Его пальцы медленно елозили по поверхности дерева.
— Майлз все еще не вернулся.
— Я знаю.
— Что с ним случилось? Он должен был вернуться несколько часов назад. Он звонил этим утром, откуда-то из автомата, сказал, что приедет к полудню, самое позднее. А сейчас уже шестой час.
— Он приедет, — сказал Патрик. — Послушай, если бы с ним приключилась беда, он бы позвонил. А о несчастном случае мы бы уже знали. Возможно, он просто в игры играет. Ты ведь понимаешь, что он такое. — Но все это прозвучало не слишком убедительно, и глаза Патрика выдавали то же, что чувствовала она.
Он спросил, что сказал ей Майлз, когда звонил.
— Только то, что будет к полудню. — Она решила не говорить ему всей правды. Это только расстроит его.
Майлз звонил с заправочной станции. Как обычно, у него не хватало жетонов. Его голос казался удивительно юным.
— Извини, я такое дерьмо, — бормотал он. — Извини, но я хочу, чтобы ты знала: ты не фригидная. И я действительно тащусь от тебя.
В последовавшей затем тишине она слышала его дыхание, частое и неглубокое, как всегда, когда он бывал под кайфом.
Затем он вдруг сказал:
— Начинаю думать, что не смогу без тебя. — И отключился.
Она почувствовала болезненную жалость к нему, в эту минуту она не могла сказать ему про Патрика.
Патрик с непроницаемым выражением изучал ее лицо, и она спрашивала себя, догадался ли он о том, что она скрывает что-то.
Она поднялась и прошла на его сторону стола.
Он нежно произнес:
— Я останусь и подожду здесь, с тобой.
— Нет, лучше возвращайся в Лез Лимоньерс. Если ты останешься, меня все время будет тянуть к тебе прикоснуться.
Он покусал губу.
— Постарайся не беспокоиться. Он скоро будет здесь. И слушай, — добавил он, — когда бы он ни явился, позвони мне, прежде чем сказать ему. Хорошо?
Она кивнула.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Она дотронулась до его запястья. Затем провела по толстой вене на его предплечье.
Он положил руку ей на затылок, нагнулся и поцеловал ее. Она закрыла глаза. Ощутила жар его губ. Ощутила запах шалфея, свежего пота и запах самого Патрика.
Он резко повернулся и вышел.
После его ухода она долго стояла посреди сарая. Затем взяла наброски, скатала их и вставила в кантарос. Затем заперла кантарос в единственный бывший там буфет, закрыла на ключ мастерскую и, повесив оба ключа на шею, пошла через двор, поискать чего-нибудь попить в ожидании Майлза.
…Тот день, пятница, стал для Патрика чистилищем. В семь утра он пробудился от своих мечтаний об Антонии, чтобы обнаружить, что в Лез Лимоньерс он один. Майлз еще не вернулся. Он зло выругался, принял ледяной душ и сделал себе кофе, пить который у него не было ни малейшей охоты. Потом он строжайше запретил себе думать об Антонии. Какой в этом смысл, если у него нет возможности быть с ней еще неизвестно сколько. Предстоял долгий день.
Если Майлз вернется этим утром, подумал он с надеждой, мы с ним поговорим в открытую, как-нибудь избежав скандала. И — прочь отсюда, как можно быстрее.
Этого не случилось. В середине дня Майлза все еще не было, и Патрик начал беспокоиться, что с ним что-то случилось. Чтобы сохранить равновесие, в наказание он бросился в дневные работы на раскопе. И это действительно было наказанием. Около четырех обычно становилось более терпимо, но жара усилилась. Женщина в пекарне сказала, что скоро грянет шторм, а до того будет étouffant, что, как понял Патрик, означало чертовскую жару.
Только один раз он увидел Антонию — в мастерской, около пяти. Ее губы были припухшими и красными с прошлой ночи, и с расстояния в пять шагов он уловил молочный запах ее кожи. Он желал ее так сильно, до физической боли! Почему они не могли просто послать Майлза к черту и заняться любовью?
Он думал об этом весь день, и ответ был всегда одним и тем же. Дело совсем не в лояльности по отношению к Майлзу, все было гораздо глубже. Независимо от того, когда они с Антонией окажутся вместе, он хотел правильно начать: без лжи и обмана. Не крадясь тайком за спиной лучшего друга. Это было слишком важно, чтобы начинать неправильно.
На примере собственных родителей он знал, как грустно все может обернуться между двумя людьми. Они провели годы, изводя друг друга. И когда наконец мать ушла, отец был совершенно опустошен. «Она вырвала мое сердце», — говорил он обычно сыну. Снова и снова, пока это не перестало быть жалобой, а превратилось для обоих в предупреждение и угрозу.
С Антонией такого не случилось бы. С Антонией все было бы иначе. К собственному удивлению, Патрик обнаружил, что верит в это.
Он снова вернулся к тому невероятному мгновению в Серсе, когда он обнял ее и начал целовать, а она, слегка вздрогнув, начала целовать его в ответ. Момент удивления и восторга — когда он понял, что она чувствует то же, что и он.
