Когда я вынул часть позвоночного столба, Карина лежала на операционном столе лицом вниз. Стоя над ней, я представлял, что работаю над верхней частью ее позвоночника. Чтобы вывезти пациентку из операционной, ее надо было перевернуть на спину, поэтому получалось, что вес ее тела ляжет на место, которое вынули и потом вставили обратно. Верхняя часть позвоночника окажется внизу. Я подумал о том, что этому месту надо придать дополнительную поддержку. Стоит ли мне укрепить его, чтобы избежать потенциальных серьезных осложнений, или оставить все как есть, чтобы не брать на себя дополнительные риски, неизбежно связанные с такой работой? Сделать ли мне больше или сделать меньше? Во время операций я часто задаю себе этот вопрос. «Больше» чаще всего означает больше риска, а вот «меньше» значит, что у пациента есть шанс получить совсем другой набор травм. Есть риски действия, а есть риски, связанные с отсутствием действий. Я думал над этим вопросом во время операции и принял решение сделать меньше. И когда мне позвонила медсестра, я тут же понял, что сделал тогда неправильный выбор. Я ошибся, в результате чего Карина оказалась в уязвимом положении.
После того как Карину перевернули с живота на спину, позвоночник встал на свое обычное место, и позвоночный канал обвалился в том месте, где я вскрывал его во время операции. Туннель как бы завалило, а находящийся внутри него спинной мозг раздавило. Как только я узнал, что пациентку перестали слушаться ноги, я моментально понял, что произошло. Я знал, в чем была ошибка, и знал, что надо делать, чтобы ее исправить. Во время повторной операции я вынул провалившийся сегмент кости, но он уже раздавил находившийся под ним спинной мозг. И это было невозможно исправить. Повторная операция только подтвердила то, что я уже знал, и ужас от осознания того, что произошедшее навсегда изменит Карину, ее родителей и меня, охватил мою душу.
На следующее утро после повторной операции медсестры и социальные работники делали все возможное, чтобы поддержать у Карины хорошее настроение, несмотря на неизбежное чувство произошедшей трагедии. С того момента, как накануне вечером мне позвонила медсестра, состояние пациентки не изменилось. Карина говорила, что ее ноги онемели. На самом деле онемение — это тоже чувство. Чувство потери.
Карина сидела. Ее безжизненные ноги были накрыты привезенным из дома одеялом. Медсестра принесла в палату большой легкий мяч и бросала его Карине, которая ловила его и кидала назад. В палате было тихо, не жужжали и не гудели приборы, которыми набиты операционные и палаты отделения интенсивной терапии. В комнате стояла только станина с капельницами. Карине делали вливания стероидов, которые обычно назначают при травмах спинного мозга тем, кто упал с лошади или попал в аварию на мотоцикле. От того места, где я стоял, окно палаты находилось за Кариной, поэтому я видел только силуэт ее лица. Это было хорошо, потому что я боялся посмотреть ей в глаза.
Карина была совсем юной и не представляла, что ее ждет. Ее родители были глубоко религиозными людьми, верившими в то, что их дочь достойна прекрасного будущего. Я же хорошо представлял будущее Карины и ее родителей, но не свое. Ее ноги уже никогда не будут двигаться, постепенно высохнут и скукожатся. Мочевой пузырь перестанет работать, и над ее половыми органами сделают отверстие для того, чтобы его опорожнять. К спине Карины прикрепят пакет для сбора кала. Несмотря на то что она войдет в пубертатный возраст, ее гениталии усохнут и потеряют чувствительность. Возможно, у нее появятся опасные для жизни язвы от пролежней. Ее родители еще не представляли, какое будущее ожидает их дочь. Такого не пожелаешь ни одним родителям.
Поведение Карины не изменилось. Она была такой же спокойной, как и до операции. Благодаря контровому свету я не видел выражения ее глаз. Меня захлестнули эмоции. Я чувствовал стыд. Я презирал себя. Я знал, что совершил ошибку. Мне надо было обуздать эмоции и обнадежить пациентку. Вероятность того, что она сможет ходить, оставалась, хотя и была крайне низкой. Очень немного пациентов с подобными проблемами начинали ходить с помощью костылей. Один шанс из ста все-таки был, поэтому, полагаясь на эту неутешительную статистику, я сказал семье, что нам надо надеяться на лучшее. Я произнес то, что всем присутствующим в палате хотелось услышать.
Ее родители были ко мне очень добры. Они осознавали, что хирургическое вмешательство могло иметь тяжелые последствия и осложнения. Они ни разу не посмотрели на меня с ненавистью, отвращением или гневом, то есть с теми чувствами, которые я заслуживал. Они продолжали свято верить в то, что все происходящее было Божьим замыслом. То, что они обрели дочь. То, как они были рады и как их дух воспарил. Ее родители не винили меня, не сетовали на судьбу, они были гораздо глубже и сильнее меня. Они были всем тем, чем я не был. Они обладали теми качествами, которые я хотел бы иметь. В день выписки Карины я даже не пришел с ними попрощаться. Я мог бы найти время, но был рад тому, что у меня была запланирована операция, поэтому я мог сохранить лицо. Я бы не смог скрыть своего стыда.
