Антония хотела, чтобы старик поторопился. До сумерек оставалась лишь пара часов, и ей не хотелось вести машину в темноте. Она все еще не отошла от поездки, которая оказалась ужасной: «ситроен» кренился на каждой выбоине, а Патрик бледнел на глазах, стараясь не показывать, как сильно бередят его ногу толчки.
Хуже всего было, когда она пропустила поворот и должна была развернуться у места катастрофы.
— Вот поэтому, — бормотала она, сжав зубы, — я и не села за руль прошлой ночью. — Она переключилась на первую скорость и постаралась не думать о Майлзе. — Полагаю, старый Панабьер знает, что мы едем к нему?
Патрик покачал головой.
— Я звонил, но он не отвечает. Ты же знаешь, какой он.
— Потрясающе! А может, его вообще нет?
— Нет, он дома, поверь мне.
— Ты это уже говорил.
Когда они завернули во двор, распугивая кур, Патрик сказал:
— Обещай на него не сердиться. Он старый человек, которому тяжко пришлось во время войны, и он потерял жену. Помни об этом.
— О чем ты?
Он в упор посмотрел на нее, и у нее внутри все перевернулось.
— Просто помни об этом и не сердись.
…Наконец месье Панабьер с торжествующим видом выбрался из подвала с филигранью паутины на своем оливково-зеленом парике. В руках он держал две пыльные, чрезвычайно внушительного вида бутылки «Pic-St-Loup» и огромную, очевидно еще довоенную, жестянку с патентованным средством для укрепления волос.
Он торжественно водрузил жестянку на кухонный стол перед Антонией, потом достал из сушки три бокала и наполнил их.
— Santé, — сказал он.
— Santé, — повторили они.
Вино было чудным: крепким и хмельным, с перечным послевкусием.
Антония указала на жестянку.
— Что это?
Патрик и месье Панабьер обменялись взглядами.
— Это, — сказал Патрик, — то, ради чего звонила Моджи. — Он покрутил свой бокал в руке. — Ей понадобилось время, чтобы набраться смелости и позвонить мне. — Он нахмурился. — На самом деле ей понадобилось много, очень много времени.
Антония взглянула на него. Потом до нее дошло.
— Господи… Господи! Я искала не в том подвале.
— Что? — спросил Патрик.
— Я искала не в том подвале! Это был верный след, но место не то.
— Ты? Ошибалась? — Патрик улыбнулся. — Но это невозможно.
Поскольку она не делала попыток прикоснуться к жестянке, он подвинул ее к ней.
— Ну же, открывай.
После, оглядываясь назад, Антонии казалось, что в тот момент, когда она открыла жестянку, в кухне все замерло. Маленькая черная кошка у печи перестала лизать лапу. Куры на улице замолкли. Солнце скрылось.
— Он даже еще прекрасней, чем я помнила, — выдохнула она, вынимая кантарос из гнезда.
Держа кантарос обеими руками, она медленно поворачивала его, и свет, ловя изображения, оживлял их.
Пегас радостно мчался над полем волнующихся акантов; под одной из веток свернулась в кольцо маленькая змейка. Руки Беллерофонта были простерты в приветствии к потерянному ранее другу. А за его плечом в вечернем небе поднимался набирающий силу месяц.
Антония провела пальцем по контуру месяца.
— Ее звали Тацита, — мягко сказала она. — Тацита Корнелия. — Она смешалась. — После побега из Перузии Тацита уехала в Афины. И там оставалась до самой смерти. В Афинах выросли ее сыновья. «Женщина, исполненная великой смелости и глубины чувств». Ох, как я рада, что это была она! Она нравилась мне больше всех.
Она, осторожно поставив кантарос на стол, в молчании переводила взгляд с Патрика на месье Панабьера. Старик твердо выдержал ее взгляд.
— Помни, что ты обещала, — предостерег Патрик.
— Я ничего не обещала. — ответила она и повернулась к старику. — Monsieur, Pourquoi ne m'avez vous jamais parlé de ceci? [6]
Месье Панабьер смотрел на нее глазами человека, который, семь десятилетий наблюдая людское безумие и зло, научился ничего не принимать всерьез. Он пожал своими тощими плечами.
— Parceque, mademoiselle, vous ne m'avez jamais demandé [7]
Было полпятого вечера, когда «ситроен» показался из-за поворота на Ле Фигароль.
У Антонии не было другого выбора, как припарковаться там, где она парковалась всегда, в самом широком месте дороги, у алюминиевых ворот месье Панабьера.
Никто из них не говорил о том, что они сидят в машине в пятнадцати футах от места происшествия.
Ты сделала это, думала она, ты нашла кубок и решила загадку. Теперь осталось лишь совершить возлияние.
Всегда, сколько она себя помнила, она мечтала о том, чтобы настал этот день. Но сейчас, когда он настал, она чувствовала опустошенность. Произошло слишком много всего.
Патрик молча сидел рядом. Она думала, догадывается ли он о том, какие чувства она испытывает. Или, может быть, он думает о Майлзе?