Сейчас было шесть, и вечер тянулся перед ним как пустыня. Он не мог вынести долгого ожидания в одиночестве в Лез Лимоньерс, но спуститься на мельницу было бы невозможно. Чтобы заполнить время, он решил прокатиться в Сент-Эвлали-ле-Терм в древнем кабриолете месье Панабьера и там выкинуть все свои деньги, сняв в трехзвездочном, по Мишлену, отеле комнату на уик-энд.
Он знал, что это смешно. В комнате была четырехспальная кровать, Господи! Это даже слишком. Но в любом случае он это сделает. Не для того, чтобы пытаться произвести впечатление на Антонию, — как бы он мог? — а потому, что он нуждался в чем-то материальном, чтобы отметить то, что произошло в Серсе.
Женщина у стойки рецепции — худая блондинка с оранжевым лицом — молчаливо выразили недоверие, когда они с месье Панабьером появились в ее прекрасном мраморном холле. Патрик был в пропыленных джинсах, рваной футболке и лодочных ботинках, скрепленных ниткой. Месье Панабьер — в древнем голубом комбинезоне, ядовито-красном кардигане, связанным его женой, и в жутком нейлоновом парике оливкового цвета.
Старик рассказывал Патрику, что ему было около тридцати лет, когда его жена заказала этот парик по каталогу, чтобы зимой ему было тепло. Сначала он носил его только, чтобы доставить ей удовольствие, но потом парик выгорел на солнце до зелени, и месье Панабьер начал наслаждаться производимым на людей эффектом.
Ему нравился Патрик, потому что тот говорил по-испански и был первым за долгие годы человеком, кого не беспокоил его парик. Патрик воздерживался от упоминания, что он видел и более причудливые наряды в магазине ликеров в Дюбуа, субботними вечерами разыскивая своего отца. Хотя не намного более причудливые.
— Ça à l'air d'une Boche, ce phenomène-là, — невнятно бормотал старик, уставившись на женщину за стойкой. Он с удовольствием вошел в роль переводчика, разрезая воздух грязным пальцем, к видимому удовольствию дамы и гостей на террасе. И когда она назвала сумму, а Патрик достал комок неряшливых банкнот, старик засмеялся так громко, что едва не выплюнул в угол свои зубные протезы. Он был готов ехать пропустить рюмку-другую пастиса с другом в pharmacien's, пока Патрик не напомнил ему о тракторе, что было главной целью его поездки, и они вместо этого двинулись к garagiste.
В Ля Бастид они вернулись в восемь тридцать, и Патрик нашел Лез Лимоньерс в темноте, без «панды» в гараже. Чертовщина! Либо Майлз до сих пор не вернулся, либо он уже внизу, на мельнице. При этой мысли Патрик ощутил удар явной ревности.
Он позвонил на мельницу, и Антония ответила со второго звонка.
— Он не вернулся, — ответила она натянуто.
— Дерьмо!
— Я больше не могу этого выносить.
— Я тоже.
— Я продолжаю напоминать себе, что раньше он тоже так делал, уходил на несколько дней, я имею в виду. Но не могу перестать думать о худшем.
Он не смог ничего сообразить, чтобы возразить на это. Пауза. Он чувствовал, что ей тоже не хочется вешать трубку. Тогда он спросил, что она делает вечером. Это прозвучало как фраза из плохой пьесы, и они оба разразились хохотом.
Она сказала:
— Я буду ужинать на кухне с Моджи, Саймоном и Нериссой. Не хочешь присоединиться?
Он представил себя, сидящим напротив нее под испытывающими взглядами Саймона, и сестер Майлза — сводной и единокровной.
— Нет, — сказал он сквозь зубы. — Я правда не хочу.
— Так и думала, что ты так ответишь.
Он рассказал ей об отеле в Сент-Эвлали:
— Теперь удивляюсь, о чем я беспокоился. Насколько я понимаю, мы никогда не доберемся до проклятого места. Мы закончим в какой-нибудь каталажке, арестованные за публичную непристойность.
Она засмеялась:
— Не думаю, что во Франции есть такое понятие, как «публичная непристойность». Вместо этого, возможно, нам дадут медаль.
В конце концов они повесили трубку.
Поговорив с ней, он почувствовал облегчение. Было девять вечера, но он не мог смотреть на еду. Он снова принял холодный душ, затем прошел в кухню, вынул пиво из холодильника и вернулся на террасу.
Было одуряюще жарко, даже хуже, чем днем. Когда же наконец будет шторм?
Он лежал в одном из шезлонгов и смотрел в ночное небо, разыскивая Большой квадрат Пегаса. Он провел так несколько часов, но не нашел его.
Моджи не спалось. Она лежала с открытыми глазами в свободной комнате на мельнице, глядя на светящийся зеленый циферблат будильника, который дала ей Антония для компании. Ей хотелось, чтобы Майлз вернулся домой, ей хотелось обратно, в свою собственную комнату в Лез Лимоньерс.
Весь день она чувствовала себя ужасно одинокой и заброшенной, а когда легла в постель, стало только хуже. Ей казалось, что она последний оставшийся на земле человек, как Маленький Принц из книжки. Она даже видела себя одиноко стоявшей на крошечной планете, размером с футбольный мяч, летевшей во тьме бездонного пространства.
Патрик и Антония изменились. Она не могла сказать точно — в чем, но они изменились. Даже когда они были с ней, на самом деле они были далеко, где-то там, в месте, куда она не могла бы последовать.