— Это возмутительно! — закричала Дебра. — Эта девушка лжет! Она пытается использовать моего сына, чтобы прикрыть собственную небрежность, — потому что он мертв и не может защитить себя! Она неуравновешена! Мой сын не был вором!
— Миссис Пасмор, — твердо сказал коронер. — Я уверен, что не должен напоминать вам и всем остальным о штрафе за прерывание заседания суда.
— Но она же называет моего сына вором! А где ее доказательства?
— Я адресую этот вопрос ей.
— Я не называла его вором, — упрямо возразила Антония, — но я не лгу. Я только сказала, что он взял кантарос, и именно поэтому мы не вернулись обратно, когда собрали контекстные листы. Нам надо было ехать назад, теперь я знаю это. Но мы не сделали этого. Потому что он взял его. О, конечно же, он собирался его вернуть. Он не был вором. Но он сделал это. Я уверена.
После вспышки матери коронер кратко распорядился освободить зал суда.
Он наблюдал за миссис Пасмор, и по его профессиональному мнению, если кто-то и был неуравновешен, так это она.
О Боже, Боже, Боже! Какое несчастливое нарушение, и по вопросу, имеющему не более чем тангенциальное отношение к делу. Исключая, конечно, то, что, если это правда, то это, по крайней мере, объяснило бы, почему эти несчастные, переутомленные молодые люди остались в горах на душной жаре, вместо того чтобы поступить как все разумные смертные и вернуться домой до того, как случится беда.
Но с каких это пор влюбленные поступают как разумные смертные?
Он снял очки и протер их носовым платком. Ему безумно хотелось ланча.
«Вечный треугольник», — подумал он устало, позволяя себе короткую паузу, чтобы собраться с мыслями.
Слева от него твердо и прямо стояла девушка. Он подумал, что черты ее лица слишком выразительные для подлинной красоты, но она бесспорно привлекательна. Странно, что сама она, казалось, этого не сознавала.
Вот кто был красив — так этот парень. Коронер, счастливый в браке добропорядочный гражданин, почувствовал легкую тошноту, используя это слово для описания другого мужчины, но это было так. Парень имел неуловимое магнетическое качество, способное очаровать оба пола. Неудивительно, что он выглядит таким высушенным.
Вечный треугольник. О Боже…
Несложно представить, как все происходило. Трое молодых привилегированных интеллектуалов очень неразумно отправились в дальний и чересчур жаркий уголок Южной Франции. Спиртное, наркотики, секс. Других вариантов никогда не бывает. И в девяти случаях из десяти никакого вреда от этого нет. Но в этом случае цепь незначительных ошибок и упущенных шансов, безвредных самих по себе, привела к смерти. А теперь мать жаждет крови, и пресса, по-видимому, тоже, если найдет историю достаточно сочной — а так и будет, с этим воровством в качестве «наживки». И тогда… Господи, помоги этой красивой молодой женщине!
Но истина в том, что даже если погибший парень и украл эту злосчастную вещь, обвинять тут некого. Это был просто несчастный случай.
О Боже, Боже, Боже! Заседание проходило так хорошо. Но он едва ли сможет закрыть дело, пока этот глупый пункт не будет выяснен. Он должен поддерживать репутацию дотошности. Кроме того, оставив этот пункт открытым, он получит несварение желудка.
Нехотя спрашивая себя, не делает ли он из мухи слона, он попросил пристава вновь привести к присяге молодого человека для дачи дополнительных показаний. Во время последовавшей затем паузы он в уме сделал примечание: не спрашивать потом семьи о том, желают ли они устроить перекрестный опрос свидетелей. Для такой женщины, как Дебра Пасмор, это было бы приглашением к корриде. Он надеялся, что она слишком переутомлена, чтобы думать об этом.
Девушка была отпущена, и снова появился парень. Он казался ошеломленным столь внезапным поворотом событий. Коронер видел такое раньше множество раз. Свидетель расслабляется после дачи показаний и не думает о том, что его могут вызвать для выяснения дальнейших пунктов.
— Итак, мистер МакМаллан, — сказал коронер без малейшего удовольствия авторитетным тембром голоса, так, что плечи парня расслабились при его словах, — я вызвал вас, чтобы прояснить один маленький пункт. Можете ли вы сделать вывод на основании каких-либо слов или действий умершего, что тот взял этот… артефакт?
Глаза парня были зафиксированы на точке пола как раз перед столом коронера. Он нахмурился, потом потер большим пальцем поперек нижней губы. Не поднимая глаз, тихим голосом, он ответил:
— Нет, сэр. Я этого сделать не могу.
