Когда все из кухни вывалились и они остались одни, Катя беспокойно и растерянно подумала: а как теперь он с Петрованом сойдется? Обо всем, конечно, Катя Михаилу писала в письмах, и он одобрял ее замужество, да ведь письма одно, а как теперь, на деле-то, получится, как примет его Михаил, все-таки Петрован-то инвалид. А Михаил будто мысли ее прочитал. Еще и не вышли все из кухни, он подошел к Макееву, обнял его со словами:
— Спасибо тебе, дядя Петрован, мое большущее… что в самый тяжкий час ты Катю под крыло взял… Человека в ней увидел.
Беспокоилась Катя, как Михаил и Фроську примет, наполовину пилюгинскую. Пока колготились в кухне люди, дети молчком сидели в своей комнате, и Катя краем уха слышала, как старшая ее дочь присмиряла младших. Но и тут все вышло лучше некуда. Обернувшись от расчувствовавшегося Петрована, Михаил спросил:
— Это, слышу, Фрося там, что ли, младших-то наставляет?
— Да кто же еще, — кивнула Катя.
— Ну-к, покажите мне сперва мою старшую племянницу.
Катя вывела Фросю со словами:
— Вот, Фросенька… Это твой родной дядя. Ну что ты, глупенькая?
Девочка, растерянная, молчала.
— Ну, здравствуй, Фрося. Вон ты какая уж большая да красивая. Сколько же тебе годков-то?
— Восьмой. В школу нынче пойду, — ответила она.
— Восьмо-ой! Помощница матери с отцом выросла.
— Да уж и не знаем, как бы мы без нее, — сказал Петрован.
— Ну а коль такая послушница да помощница — глянь-ка, чего я тебе привез.
Михаил, щелкнув замками, открыл чемодан, плотно набитый всякой всячиной, вынул шелковое цветастое платье, косынку, блестящие ботиночки и яркую коробку шоколадных конфет.
— Вот гостинец тебе. На-ко, Фросенька.
Девочка взглянула на отца, который гремел у печки заслонкой, потом на мать.
— Возьми, доченька.
Только после этого она взяла подарки, прижав их к себе, побежала из кухни в комнату. На пороге обернулась с лучистой улыбкой:
— Спасибо…
— Ну, теперь других давайте моих племянников.
Михаил щедро одарил всех — Марийке с Данилом привез ворох всякой одежды и игрушек. Кате подал невиданной красоты шаль с кистями, а Петровану плотного синего бостона костюм.
— Миша, Миша… — только и выговаривала Катя сквозь наворачивающиеся слезы, жалобно и беспомощно. — Да ты чего же… Зачем столько… Это ж какие деньги надо!
— Я ж там работал, Катя, а не баклуши бил. Тюрьма-то — она только для преступников. А вот тебе мой самый главный подарок.
И он протянул ей небольшую коробочку. Катя понимала, что там какая-то драгоценность, невольно отступила назад.
— От ты, как Фрося будто. Так то ребенок. Держи.
Катя подрагивающими пальцами раскрыла коробочку и осела на стул — на бархате лежали большие, крученого золота серьги с искрящимися камнями.
— Это ж… они ж… алмазные! — выдохнула она с неподдельным испугом.
— Да, сказали в магазине, что будто бриллиантовые, — улыбнулся Михаил.
— Да у меня ж… и дырок в ушах нету.
— Теперь проколоть придется.
Оставив коробку с украшениями на столе, Катя поднялась и как пьяная опять упала на плечи брата, глухо зарыдала, затряслась. Михаил, как недавно сама Катя, широкой и сильной ладонью мял ее волосы и говорил:
— Все беды наши, Кать, кончились. Кончились! Теперь жить будем.
… Через час в дом к Макеевым набился чуть не весь колхоз. Петрован лишь растопил печь, но приготовить они с Катей ничего не успели, да в этом не было и надобности, люди натащили всего сами — и солений, и жарений, и спиртного. И Катя и Петрован от такой людской щедрости поначалу были ошеломлены и растеряны, ведь, — как ни крути, срок отбывал он все-таки за убийство человека, только сам Михаил все принимал как должное, и он же сказал сестре:
— Они ж не за меня, Катя, а за тебя радуются.
— Ох, не знаю, Миша, ничего-то я не понимаю! — воскликнула она. — Все, все на свете почему-то переворачивается.
— А все, кроме человеческого понятия.
Это сказала Лидия Пилюгина. Михаил обернулся к ней и подтвердил:
— Правильно.
Лидия Пилюгина пришла к Макеевым в гости первой, она понимала, что ей надо было прийти вперед других, принесла бутылку водки, кусок розового сала и миску красных соленых помидоров, сказала:
— Вот, Михаил… Примешь ли? — И тут же, глядя ему в глаза, поставила условие: — Только чтоб от всего сердца. Да об Артемии, обо всем прежнем нам с тобой никогда не говорить.
Михаил какое-то время помедлил. Лидия добавила:
— Мы вон с Катериной давно порешили — не было ничего промеж нас с нею прежнего, да и все.
— Приму, тетка Лида, — сказал Михаил, не отворачивая глаз.
— Тогда, Катерина, подай-ка нам стаканчики…
Эта выпитая Михаилом стопка была едва ли не последней, чокался он потом со всеми, чуть пригубливал и говорил:
— Спасибо большое за привет… За Катю вам всем спасибо.
— Да что говорить-то! — воскликнула на это Легостаиха. — Это бабам надо Катерине в ноги кланяться. На каждую у ней души да тепла в такое лихое время хватило. А тебя с возвращением. Если честно сказать, а более ничего и не говорить, так жалели и ждали мы тебя, Михаил.
И Легостаиха, сильно сдавшая и постаревшая за последние годы, выпила целых полстакана.
Раздвижной стол, поставленный в горнице, всех не вмещал, часть людей толпились вокруг него, стояли у стен, а в кухню входили все новые гости, Катя и Петрован метались к каждому, угощали, и каждый говорил им:
— С праздником вас! С возвращением Михаила. С радостью большой.
А откуда Михаил возвратился и по какой причине столько лет отсутствовал — об этом никто ни одним словом даже и не обмолвился.
Наконец Петрован усадил жену за стол рядом с Михаилом. «Ладно, ладно, с остальными да кто еще подойдет я сам покружусь, а ты пристала, попразднуй-ка с братом!» — сказал он ей. Пьяный веселый говор поднимался все выше и выше, послышались уже и песни было, и вдруг все смолкло, сперва на кухне, а потом в комнате — через порог шагнул Степан Тихомилов.
Катя невольно поднялась, а Михаил, державший на коленях трехлетнего Данилку, лишь передал его сидящей рядом с ним Лидии — та с готовностью протянула к ребенку руки — да изумленно поглядел на сестру.
— Мишенька… Я не успела тебе сказать… — промолвила она.
В дверях комнаты застыл Петрован, а за ним стояла, разматывая платок, Мария.
— Что ж… здравствуйте, — в полной тишине хмуро произнес Степан.
— Ты ж, Катя, писала… что похоронная… — проговорил Михаил, ошеломленный.
— Он вчера… ой, позавчера уже приехал.
— Да как же?! Откуда?
— А с того света, — оглядывая горницу, усмехнулся Степан. Он был сейчас чисто выбрит, в свежей рубашке, в поношенном, но хорошо отглаженном пиджаке.
— Был на том, теперь на этом. Ну-к, пусти меня, Петрован, — энергично проговорила из кухни Мария и, войдя в комнату, распорядилась: — Принимай, Катерина, гостя. И всем нечего воздух ртом ловить. Вопросы да расспросы потом, а счас гулять надо. Ну, здравствуй, Михаил Данилыч. Меня-то помнишь, тетку Маруньку?
— Да помню.
— А ты — экий парнина вымахал. Это ж сколько тебе годков теперь?
— Двадцать два вроде.
— Вроде Володи, а зовут Михаил. Ну-к, где наши места, потеснитесь. Садись, садись, Степан, нечего хмуры-то разводить, вот сюда, меж Михаилом да Лидией садись.
Вывалив целый ворох слов, Мария будто заткнула ими ту дыру, откуда пролилась тишина, снова закачался, возникая, говорок.
Михаил налил Степану водки.
— И вправду будет время теперь все друг о дружке расспросить. С возвращением тебя, дядя Степан.
— Что ж, и тебя…
— Лидия, там вон холодца положь, помидорчиков… — протянула Катя чистую тарелку Пилюгиной. Та, придерживая одной рукой ребенка, другой ловко наложила закусок, поставила перед Степаном.
— Вот я сама и застольное слово скажу, — подняла граненый стакан Мария. — Жизнь вон, она, как кипяток, кого не обжигает! Да только от брызгов этих кто свалится, тот и сварится…
— Это она про меня… — усмехнулся Степан.
— И про тебя покуда! — воскликнула Мария. — Я с тебя вчерась весь день да седни все утро вареные-то лохмотья скоблила.
— До живого-то мяса добралась? — спросил кто-то со смешком.
— Доберуся! — пообещала Мария. — Так я чего говорю? Хотя вы, понятно, и пили за них, да еще разок за Катерину и Михаила давайте-ка, которые вот все же нашли в себе силы и в кипяток с головой не свалились.
— Так, Маруня! Вы ведь и поддерживали. И ты вот тоже сколько меня… — подала голос Катя.
— А как же без того? — согласилась Марунька. — Мы ж люди, а не звери какие, что поедом едят друг дружку. Ну, давайте.
И она лихо опрокинула стакан.
Выпил и Степан, а закусывать из тарелки, куда наложила закусок Лидия, не стал, даже чуть отодвинул ее, ковырнул вилкой в чашке с капустой.
Лицо Лидии, загоревшееся при появлении Степана, теперь вовсе потемнело, она наклонилась к Данилке, подрагивающей рукой стала оправлять его рубашонку, хотя она была в порядке.
Все это — и поведение Степана, и состояние Лидии — не укрылось от Михаила. Он в отодвинутую Тихомиловым тарелку положил ложку капусты и поставил ее снова перед Степаном. Тот медленно повернул тяжелую голову, глубоко ввалившимися глазами поглядел на Михаила.
— Ты в колонии, должно быть, в передовых ходил?
Михаил усмехнулся.
— Да как тебе сказать, Степан Кузьмич… Амнистии мне никакой не вышло. А в общем-то был там не на последнем счету.
На Степана с Михаилом никто теперь, кроме, может быть, Кати да Петрована, особого и внимания не обращал, снова плавал в горнице беспорядочный галдеж, становясь все гуще. А потом опять вдруг резко пошел на убыль. И по мере того, как хмельной шум оседал, все отчетливее слышался в кухне деревянный стук костыля.
Сгорбленная Федотья с седыми сосульками выпавших из-под платка волос обозначилась в пустом проеме дверей уже в полной тишине. Она перешагнула через невысокий порожек, оперлась, по обыкновению, на костыль обеими руками, некоторое время оглядывала людей, часто и бессильно дышала. Неживые ее глаза, затянутые мокрой пленкой, ничего не выражали — ни злости, ни презрения. Даже по Михаилу и Степану она скользнула взглядом пустым и мертвым, будто и не узнала ни того, ни другого.