Антония чувствовала тепло его руки рядом со своей и равномерные подъемы и спуски его дыхания. Она погрузилась в его запах пота и пыли.
«Я люблю тебя, — говорила она ему молча. — Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя».
Наконец Патрик произнес:
— Мы скажем Майлзу сразу же, как он вернется из Парижа.
— Он вернется сегодня, — сказала она. — По крайней мере, должен. Он, наверное, приедет сразу на мельницу. Я поговорю с ним, как он приедет.
— Нет, думаю, что это должен сделать я.
Она повернулась к нему.
— Почему?
— Он может выместить это на тебе.
— Он не может быть грубым, если ты это имеешь в виду. Майлз — нет. Он не такой.
— Может, и нет, но все же. Я должен быть там. — Он вглядывался в ее лицо. — Как только мы ему скажем, мы уедем на уик-энд. Мы возьмет джип и сразу уедем. И к черту все!
— Да, да, так мы и сделаем.
Его рука потянулась и провела по ее затылку и плечам. Легко, как будто она была стеклянная.
— С ума сойти, — прошептал он. — Поверить не могу, что мы сдерживаем себя из-за Майлза. Если бы роли поменялись, он не стал бы дважды думать.
Ей нравилось, как он выпячивает нижнюю губу, когда сердится. Она встала на цыпочки и поцеловала его.
— Только один день.
— Один день, — сказал он.
Глава 11
К пяти часам вечера следующего дня кантарос был вычищен изнутри и снаружи. Антония сидела в сарае, стараясь скопировать линии его рисунка. До этого она тщательно просеивала песок, находившийся внутри, и просматривала адреса французских авторитетов, которым надо было сообщить о находке. Однако во всем ей удалось добиться минимального прогресса. Где Майлз? Он должен был вернуться уже несколько часов назад!
Они с Патриком договорились не встречаться до возвращения Майлза. Они не смогли бы разыгрывать комедию перед Нериссой и остальными. Но они и не думали, что ждать придется больше чем пару часов. Теперь же ожидание затянулось на оставшуюся часть дня, и Антония начала беспокоиться. Она рисовала себе Майлза, попавшего на «панде» в аварию или лежащего в коме на больничной койке. А возможно, он уловил какое-то затаенное чувство между ней и Патриком и решил исчезнуть на несколько дней, чтобы ее напугать.
Голос Патрика во дворе вернул ее к действительности. Она подошла к дверям. Патрик стоял на ступеньках кухни, разговаривая с ее отцом. На нем была обычная застиранная футболка и пыльные джинсы, он серьезно смотрел на доктора Ханта, обсуждая с ним детали раскопок. Она вспомнила твердость его тела в момент, когда футболка задралась и она положила руку ему на спину.
В первое время, когда она спала с Майлзом, она дни напролет беспокоилась: не сделала ли она какой-нибудь ошибки и достаточно ли привлекательно ее тело? Это было как ожидание экзамена, который она обязательно провалит.
С Патриком она не чувствовала ничего подобного. Ей просто хотелось быть с ним.
Но где же Майлз? Если с ним что-то случилось, она себе никогда не простит.
Но знай она, что ожидание будет таким долгим, — она бы иначе действовала прошлой ночью.
Они с Патриком пришли на мельницу около двух, и он оставил ее у дверей в кухню. Ни говоря ни слова, он вручил ей рюкзак, затем дотронулся рукой до ее щеки, повернулся и ушел не оглядываясь.
Она вошла в дом и зажгла свет — и кухня предстала перед ней во всей своей шокирующей обыденности. Вечная гора грязных кружек в мойке, все тот же беспорядок на столе. Газета в пятнах жира — на ней кто-то ужинал, трио чайных ложек, облепленных сахаром и мухами, заляпанное кровью кольцо лейкопластыря, который никто не потрудился выбросить.
Она не придала этому значения. Какая разница? Она больше не одинока.
К холодильнику была прикреплена раздраженная записка от ее отца. «Поскольку ты не вернулась, — кратко гласила она, — я дал ребенку бутерброд и уложил спать в свободной комнате. Когда ты наконец надумаешь вернуться, будь любезна, ПОСТАРАЙСЯ не разбудить меня».
Написано явно не самым счастливым человеком, подумала она, комкая записку и швыряя в мусорное ведро.
Она пошла спать, положив рядом Патриков рюкзак, и провалилась в сон, едва донеся голову до подушки.
На следующее утро она позвала отца, Моджи, Саймона и Нериссу в кухню, чтобы показать им кантарос.
К ее удивлению, Саймон был единственным, проявившим безмятежный энтузиазм. Нерисса скучным голосом произнесла: «О, как красиво! И, кажется, молодой человек похож на Патрика?» Моджи сперва испугалась, а когда узнала, где Антония и Патрик нашли кубок, выпятила нижнюю губу. Ясно — она почувствовала себя покинутой.
Отец Антонии не сказал вообще ничего. Он опустился на колени и молча стал рассматривать кубок. Потом протянул руку — лишь для того, чтобы отдернуть ее, как она сама прошлой ночью. Его пальцы прикрыли рот, и она видела, как они дрожат. «Великолепно», — прошептал он, сердито моргнув. Контраст между этой дивной вещью и его собственным безнадежным раскопом был слишком убийственным, чтобы вынести его. Она чувствовала себя более виноватой перед ним, чем когда-либо раньше.