Коронер заметил, как кровь отлила от щек девушки. Она выглядела так, словно ее ударили по лицу.
Парень кинул на нее взгляд и добавил:
— Я имею в виду, что я не знаю, взял он его или нет.
— Только, чтобы внести ясность: вы не можете подтвердить, что он взял его?
— Нет, сэр, не могу.
Коронер был удивлен. Было совершенно очевидно, что парень лжет, хотя до сих пор он был абсолютно правдив. Иногда было даже больно наблюдать за тем, как он старается ничего не упустить, как бы нелестно это ни было для него самого. Так зачем говорить неправду теперь, в пункте, имеющем периферийную значимость? Возможно, после тех разрушительных открытий, которые он вынужден был сделать о своем погибшем друге, он не мог заставить себя заклеймить его еще и вором.
Технически это, конечно же, было лжесвидетельством. Но за двадцать пять лет на службе Ее Величеству коронер изучил, когда можно допустить безобидную ложь. Ясно, что сейчас наступил именно такой случай. Он постарался и освободился от обязательств. И это не имеет никакого значения для результата.
Время сворачивать все это и идти на ланч. Он привел в порядок свои бумаги и приготовился вынести заключение. Случайная смерть, вызванная травмой, ожогами и вдыханием дыма.
Разумеется, это не поможет измученным людям. Они покинут зал суда такими же, как сотни других до них: обвиняя себя и других в отчаянной попытке найти смысл в том, что смысла не имело. Он подавил зевок. Все это было слишком знакомо.
Хотя странно с этой ложью. Он спрашивал себя, почему бедный парень решил, что необходимо лгать.
Глава 18
Верхний Миссенден, Саффолк, пятью днями позже
Антония уже в четвертый раз переодевалась, когда шорох колес по гравию оповестил ее о том, что приехал Патрик.
Она похолодела. В панике бросила взгляд на кучу одежды на постели. Сказала себе, что она смешна, — какая разница, во что она будет одета. Это волнует ее меньше всего.
Она схватила верхний свитер из груды: серого цвета с вырезом под горло, напоминавший ей школу. Свитер сел от стирки и едва доходил до пояса ее джинсов. Она полезла под кровать за мокасинами. Попыталась найти ленту для волос, не нашла ее и собрала волосы резинкой, схваченной со стола.
С бьющимся сердцем она вышла на лестничную площадку и на миг задержалась у зеркала. На нее смотрела изможденная неуравновешенная молодая женщина. Ввалившиеся темные глаза на бледном как мел лице. «Словно дырки от мочи на снегу» — как говаривал Майлз.
— Итак, — сказал коронер. — Вы не можете подтвердить, что он это взял?
— Нет, сэр, — ответил Патрик, — не могу.
Она до сих пор не могла в это поверить. Она снова переживала тот момент, когда он взглянул на нее через зал суда и между ними, как искра статического электричества, проскочила ложь.
Ирония была в том, что все поверили ему и подумали, что она лжет.
— Что касается вопроса о пропавшем артефакте, — сказал коронер в заключение, — я ни в коей мере не уверен, что мы услышали полную правду. Однако я больше не буду говорить об этом, поскольку не считаю, что это относится к смерти покойного, которую я признаю случайной.
«Я ни в коей мере не уверен, что мы слышали полную правду». Коронер предусмотрительно ни на кого не смотрел, говоря это, но Антония почувствовала, как все головы повернулись к ней.
Почему они поверили в то, что она лжет? Или это ей лишь показалось? Или они предпочли Патрика ей просто потому, что он был способен выразить свои чувства, а она — нет?
Независимо от причины, истинная проблема гудела в ее голове, как злая оса: почему он это сделал? Должна же существовать какая-то причина, которую она проглядела. Он объяснит ее сразу же, как только она откроет дверь. Он обнимет ее и извинится, и скажет ей, что собирается во всем разобраться. А она скажет: «Конечно! Теперь я поняла. Теперь все будет в порядке».
Когда она открыла дверь, он стоял к ней спиной, разглядывая подъездную аллею. Он повернулся. Сказал: «Привет». Бросил быстрый взгляд на ее губы, но не сделал ни движения, чтобы поцеловать ее. Он даже не коснулся ее руки.
— Привет, — ответила она.
Он был в джинсах, лыжном жакете, ботинках на толстой подошве и в хлопчатобумажной рубашке цвета индиго, которую до этого она на нем не видела. Она подумала про себя, не Дебра ли Пасмор купила ее для него.
— Легко нас нашел? — спросила она.
— Я засомневался, туда ли попал. Водитель такси сказал, что есть Холт Плейс и Холт Грейндж. А я не мог вспомнить, какой из них относится к твоей матушке.
