Бывает, что в результате трагических ДТП погибают дети, но маленькие тела жертв после аварий чаще всего искорежены и разбиты. Поэтому в этом случае матери было очень сложно поверить в то, что ДТП, в которое попала ее дочь, закончилось для нее фатально. О случившейся с девочкой трагедии мать узнала из сообщения, оставленного на автоответчике. Эти события происходили еще до появления мобильных телефонов. Сообщение оставила присматривавшая за девочкой няня. Она сказала, что ребенка сбила машина и они вместе едут в больницу. Страшная весть для любой матери.
В тот раз я пришел в отделение интенсивной терапии не для того, чтобы помочь ребенку. Оперировать девочку было бесполезно. Меня вызвали в отделение затем, чтобы я сыграл отведенную мне роль в одноактной трагедии с тремя участниками: матерью, ребенком и хирургом. То есть я пришел не для спасения девочки, а совершенно по другим причинам. И одной из них оказалось то, что я должен был пройти испытание. Испытание страданием. В начале этой драмы ни мать ребенка, ни я сам не подозревали об отведенной мне роли.
Доктор-старожил отделения интенсивной терапии попросил меня выполнить операцию, доказывающую матери, что мозг ее дочери мертв. Все это нужно было для того, чтобы мать наконец поняла: отсутствие ран на теле девочки не означает, что ее жизнь можно спасти. Для этого я должен был просверлить небольшое отверстие в черепе ребенка и измерить внутричерепное давление. С этой целью требовалось ввести в отверстие тонкий, подвижный катетер. Я измерил бы внутричерепное давление, которое должно было зашкаливать, после чего мать девочки должна была понять, что мозг любого человека не в состоянии жить в подобных условиях. Размышляя об этой ситуации позднее, я пришел к выводу: врач понимал, что показатели внутричерепного давления не убедили бы мать в смерти мозга ее дочери, но все равно попросил меня эти показатели снять. Я подозреваю, что врач знал: звук и вид того, что произойдет, заставят мать поверить, что с ее дочерью произошло непоправимое. Точно такое же чувство предстояло пережить и мне.
В течение нескольких недель до этого я часто говорил тому врачу-ветерану из отделения интенсивной терапии о том, что хочу заниматься самыми тяжелыми случаями, самыми больными пациентами. Я плешь ему проел разговорами о том, что выбрал профессию медика не для того, чтобы рецепты выписывать. Поэтому вполне возможно, что он решил проверить меня на прочность и устроить мне обряд посвящения. Только сейчас я начинаю понимать, какую сложную задачу он на меня тогда возложил.
Я причесал светлые волосы девочки на правую сторону, словно был парикмахером. Потом смочил ватку спиртом и продезинфицировал пробор на ее волосах. Набрал в шприц раствор. Девочке совершенно не требовалась анестезия, но для того, чтобы успокоить ее мать, я вел себя так, будто ее дочь может что-то почувствовать.
Мне надо было просверлить в черепе девочки небольшую дырочку. Это была совершенно излишняя процедура — все делалось исключительно для матери. Она должна была удостовериться в том, что ее дочь «лечат» по всем правилам, к которым она привыкла по просмотренным за всю ее жизнь многочисленным сериалам и шоу, где так много лжи и упрощений. Я приблизился к ребенку, делая вид, что все у меня под контролем, хотя в душе этого совершенно не ощущал. Впрочем, никого не интересовало, как я чувствую себя в данной ситуации.
Мать сидела на кровати, держа тело дочери на коленях. Она была в офисной одежде, и на ее лице отчетливо виднелись подтеки от высохших слез. Я надел медицинский хирургический халат и стерильные перчатки. Халат и перчатки следует надевать так, чтобы сохранить их стерильность. После того как я оделся, общение с матерью ребенка происходило только взглядами.
Матери было 30 лет. На ее лице имелись небольшие морщинки, но отсутствовали глубокие морщины, которые появляются у тех, кто прожил долгую и тяжелую жизнь. Однако я заметил на ее лице выражение, которого не видел ранее. Я вообще никогда не видел ничего подобного. Мускулы лица сократились и создали новые морщины, девственные долины грусти и тени, передававшие выражение абсолютной боли. Чистое горе. Чистое неверие. Я едва мог смотреть ей в лицо. И я едва мог отвести от него взгляд.
В те годы хирурги не закрывали лицо во время процедур в палатах и не носили специальных очков. Легко скрыть свои чувства, когда на тебе маска и очки. Никто не заметит гримасы на твоем лице. Но тогда единственным барьером между мной и ситуацией, в которой я оказался, стали халат и перчатки. Мое лицо и лицо женщины были открыты. Во время трагедии, которую нам предстояло пережить, каждый из нас мог беспрепятственно наблюдать за выражением лица другого человека.