В конце концов он поборол свое изумление и объявил, что они должны сделать видеозапись, — это единственный способ показать его специалистам, — поэтому он немедленно отправляется в Тулузу, позаимствовать видеокамеру у своего друга по университету, профессора Мерио.
Антония с живостью согласилась. У них появился бы веский аргумент взять джип, если он уедет на пару дней, и можно даже не объяснять отсутствие машины сколь угодно долгое время. Затем она отвезла его на железнодорожную станцию в Фуа. Она почувствовала печаль и облегчение, видя, как он отъезжает.
Антония опустила карандаш и потерла шею сзади. Нехорошо… Сегодня она не может сосредоточиться ни на чем, даже на вычерчивании линии: близость Патрика и необъяснимое, приводящее в бешенство отсутствие Майлза. Она отодвинула лист в сторону и ушла в созерцание плавных, текучих линий кантароса.
Он стоял в столбе света, пылая оттенком свежей крови. Было в нем нечто, внушающее страх. Она заметила, что ни Саймон, ни отец, ни Моджи ни даже Нерисса не смогли подойти и дотронуться до него. Возможно, все дело в совершенстве симметрии, в чистоте линий.
Рельеф был изумителен: вырезанный с тонкостью и четкостью, с умелым использованием естественных цветовых переходов камня. Грива Пегаса развевалась оттенками глубоко-янтарного цвета, так что казалось, будто она летит по ветру. Тога Беллерофонта имела струящиеся боковые линии цвета шелковицы, грациозно подчеркивающие порывистое движение молодого человека вперед.
Бесспорно, это была работа мастера, и во времена Кассия она стоила немало, возможно даже, как все его поместье. Что было само по себе загадкой: непохоже на Кассия — тратиться на такое сокровище. У него не оставалось времени для материальных вещей, а его «Стихотворения» содержали немало едких намеков на тщеславие стяжателей среднего возраста и падкость городских девиц на богатых мужчин. Так что же привело его к тому, чтобы стать владельцем такого кантароса, как этот? И как он оказался в пещере в простом святилище земледельцев?
Возможно, Плавт оставил его здесь после смерти друга? А почему бы и нет? В отчаянии, что он не может решить загадку, он сделал прекрасную вещь и посвятил ее богине?
Загадка. Все снова вернулось к загадке. In poculo veritas. Истина в кубке.
А может быть, вдруг подумала она, это означает не то, что подразумевают все. Не «ищи истину, когда пьешь», а «Истина — буквально — в самом кубке»? В этом кубке. В кубке Кассия.
— Истина в кубке, — прошептала она, проводя пальцем вдоль края. Она представила Кассия пьющим — из этого кубка. Gai sum peculiaris. Я принадлежу Гаю. Она представила лицо поэта, каким знала его по мраморному бюсту в Римском Национальном музее: высокие брови и слегка нахмурены, как будто он борется с некой мыслью, требующей всего его внимания. Она видела его стоящим у пещеры в Серсе, совершающим жертвенное возлияние кроваво-красного вина из сардониксового кантароса.
Она ощутила трепет предчувствия. Не просто беспокойство, не просто неуверенность, а что-то очень близкое к настоящей опасности.
Но чего?
Она постаралась отогнать это.
Вот что имеют в виду, когда говорят о переутомлении. Столько всего произошло, и так быстро, невозможно все это воспринять. Кроме того, чего ты хочешь, поспав всего лишь два часа?
Но дело было серьезнее.
Когда мы любим, — писал Кассий две тысячи лет назад, —
То надежда и опасения
В равной мере в душе обитают.
Так ужасно сознавать,
С какою легкостью можно потерять возлюбленную свою.
А потому к тебе, богиня, я взываю,
Суеверием понуждаем:
Подари нам немного больше времени быть вместе.
Ликарис слишком юна, чтобы жить лишь воспоминаниями.
Да и мне бы большего хотелось.
Для бессмертной — такой, как ты,
Что такое год или два… или десять…
Скрипнула дверь, и внезапно появился Патрик. Он выглядел таким же измученным, как она. Его лицо вытянулось, и тени под глазами стали заметнее.
— Привет! — сказал он.
— Привет!
— Как дела? Выглядишь бледно.
Она обняла себя рукой за талию.
— Ничего, призрак прошел над моей могилой.
— А я думал, это гусь.
— Что?
— Выражение такое.
— Ох, может быть.
Они обменялись испытующими улыбками.
Он постучал по столу пальцами и взглянул на кантарос, потом опять на нее.
— Нашла что-нибудь там, внутри?
Она покачала головой.
— Только песок. Довольно много для «истины в кубке».
Он вопросительно посмотрел на нее.
— Загадка Кассия, — ответила она. — По крайней мере, я думаю, это то, что она означает.
Ей ужасно хотелось до него дотронуться, и, похоже, он тоже хотел этого. Хотя стоял с противоположной стороны стола.