— Мы те, которые «Плейс». Грейндж — это перестроенный амбар на другом конце поселка. Хотя ты, разумеется, это знаешь, раз находишься здесь, а не там. — Она говорила слишком быстро, но медленней не получалось. Ее челюсти напряженно сжимались. Хорошо, если бы у одного из них хватило храбрости коснуться другого.
Он взглянул на старый дом.
— Это место как раз такое, где вы и должны быть.
Она была удивлена.
— Правда? Гм. Да, возможно.
Синяя рубашка придавала его глазам кобальтовый оттенок. Ей хотелось обвить его руками, ощутить его крепкую теплую грудь и вдохнуть пряный запах его кожи.
Но он до сих пор не сделал ни единого движения навстречу ей, и она не могла заставить себя подойти к нему ближе. Если бы он отстранился от нее, было бы невыносимо.
Ее нутро заполнялось холодной тяжестью.
Она отступила обратно в холл, и он последовал за ней.
— В такие дни, как сегодня, дом бывает несколько сумрачным, — сказала она. Это прозвучало до нелепости похожим на объяснения гида, расписывающего туристам величественный особняк. — Может быть, пройдем в сад, пока нет дождя?
Она прихватила «Barbour» со стойки и повела его через гулкий холл и гостиную с французскими окнами на террасу. Он озирался по сторонам в той осторожной молчаливой манере, которая была ему свойственна, когда он неуверенно себя чувствовал, и она поняла, что было ошибкой приглашать его в Холт Плейс.
Все более и более ощущая себя экскурсоводом, она провела его через розарий и через вересковые заросли, затем вниз по ступенькам и через лужайку к реке. Он шел рядом с ней, держа руки в карманах своего жакета. Впервые со времени их знакомства она заметила легкую хромоту, которой Майлз имел обыкновение дразнить его во Франции.
— Спасибо, что ты проделал весь этот путь, — сказала она неловко.
Он взглянул на нее.
— Я хотел видеть тебя.
Она помялась.
— Я думала, будет лучше поговорить с глазу на глаз. По телефону невозможно. Все эти дни Дебра отсоединяла меня. — Она бросила на него взгляд, чтобы убедиться, как он это воспримет, но его лицо оставалось внимательно-спокойным. — Я не имею сил сейчас сталкиваться лицом к лицу с Лондоном, — добавила она. — Это место стало моим убежищем.
— Действительно, это замечательное убежище, — пробормотал он.
С несчастным видом она рассматривала газон — радость и гордость ее матери. Накануне здесь поработали садовники. Лужайки были сверхъестественно изумрудного цвета, на котором единственное безукоризненное дерево катальпы пылало золотом на фоне темно-серого неба, пробиваемого лучами солнца. За газонами пламенели мощные валы вереска. Капли дождя блестели на террасах, увитых розами. В этом медовом освещении старый каменный дом выглядел необыкновенно величественным и внушительным.
Даже река была в сговоре против нее. Под плакучими ивами Джеффри, их древний лебедь-астматик, улучил именно этот момент, чтобы проплыть перед ними, выгнув свою эбеновую шею в горделивом презрении.
О чем она только думала, зазывая Патрика в такое место? «Принцесса даст аудиенцию в три. Простолюдинов убедительно просят прибыть вовремя».
— Моей матери сейчас нет здесь, — сказала она, пытаясь смягчить впечатление. — Они с отцом уехали в город, так что это место в нашем распоряжении. — Она покраснела. Это прозвучало как приглашение. Или еще хуже, как будто она снисходила до того, чтобы он чувствовал себя непринужденно. — Они должны посетить кардиолога, — добавила она. — Мой отец нездоров.
— Правда?
— Сперва мне казалось, что он выдумывает, но потом выяснилось, что он действительно болен. Какой-то вид сердечной недостаточности. — Она покусала губу. — Конечно, это нас очень волнует.
Он медленно кивнул.
До нее дошло, что он не претендовал на симпатию к ее отцу. Внезапно ей захотелось встряхнуть его. Она тут, видите ли, неловко поддерживает одностороннюю беседу, ненавидит себя за излияния, будучи вынужденной говорить совершенно ненужные вещи, когда не кто иной, как он, создал между ними дистанцию!
— Думаю, ты видел, — сказала она, — что написали о нас в газетах?
Он повернулся к ней.
— Что?
Наконец-то вопрос! Она почувствовала болезненное удовлетворение.
— В «Дейли Мейл» за вторник. Женщина, которая приходит к нам убираться, принесла. Всего пара абзацев. «Происшествие с jeunesse dorée во Французской Ривьере». Что-то в этом роде. Ужасно неточно, конечно, но очень увлекательно, до тех пор, пока это вас не касается.
— Антония, я…
— Они изобразили меня чем-то средним между Медеей и Леди Макбет. Безжалостная искательница сокровищ присваивает бесценный предмет для частной продажи.
— Что? Они написали, что ты его украла?
— О, разумеется, не в такой форме. Но ты же знаешь, как они ловки в косвенных намеках. — Она помолчала. — Кажется, они думают, что я взяла его и постаралась свалить вину на Майлза, поскольку он мертв.
— О Господи!
— Хотя ты там выведен просто замечательно. Эдакий современный Гэри Купер, бросившийся на защиту умершего друга, обнародовав правду.
Он вздрогнул.
— Это просто какая-то пародия на тебя. Тебе не кажется?
— Антония, послушай, я не ожидал…
— Разумеется, никто на самом деле не поверит в эту бессмыслицу. Но ты представляешь, что они об этом подумают: нет дыма без огня. А когда все сказано и сделано, проклятая вещь пропадает, и я по-царски закрываю оба раскопа. От этого никуда не денешься.
— Майлз сделал закрытие. Не ты.
— Но ответственность-то лежит на мне. А это единственное, что идет в счет. — Она отломила веточку ивы и начала отдирать остро пахнущую кору. — И кроме того, ту работу в Кембридже я не получила. Ее отдали кому-то другому.
— Как? Я думал, она у тебя в кармане.
— Я тоже так думала, пока не случилось все это. — Она бросила прутик в реку и смотрела, как его уносит течением. — Ничего страшного. Я подыскала кое-что другое.
Она не стала уточнять, что это «кое-что другое» было предложением от подозрительно неизвестного ассистента профессора из Туксона, штат Аризона, чьей единственной претензией на вхожесть в научные круги была страсть к неолитическим мусорным кучам, слишком бесславным, чтобы заинтересовать кого-то еще. «Не слишком напоминает Рим» — это был единственный комментарий ее матери, в значительной степени решивший исход дела.
— Прости. Я понятия не имел, что может так случиться.
Она принялась за другой прутик.
— Ты не представляешь себе, что это такое — читать о себе ложь в газетах. И знаешь, что действительно ужасно? То, что я вообще об этом беспокоюсь. Беспокоюсь о себе, беспокоюсь об отце и о нашей чертовой карьере, когда Майлз еще даже не похоронен.
— Антония…
— Это заставляет меня чувствовать себя такой подлой и хваткой. Такой грязной. — Внезапно она сорвалась. — Мне только хочется знать — зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем ты солгал?!
Его лицо стало непроницаемым.
— Я не лгал.
Она была поражена.
— Патрик, ну как же, ведь это я!
— Майлз никогда не говорил, что взял его. Никогда. — Это прозвучало так, словно он уже сотню раз прокрутил это в голове.
— Но…
— Ты ведь была там, Антония. И ты знаешь это не хуже меня.
— Как ты можешь так говорить? Все, что он делал — и как он выглядел, и что он не говорил, и что он не делал, — все подтверждает тот факт, что он взял кубок!
Он повернул голову и смотрел на реку.
— Патрик, пожалуйста. — Она старалась, чтобы голос не дрожал. — Твои слова противоречили моим, и они предпочли твои. Кроме того, у меня ведь был повод солгать, разве нет? По крайней мере, так оно выглядит. Я имею в виду, что чертова штука была под моей ответственностью, и, когда она исчезла, очевидно, что мне надо было состряпать какую-то историю, и очевидно, что я оговорила Майлза. Когда ты над этим подумаешь, то поймешь, что это какая-то извращенная логика. Можешь себе представить, каково мне от этого?
Он подцепил носком ботинка кучку листьев. Наконец он произнес:
— Честно говоря, я представления не имел, что все может так обернуться. Но я должен был подумать о Моджи.
— О Моджи? При чем здесь Моджи?
Он нахмурился.
— Если бы я сказал коронеру, что Майлз взял кубок, подумай, что последовало бы за этим.
Сбитая с толку, она ждала, что он продолжит.
— Они бы проторили дорожку к ее двери. Полиция, пресса. Черт, да, может быть, ее собственные родители: «Так значит, ребенок помогал своему брату стащить кубок? Прекрасно, ну-ка давайте допросим ее! И даже если это еще больше поранит ее и без того травмированную маленькую оболочку, это, конечно, жестко, но мы всего лишь делаем свою работу». А ради чего, Антония? Ну что бы из этого вышло? Она ведь все равно не знает, где он находится.
— Не в этом дело.
— Так в чем же? Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Скажи правду.