Они вышли из машины, Патрик неуклюже передвигался на своих костылях. Она открыла багажник и достала оттуда старенький охотничий ранец, пожертвованный месье Панабьером, жестянку с кантаросом внутри и вторую бутылку «Pic-St-Loup», предварительно откупоренную стариком.
Она поставила жестянку на капот и переложила бутылку в ранец, чтобы отнести ее в Серс.
— Это не каленское, — сказала она, — но думаю, пойдет.
Она посмотрела на Патрика. Он стоял бледный, опираясь о капот. Ее сердце сжалось. Он был нужен ей для этого. Она не хотела делать это одна. Но он явно был не в состоянии идти.
— Я думаю, тебе лучше остаться здесь, — сказала она.
Он покачал головой.
— Я пойду. Я не хочу, чтобы ты делала это одна.
— Все будет прекрасно.
— Ты всегда так говоришь.
Она изобразила улыбку.
— Я справлюсь, правда. — Она пыталась взбодриться.
— К тому же богиня предпочитает женщин. Помнишь?
Он наклонил голову:
— Она неплохо позаботилась обо мне в прошлую ночь.
Их глаза встретились. Ей не хотелось думать о том, что могло бы случиться, если бы она его не нашла.
Он взял ее за запястье и посмотрел на часы.
— Думаю, тебе потребуется час, чтобы подняться туда, совершить возлияние и вернуться, прежде чем я начну волноваться и пойду за тобой.
— Прекрасно, — кивнула она.
К несчастью, охотничий ранец месье Панабьера был недостаточно велик, чтобы в нем уместилась жестянка от средства, восстанавливающего волосы. Патрик держал крышку открытой, пока она доставала оттуда кантарос.
Был ясный теплый день, и хотя каталанское солнце уже клонилось к закату, оно еще ярко светило. На секунду Антония подняла кантарос, и он наполнился светом.
— Будь там осторожна, — сказал Патрик.
Она не ответила.
Что-то внутри оправы поймало свет. Она поднесла кантарос ближе к глазам. Во рту у нее пересохло.
— Что это? — спросил Патрик. — Что?
Она прочистила горло.
— Он не упустил ни единой возможности.
— Что ты имеешь в виду?
— «Истина в кубке», — тихо сказала она и, поставив кантарос на капот, провела пальцем по короткой надписи, скрытой под ободом. Она произнесла вслух:
— С. et T. et f.
Патрик спросил:
— Что это значит, — потом повернулся к ней. — Господи, Господи!
— Кассий и Тацита. И сын.
Антония снова потрогала буквы. Она знала, кто это сделал. По контрасту с профессионально выполненной надписью в основании, эта была вырезана грубо. Это была надпись, сделанная человеком, у которого не было опыта резьбы по камню, и он использовал собственный нож. Ему, вероятно, понадобился хороший нож, но главное — решимость, поскольку это был сардоникс, твердый, как гвоздь.
Кассий пил каленское в День Крови и ел кушанье из хлеба, соли и гранатов со своим старым другом Плавтом, перед тем как вскрыть себе вены. Антония подумала о нем, вырезающем инициалы на чудесном кубке. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь — в далеком будущем — совершил возлияние, в котором он так нуждался. Он вырезал инициалы своим ножом, как мальчик вырезает инициалы любимой девочки на стволе дерева.
«Мы выпили вино, — вспомнился знаменитый пассаж из „Писем“ Плавта, — и я последовал на террасу за своим, молодым другом. Я старался удержаться от слез, но он выглядел совершенно безмятежным. „Плавт, — сказал он, — я не хотел говорить до этого момента, но сегодня — День Крови“. Потом он удивил меня, улыбнувшись. „Как удачно! Это хороший знак, тебе не кажется?“
Я опасался, что не понял, что он имеет в виду, и не имел духа ни спросить у него, ни улыбнуться в ответ. С этого дня, думал я в опустошении, я буду меньше беспокоиться о том, как я живу».
Закатное солнце наполнило кантарос рубиновым светом.
Закат Дня Крови, подумала Антония. Хорошее время для возлияния.
Снова это чувство недоверия. Слишком много всего. У нее начало щипать глаза.
Патрик прислонился к капоту, положил руки ей на плечи и развернул к себе.
— Я пойду с тобой, — сказал он.
Она покачала головой.
— Ты не можешь. Твое колено…
— Я справлюсь.
— Но.
— Ты должна привыкать к тому, — нежно сказал он, — что ты теперь не одна.
Он посмотрел ей в лицо, поверила ли она.
Антония вытерла глаза костяшками пальцев. Наконец она кивнула.
— Ну что ж, пошли, — сказала она.
Примечание автора
Я думаю, мне следует коснуться нескольких вопросов, которые могут возникнуть у читателей, знакомых с римской историей.
Первое — даты. День Крови, 24 марта, стал официальным праздником при императоре Клавдии, спустя несколько лет после Кассия. Однако есть множество свидетельств, что празднества в честь богини Кибелы проводили и раньше, так что, я полагаю, нет большой натяжки в том, чтобы перенести День Крови вперед на пару десятилетий. (Другой вопрос, что со времен Кассия календарь изменился, поэтому 24 марта не соответствует тому же числу в мире Кассия. Но я не думаю, что это беспокоило бы Кассия или Антонию.)