Мать смотрела на закрытые глаза дочери. Затем подняла взгляд и посмотрела на то, как я быстро надеваю перчатки. Я покосился на ее руки, обратив внимание на то, что на ней не было обручального кольца. Я подумал о том, где отец ребенка и знает ли он, что произошло с его дочерью. Когда я делал дырку в тонкой черепной коробке девочки, в глазах матери застыл ужас. Черепная коробка была настолько тонкой, что я не почувствовал никакого сопротивления. Мать смотрела не только на эту страшную операцию, но и на мои уверенные движения, которыми я ее осуществлял. Я должен был произвести впечатление, что я — профессионал, знаю, что делаю, а ее дочерью занимаются по высшему разряду. Однако я еще не был профессионалом, я был новичком. Новичка легко заметить по неуверенным и лишним движениям. Чтобы это понять, не надо иметь медицинское образование, никого также не обманут седина и татуировки. Я сделал на коже разрез размером с ноготь. Девочка даже не вздрогнула, несмотря на то что не была под анестезией.
Я приготовил трепан со сверлом и ручкой. Трепан надо было крутить вручную, и он напоминал миксер для взбивания яиц или аппарат, с помощью которого делают дырки в стенах, чтобы протянуть провод. В данном случае я должен был вставить под черепную коробку силиконовый шнур, который измерял давление. В общем, ситуация была мрачной. Мать девочки не отрывала взгляда от моих рук. Правой рукой я принялся крутить ручку, крепко держа трепан в левой. Череп был твердым, как камень, но все это было мне знакомо. Однако как только сверло пробило черепную коробку, я почувствовал, что мою левую руку тянет вперед. Мозг мягкий, но он обычно не затягивает сверло внутрь. Это было для меня что-то новое. Я отклонился назад, чтобы компенсировать силу, тянущую меня вперед. Потом правой рукой я крутанул рукоятку в обратную сторону и вынул сверло из черепа. И сразу после произошло это.
Сначала раздался шипящий звук, словно выходил воздух из проколотой шины, а потом рванул фонтан мелких, словно спрей, брызг. Мое лицо покрыли мелкие капельки наподобие тех, что появляются сразу после открытия бутылки с газировкой. Мозг ребенка был мертв, он исчез, превратившись в мелкую дисперсию.
Я был в шоке и долю секунды ощущал чувство омерзения. Но я не мог показать свои эмоции, потому что знал, что на меня смотрит мать ребенка. Свои соболезнования матери я продемонстрировал тем, что не поморщился, не выдав того, насколько эта сцена была мне неприятна. Я стоял как вкопанный, не меняя положения тела и выражения лица. Я сдержал свои чувства. Я лишь моргал.
Если бы я выказал свое отвращение, я бы обидел мать девочки. Потом я медленно, не поворачивая головы, перевел взгляд с головы ребенка на лицо матери. Несколько раз непроизвольно моргнул, потому что веки работают автоматически, как дворники на автомобиле. Я не изменил выражения лица и не наморщился — и все для того, чтобы показать матери девочки, что тело ребенка является для меня священным. Мне хотелось позвать на помощь. Я желал быть где угодно, но только не там.
Я продолжил делать то, что начал, и вставил в дырку катетер. Датчик, как и можно было предположить, показал, что внутричерепное давление зашкаливало. Но это уже не имело никакого значения. Ни один человек в здравом уме не сможет предположить, что голова ребенка будет фонтанировать мозгом, словно выпускающий воздух кит. Любой, кто увидит подобную сцену, должен понять, что ребенок уже мертв. И мама девочки это поняла. Новые морщины и темные долины на ее лице медленно разгладились. Казалось, что она сдулась, как шар. Вид у нее был изможденный и раздавленный. В течение следующих нескольких часов женщина окончательно осознала, что ее дочь мертва. А я после этого случая стал другим человеком.
Я закончил процедуру, не вытирая с лица мелкую россыпь брызг. Этим я хотел показать, что осознаю серьезность момента и сочувствую трагедии матери. После данного случая я понял, что все это переживу и что в глубине души хочу заниматься именно этим делом. Я окончательно понял, что создан для подобной работы. И дело было совсем не в руках или в уме, а в энергии, которую я хочу тратить на тех, кто сломлен больше, чем я. Тогда я открыл в самом себе нечто уникальное, гораздо более правдивое, чем ярлыки вроде «врач» или «хирург».
Я пошел в ванную комнату, расположенную в коридоре больницы. Во рту все еще стоял тот привкус, а на глазах была пелена. Я часто моргал и старался вдыхать носом, чтобы не проглотить вкус мозгов девочки. Этот запах бил мне в нос, а рецепторы обоняния несли его прямо в мозг. Мысль способна управлять всеми чувствами, кроме обоняния.
Я умыл лицо, вытер его жестким коричневым бумажным полотенцем и продолжил свой рабочий день. В тот вечер я занимался своим сыном, которому тогда был год. Я ничего не рассказал ни матери моего ребенка, ни кому-то еще о том, что пережил в тот день. Большинство из нас не делятся самыми глубокими и личными переживаниями, мы стараемся не разглашать их и держать при себе. Воспоминания об этом опыте не потускнели со временем, и, честно говоря, они никогда не перестают эхом отдаваться во мне.
Потом я неоднократно думал о том, знал ли тот врач из отделения интенсивной терапии, как повлияет на меня задание, которое он мне дал. Догадывался ли, что я получу в результате его выполнения новое ощущение