— Правду… Пойми, Антония, ей ведь только восемь лет! Именно сейчас правда — это последняя вещь, в которой она нуждается.
— А как же насчет меня? Как насчет того, что нужно мне?
Он вздохнул. Потом обернулся и встретился с ней взглядом.
— Извини, — сказал он наконец. — Он просил меня позаботиться о Моджи, и я не могу просто так отмахнуться от этого. Даже ради тебя.
Несмотря на то, что солнце пригревало, она почувствовала озноб.
Река придала его глазам изменчивую зеленоватую синеву, и за его спиной вода сливалась с атласным потоком серебристой ивовой листвы. Ей казалось, что он движется вместе с ними, уносимый течением потока все дальше и дальше от нее.
Она поняла, что потеряла его.
— Это не из-за Моджи, верно? — спокойно сказала она. — То, что ты говорил на следствии. Это из-за Майлза. Ты пришел попрощаться. Из-за Майлза.
Его лицо стало суровым.
Что-то остро кольнуло ее грудь.
— Патрик, это был несчастный случай! Это не твоя вина.
Он не смотрел на нее.
— Если бы не мы, он был бы жив.
— Но…
— Прости, Антония. Прости.
Несмотря на солнце, она продрогла до костей. Ее зубы начали стучать.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он тихо, — а то пропущу свой поезд.
Она стояла, глядя на него. Его лицо казалось растерянным и юным, и ей хотелось сказать что-нибудь — неважно что, — чтобы поправить дело. Но здесь сказать было нечего.
В молчании они повернули и пошли вдоль реки, через газоны, мимо вереска и роз, и бассейна, и теннисных кортов, и через огород в сторону дома. Наконец они достигли подъездной аллеи.
— Ты ведь приедешь во вторник, — тихо спросил он, — на похороны?
Чтобы унять дрожь в руках, она сунула их в карманы.
— Нет, не приеду. Дебра написала мне, чтобы я не приезжала.
Он обернулся к ней.
— Что?
— Она не желает меня там видеть. Она выразилась достаточно ясно насчет этого.
Он покачал головой.
— Она не это имела в виду. Она не в себе, она не знает, что…
— Ну пожалуйста! — вскричала она, не в состоянии больше этого выносить. — Избавь меня от оправданий Дебры Пасмор! Я не хочу приходить туда. Понятно? Я не желаю красться в темных очках, пытаясь спрятаться от «Дейли Мейл»! Я не желаю приезжать попозже и уезжать пораньше, только чтобы избежать обмена мнениями с этой ужасной женщиной! Но больше всего, Патрик, я не желаю сидеть там и смотреть, как ты превращаешься в ее приемного сына!
Он вздрогнул, словно она его ударила. Кровь отлила от его лица.
Начался дождь — легкое, мягкое постукивание по кустам, обрамляющим аллею.
— Извини… — сказала она. — Я не должна была этого говорить. Просто… я не могу туда приехать. Вот и все.
Он открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл его. Затем посмотрел на большой каменный дом позади нее.
— Мне надо идти.
Ей стало дурно.
— Я подброшу тебя до станции.
— Нет, все в порядке, я пешком.
— Это четыре мили.
Чтобы смягчить свой отказ, он изобразил улыбку.
— Спасибо, я доберусь.
Дождь теперь шел вовсю, заставляя рододендроны обвиснуть и поникнуть.
Она сжала губы и кивнула.
— Я пройдусь с тобой до шоссе.
На середине аллеи он повернулся к ней.
— Иди в дом, ты вся дрожишь.
Она покачала головой. Ей пришлось сжать челюсти, чтобы не клацать зубами.
— Иди, — снова сказал он. Он положил руку ей на плечо и слегка подтолкнул. — Иди в дом, ты промокнешь.
Не веря глазам своим, она наблюдала, как он повернулся и пошел прочь. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Он не обернулся.
Вторник, шесть часов, сырой вечер в Белгравии.
Кто-нибудь должен написать книгу на тему «Что делать после похорон», подумал Патрик. Пустое время. Когда вы выполнили все административные формальности и со всем управились, и нечем больше заняться. Полный капец! — как сказал бы Майлз.
Ты не можешь читать, не можешь смотреть телевизор, не можешь даже согреться. Если ты выйдешь пройтись по улицам, то чувствуешь себя как марсианин. Все, что ты можешь, это сидеть в комнате для гостей и разглядывать стены. И чувствовать себя так уныло. Так чертовски уныло.
Да-а… Так что же делать после похорон?
Конечно, сейчас было бы самое время позвонить Антонии. Извиниться. Рассказать, как прошла служба.
Огромная гулкая церковь. Холодное лицемерие речей, включая твою собственную. Душераздирающе малочисленная группка людей, потрудившихся прийти. И растущее понимание того, что ты был его первым и единственным другом.
— Вы разве этого не знали? — равнодушно спросила Нерисса на приеме. Она прибыла утром и выглядела великолепно в чем-то новом и черном, явно купленном в Париже.
— Нет, — ответил он, держа в руке бокал вина, которого ему не хотелось, но надо было выпить — за Майлза. — Я этого не знал.
Принимая все это во внимание, сейчас было бы самое подходящее время позвонить Антонии. И, рассказывая ей о похоронах, он мог бы спросить, почему она не изменила своего мнения и не приехала.
На протяжении всей службы он оглядывался, чтобы посмотреть, здесь ли она. Он продолжал надеяться до тех пор, пока все не начали выходить на залитый дождем церковный двор. Пока его не ударило: она не пришла.
Не то чтобы он осуждал ее за это. Нет, после всего, что она рассказала ему о газетах и о письме Дебры…
Нет, после того, как он повел себя в Саффолке.
Приемный сын.
О Господи, как она это сказала!
Он встал и начал бродить по комнате. Конечно, она не думает, что он одалживается у Пасморов? Конечно, она не это имела в виду?
Хотя, может быть, и это. Имея такое происхождение, она с этим наверняка сталкивалась.
Нет, хорошо, что он не совершил такой глупости и не позвонил ей. Он не должен сдаваться. Разрыв — вот что это было. И это единственное, чего он заслуживает.
Он подошел к окну и постоял, глядя на улицу.
Теперь ты свободен, сказал он себе, выпрямляя плечи. Свободен добиваться своих целей. В чем бы они ни состояли. Но лучше подумай о чем-нибудь более прочном, парень, потому что врач из тебя не получится. Помогать людям, кажется, не твое дело.
Как она смотрела на него, когда он уходил по аллее…
Вот дерьмо! Почему ты не можешь прекратить думать о ней? Это в прошлом. Теперь ничего не вернешь. Оставь всю эту глупую неразбериху позади и двигайся вперед.
Ему необходим стакан спиртного. Целую чертову колонну стаканов, выстроенных друг за другом и ждущих экзекуции, пока он не станет до посинения, мертвецки пьяным. Как обычно говорил Майлз, — до поросячьего визга. Да. Он хотел напиться до поросячьего визга.
Стук в дверь. Он вздрогнул.
— Не возражаете, если я войду? — спросила Дебра. — Я разбирала оставшиеся от Майлза вещи и нашла кое-что для вас.
Она была в одной из своих блузок в полоску и в обтягивающих джинсах от Армани. Сразу же по возвращении из церкви она поднялась к себе и переоделась, презрев увещевания Джулиана прилечь ненадолго.
Она никогда не ложилась днем. Патрик удивлялся: когда она спит? Ее жизнь состояла из сплошных задач. Когда они с Джулианом предлагали ей свою помощь, она отвечала им слабой лунатической улыбкой и возвращалась к работе, как будто ничего не слышала.
Едва увидев, что лежит в ее ладони, он узнал вещь, и его начало мутить.
Это была та самая римская монета, которую она подарила Майлзу, когда он поступил в Оксфорд. Великолепный серебряный динарий, с профилем Константина на одной стороне и с рассекающей волны триремой, на другой. Майлз с гордостью держал его на своем столе — он любил подобные «интеллектуальные» штучки. И, хотя он никогда не говорил об этом, он был явно польщен тем, что мать посчитала его способным оценить подарок.
Однажды они с Патриком перевели надпись по краю монеты: «Fel. Тетр. Reparatio» — «Возврат к более счастливым временам». Эта надпись привела Патрика в ужас. Возможно, Дебра не знала латыни. Или она никогда не изучала монету достаточно внимательно, чтобы обратить внимание на надпись.
Он откашлялся.
— Я прошу прощения. Я не могу это принять.
— Пожалуйста. Я настаиваю.
— Нет, извините, нет.
— Я хочу, чтобы она была вашей. — Она замолчала, и он заметил, как напряглись мускулы вокруг ее челюсти. — За то, что вы сказали на следствии. Вы заступились за него. Вы сказали им всем, что он не был вором.
Патрик опустил взгляд на монету, лежащую в ее ладони. Felix temporum reparatio. Возврат к более счастливым временам.
Возьми этот волшебный талисман, промолвила колдунья, и ты станешь моим избранником, а я дам тебе несметные богатства…
Если бы сейчас его видела Антония, какой был бы повод сказать: я ведь тебе говорила! Приемному сыну предлагают награду за ложь сквозь зубы. За отказ от нее.
Он перевел взгляд на лицо Дебры.
Кожа вокруг ее глаз собралась в складки, даже помада исчезла в маленьких сливового цвета складках. Она не была ни злой колдуньей, ни приемной матерью. Она была хрупкой женщиной, чей щит озлобленности не был достаточно крепок, чтобы скрыть ее боль.
Она выглядела изможденной. Наверное, в качестве отдыха она играла в игру «если»: если бы я проводила с ним больше времени, если бы я лучше знала его, если бы… если бы… если бы…
Хорошо, пусть, подумал Патрик. С этого момента пусть так и будет. Ты не можешь ничего изменить. Ты не можешь вернуться назад и начать все сначала. Майлз мертв. Тебе придется с этим жить.
Он взял монету у Дебры из рук и почувствовал обжигающую тяжесть металла, легшего в его ладонь.
— Спасибо, Дебра, — сказал он.
В день похорон, в шесть вечера, Антония закончила вычищать свою комнату в Верхнем Миссендене.
Она снесла большую картонку с бумагами вниз, к устройству для сжигания отходов за грядкой ревеня, прихватив коробок спичек, банку «Bar-B-Blaze», и половину бутылки «Пино Гри», из которой она выпила в память Майлза, в тот момент, когда должна была начаться служба.
Она собиралась разжечь огонь, гадая, где обронила спички, когда над грядкой ревеня возникло лицо ее матери.
Миссис Хант заметила бутылку в руке дочери, но промолчала.
— Ты все еще дуешься из-за того, что сказала твоя сестра?
Антония одарила ее нервной усмешкой.
— Конечно же, нет! В последний раз Каролина докопалась до меня, когда мне было восемь!
— Это хорошо. Потому что, когда ты закончишь поджигать грядки с овощами, мне понадобится твоя помощь. Твой племянник ведет себя отвратительно, хуже чем обычно даже по его меркам. А ты — единственная, кого он слушается.
— Это потому, — ответила Антония, делая очередной глоток из бутылки, — что я иногда поколачиваю его.
— Что ж, пожалуйста, не стесняйся, ты нас очень выручишь. И приходи побыстрее.
— Буду через минуту.
Ее сестра приехала без предупреждения со своими тремя непослушными и приставучими детьми немного старше пяти. «Стихийное бедствие», — пробормотала миссис Хант с фаталистическим пожатием плеч и начала рыться в морозильнике.
В это время в кухню явилась Каролина и начала выговаривать Антонии, что та должна присутствовать на похоронах, дабы «поставить точку в отношениях с Майлзом».
— Ты должна поработать над решением проблемы, Тони. Оно не придет без борьбы.
За ее спиной Антония скроила рожицу своей старшей племяннице и поднесла два пальца к горлу, что принесло бы обеим много проблем, обернись Каролина в этот момент.
Каролина ошибалась. Появление на похоронах ничего бы не дало, кроме открытого объяснения с Деброй Пасмор. Это действительно не могло бы принести «решения», что бы, черт возьми, под этим ни подразумевалось. Хотя она должна была признать, что это звучит мило. Решение. В этом есть какая-то гладкость. Как сахар, тающий в горячей воде.
— Все-таки, — бормотала она, шаря в траве в поисках спичек, — чертовски скоро для этого, я думаю. — Она не хотела примирения с Майлзом. Ей хотелось придушить его за то, что он втянул ее в это дерьмо.
Бедный, эгоистичный, ненадежный, глупый Майлз. Теперь у нее никогда не будет возможности спросить его, почему он считал необходимым встречаться с Нериссой за ее спиной, вместо того чтобы просто прийти и рассказать ей об этом. Она и вполовину так не переживала бы, как ему казалось, потому что она никогда не испытывала по отношению к нему и половины тех чувств, которые она испытывает, — простите, испытывала! — к Патрику.
Бедный Майлз! Если б он только знал. А может быть, лучше, что он не знал? Боже, все это такая путаница!
Она сделала еще один глоток из бутылки.
— Нет, — рассудительно обратилась она к ревеневой грядке. — Если Каролина желает видеть завершение труда, то ей надо выйти и принять этот груз. Финальная стадия переделки Антонии Хант. Стадия первая: вытряхнуть все вещи из платяного шкафа и сдать на хранение в Оксфэм. Стадия вторая: написать елейное письмо Урии Гиппа — этому ассистенту профессора Как-Его-Там, нижайше принимая предложение работы. Стадия третья: грандиозный финал. Отнести в сад все это Кассиево дерьмо, добавить горючего и — фьююю! Отрегулировать желаемую температуру, чтобы истребить все полностью.
Она перевернула коробку вверх дном над устройством для сжигания отходов: туда посыпались книги и бумаги. Первым полетел знаменитый Кассиев манускрипт, включая все копии и дискеты; затем ее коллекция «Стихотворений», во всех известных в Англии переводах: двенадцать томов — плод многолетний поисков в букинистических лавках.
Сожги их. Сожги всю эту чертову кучу.
Пламя ее обрадовало. Было бы приятно согреться для разнообразия. Господи, как ей холодно! Ее зубы опять начали выбивать дробь. Казалось, они никогда не переставали стучать с тех пор, когда она стояла на аллее под дождем, глядя, как уходит Патрик.
В тот момент она поняла, что значит боль в сердце. Как будто кто-то сунул пару стальных пластин в ее грудную клетку и медленно растягивал их, раздвигая ребра и выставляя сердце на холодный сырой воздух. Это чувство не проходило. Оно было с ней целыми днями. Оно было с ней и сейчас. И она никак не могла согреться.
Но прошлой ночью, во сне, к ней пришло решение.
Она скакала верхом на белой лошади вдоль низкого горного хребта, покрытого снегом, легким галопом — что, вообще говоря, было довольно странно, ведь в реальной жизни она боялась лошадей. Она становилась все меньше и меньше и ощущала, как ласку, касание снега к ее лицу: тонкое, мягкое, успокаивающее одеяло из снега.
Проснувшись, она уже точно знала, что делать.
Чистый, голый склон холма, покрытый снегом. Начать с чистого листа — вот что тебе нужно! Выкинуть весь этот мусор и начать все сначала.
После долгих поисков она нашла спички в палой листве. Неловко зажав подмышкой «Пино Гри», она вылили «Ваг-В-Blaze» в устройство для сжигания отходов, нетвердо чиркнула спичкой и бросила ее. Оранжевое пламя вспыхнуло, едва не опалив ей брови.
— В добрый путь! — выкрикнула она, отпрыгивая назад. — Здравствуй, новая Антония Хант!
Она опустилась на колени и устроилась наблюдать.
Хорошо было чувствовать жар на лице. И сладкий, острый запах влажной травы, и кислый запах горящих книг — это тоже было хорошо! Она обожгла руку крапивой, и этот укус был чистым и обжигающим, но это тоже было хорошо, поскольку сжигало прежнюю Антонию Хант.
Она была рада тому, что подавила искушение позвонить Патрику. О чем было говорить? Какой смысл думать о нем, если это означало думать о Майлзе, и о ее отце, и о Кассии, и о кантаросе, и так снова и снова, пока не вернешься к Патрику.
Он сделал свой выбор. Он предпочел ей Пасморов. Говорить тут было не о чем. И, если посмотреть правде в глаза, это никогда не было большим, чем проявлением щенячьей любви. Да, конечно, двадцать четыре года — немного поздно для щенячьей любви, но ты всегда начинала поздно, ничего не поделаешь. Так что принимай пулю и смотри правде в глаза. Ты отчаялась найти любовь. Бедный Майлз заставлял тебя чувствовать себя неполноценной и фригидной до тех пор, пока ты уже не могла это выносить. Ты должна была запасть на любого. Потом появился этот красивый янки и — чудо из чудес — он вдруг уделил тебе внимание, и все: ты попалась. Ведь так? Но это не значит, что это была любовь.
— Как бы там ни было, теперь все позади, — прошептала она, взмахнув бутылкой над огнем. — Патрик МакМаллан, настоящим предаю тебя огню!
Она сделала еще глоток и чуть не подавилась.
Теперь все позади. С этого момента главное — работа. Твоя золотоносная жила, твоя путеводная звезда. Если так было вначале, то пусть так будет всегда. Отныне и навеки, до конца мира. Аминь!
Она наклонилась вперед, глядя сквозь отверстия в оранжевое пламя.
— Да. Отныне работа — главное. Придерживайся этого, и ты не ошибешься.
Она закончила бутылку и швырнула ее в огонь.
К ее разочарованию, бутылка не взорвалась, а упала на потрескивающие книги, шипя, как снаряд.
Пламя утихло так же стремительно, как и возникло. Тлеющие угольки отдавали слабое тепло, потом стали серыми, легкий ветерок уносил пепел.
Она села на пятки.
Стальные пластины в ее груди болезненно двинулись. Ее плечи сгорбились. Голова поникла.
Спустя пять недель дамбу наконец прорвало. Из нее вырвались мучительные рыдания. Она молотила землю кулаками. Она с силой вырывала крапиву.
И все это время стальные пластины кололи в груди.
И она не знала, прекратится ли это когда-нибудь?