое — его прошлое — было потрясающим сборником историй павлиньей расцветки, ожидающих, когда она перевернет страницу и выпустит свет этой радуги в окружающую действительность.
Вечером она нуждалась в Кассии больше чем когда-либо. Он был нужен ей, чтобы перестать думать о Патрике.
— Я не хотел, чтобы так случилось, — сказал ей Патрик перед отъездом.
Что не случилось? Он имел в виду, что они разбудили ее в два часа ночи? Или то, что происходило между ним и Нериссой?
Так что он имел в виду?
Было легче, когда она думала, что не нравится ему. Но что же ей думать теперь? Его предложение помочь в Серсе и то замечание, которое он сделал на террасе: «Вы всегда говорите „извините“, хотя извиняться вам решительно не за что». Это просто уязвленное тщеславие, говорила она себе сердито. Он избегает тебя вот уже две недели, и, конечно, ты не можешь не думать о нем.
Потом она вспомнила Майлза и почувствовала вину. Он был капризен и несносен, но он нуждался в ней. Он не заслуживает подружки, которая не любит секс и не может оставить мысли о его лучшем друге.
Все это становилось слишком сложным. Проще было в университете, когда у нее никого не было.
Сжав зубы, она заставила себя вернуться к стихотворению, над которым работала. Страница перед ней представляла собой хаос пересечений и кусков текста. Чтобы вернуть себе нужное настроение, она обратилась к предисловию, уже изученному ею.
«Гай Кассий Виталий, — читала она, — родился около двух тысяч лет назад, в 86 году до Рождества Христова. Сын преуспевающего земледельца в римской провинции Gallia Narbonensis, он вырос в имении отца, в юго-восточных предгорьях Пиренеев — в месте, которое он потом обессмертил в своих стихах и которое, предположительно находится в долине Сарака. К несчастью, все попытки найти остатки виллы, равно как и святилище, упомянутое в его стихах, ни к чему не привели