Я был трусом. Я помню, как ее родители рассказывали мне, как появление дочери наполнило их жизнь новым смыслом, как в ней появились многомерность и глубина. Результат моей ошибки во время операции — ужас жизни, проведенной в инвалидном кресле, — станет испытанием их любви к дочери. Несмотря на внутренний голос, подсказывавший мне, как следует поступить, я принял неправильное решение.
Я ощущал чувство стыда, подрывавшее основы созданного мной самим нарратива и самооценки. Я-то думал, что обладаю талантом в выбранной мной профессиональной области, но во время операции совершил ошибку, которую уже не исправить. Говорят, что чувство стыда растет в тайне. То, что я сделал, не было никакой тайной. Я совершил ошибку в операционной при ярком свете флуоресцентных ламп, и о ней знала вся больница. Мой стыд бросил уродливую тень на личность, над созданием которой я упорно трудился. Я чувствовал себя настоящим обманщиком. Этот опыт глубоко ранил меня. Публичная порка была бы более целительной и более желанной, чем это.
Что сделать для того, чтобы пережить непоправимую ошибку? Когда операцию Карины обсуждали во время разбора полетов на еженедельной встрече хирургов по вопросам неудачных исходов и смертности, я выступил со странным, но искренним признанием, однако у меня не возникло ощущения наказания за свою вину. Я стоял перед своими коллегами и в подробностях рассказывал о собственных ошибках, а также о логических заключениях, которые меня к ним привели. Но другие врачи не стали меня критиковать, а списали все на «ошибочную оценку». Они следовали общепринятой практике: своих надо защищать. Меня нужно было бы подержать над огнем, заставить страдать. Меня надо было наказать: понизить в должности, назначить испытательный срок, вынести предупреждение, запугать. Но система настроена на режим самосохранения, поэтому то, что произошло с Кариной, назвали осложнением, а не ошибкой врача.
Я прекрасно осознавал физические сложности, которые предстоят Карине в последующие месяцы и годы, и начал думать о психологических проблемах, с которыми она может столкнуться. Как паралич ног отразится на ее самооценке? Будет ли она вместе с родителями горевать о своей потере? Мозг существует в своей спинномозговой жидкости не сам по себе, а связан со всеми частями тела. Так же как у пациента, перенесшего гемикорпорэктомию, тело Карины раз и навсегда изменилось.
У меня было ощущение, что мне удалось избежать заслуженного наказания, и это чувство разъедало меня изнутри. Оно тихо бурлило в душе, подтачивая мой собственный внутренний нарратив, который я создавал годами. Этот опыт стал препятствием, мешавшим мне быть счастливым и чувствовать удовлетворение от работы. Я знал, что мне не следовало сомневаться в своей интуиции. Я должен был доверять инстинктам.
После неудачной операции Карины я чувствовал себя во мраке, а вечно солнечное небо Лос-Анджелеса словно постоянно насмехалось надо мной. Мое психическое состояние было полной противоположностью мысли, высказанной французским писателем Альбертом Камю: «В середине зимы я наконец понял, что внутри меня находится непобедимое лето». В период непобедимого калифорнийского лета я чувствовал, что прозябаю в моей персональной зиме. В самые темные моменты мы меньше всего верим в то, что ситуация изменится или может измениться. Так же как и некоторые из моих пациентов, я научился лгать глазами и выражением лица. Все только для того, чтобы скрыть свои чувства. У меня не было желания объяснять необъяснимое.
Период отчаяния принес свои плоды. Я стал ощущать больше эмпатии к страданиям других людей. Моя ошибка помогла мне лучше понять мир и осознать ранимость людей. У некоторых врачей развивается дефицит эмпатии, они устают сочувствовать и сопереживать. Со мной же произошла совсем другая история. Я ощутил прилив эмпатии. Я начал более четко считывать чувства окружающих. Мое собственное страдание дало мне возможность понять, что я — точно такой же, как все остальные, а пациенты начали замечать, что и я страдаю, я тоже несу свою ношу. Теперь мы могли общаться более откровенно.
У моих онкологических пациентов нет возможности вести двойную жизнь, которую вел я, разделяя личное и публичное «я». Все знакомые пациентов прекрасно знают об их диагнозе. Некоторые из пациентов говорили мне, что им ужасно не нравится, когда справляются об их здоровье и начинают подбадривать их, мол, «у тебя получится». Большинство онкологических больных ощущают от этого еще больший эмоциональный дискомфорт. Понимая экзистенциальные сложности, с которыми сталкиваются пациенты, некоторые больницы и клиники предлагают онкологическим больным специальные программы поведенческой терапии, чтобы совладать с чувствами паники, грусти, гнева, вины или безнадежности.
Однако у меня были проблемы с получением поддержки от окружающих. Мои коллеги-хирурги не сочли бы такое поведение мужественным. Они считают, что ранимость — это проявление слабости. Да и у меня самого тоже имелись свои предубеждения. Например, хотя психиатры получают медицинское образование и могут прописывать лекарства, многие хирурги не особо их жалуют. И все же психиатры были квалифицированными врачами. С плохо скрываемым и легко читаемым криком о помощи я обратился к психиатру-практиканту, который посоветовал мне книгу профессора психиатрии Кей Джеймисон «Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством»