Менялись люди и их интересы; одни соседи съезжали, другие въезжали, а чувство недовольства Ларри росло и перерастало в отвращение ко мне. Отвращение — в ненависть. И это чувство было взаимным. А потом превратилось в странную борьбу за власть. Если я делал попытки с ним примириться, он воспринимал это как проявление моей слабости и начинал наезжать еще сильнее. Если бы я сам повел себя агрессивно, то сыграл бы ему на руку, потому что он стремился к открытой конфронтации.
Иногда, стараясь незаметно войти в дом или выйти на улицу, я замечал Ларри. В эти моменты он картинно напрягал трицепсы, демонстрируя на них свою новую татуировку, набитую староанглийским шрифтом: «Белая гордость». Он выглядел очень странно: физиология Арнольда Шварценеггера с мерзким лицом Чарли Мэнсона.
После того как я вернулся домой, я превратился для него в олицетворение всего того, что он ненавидел. Поэтому он твердо решил подавить и раздавить меня. Вначале война была на словах. Как только он открывал рот, из него долго и упорно лились помои в мой адрес. Он называл меня мексом, нигером, краснокожим. Удивительно, что в его расистском сознании я умудрился выступать сразу в нескольких национальных ипостасях.
Ларри хотел подавить меня психологически, хотел, чтобы я сдался. Он мечтал увидеть в моих глазах страх и отчаяние. Возможно, после этого он бы смилостивился. Его угрозы угнетали меня с утра до позднего вечера, с той минуты, когда я просыпался, и до той, когда я засыпал. Несмотря на это, я своим поведением не подавал вида, как он меня достал. Единственное проявление своей силы я видел в демонстрации того, что ему меня не запугать. Проход с улицы до двери нашего дома стал настоящим испытанием моего характера и выбранной стратегии сдерживания его словесной агрессии.
Я шел к двери нашего дома, а он поливал меня грязью, изрыгая ругательства. Часто я останавливался секунд на пять, чтобы дать ему возможность высказаться. Пусть бранится. Пусть свирепствует. Пусть видит, что я его слушаю. Мое лицо не выражало никаких чувств. Я хотел, чтобы отсутствие моей реакции на его слова сбило Ларри с толку. Я хотел, чтобы у него появились сомнения в эффективности выбранной тактики. Сделав короткую остановку, я продолжал двигаться к двери нашего дома.
Возможно, я тогда вообще не стал бы возвращаться домой, но у моей мамы был рак, и она приходила в себя после химиотерапии. Она лежала в своей комнате, а рядом с кроватью стояло ведро на случай, если ее вырвет. На ее ночном столике я оставлял воду и печенье. Она боролась за свою жизнь. Я же в гостиной нашего небольшого дома боролся совсем с другим врагом. Я знал, что Ларри не ограничится словесными нападками, и подозревал, что конфликт будет развиваться, — правда, не очень понимал, как именно.
Живя в состоянии постоянной угрозы, я стал бдительным, но все равно не знал, что мне делать. Угроза была эпизодической, экзистенциальной и бесконечной. Иногда мне казалось, что я реагирую на нее слишком сильно, а иногда — слишком слабо. При этом мы оба старательно держали наш конфликт в тайне от моей матери. Я чувствовал, что меняюсь и не узнаю самого себя, превращаясь в неизвестное мне животное. Я вел себя нежно и заботливо с теми, кого любил, но был внутренне напряжен и готов к любым неожиданностям.
Внутренняя подготовка к словесным нападкам Ларри стала стержнем моего поведения. Удивительно, но я чувствовал, что контролирую ситуацию, несмотря на наплыв эмоций и мыслей. Находящиеся в опасности люди нередко описывают эту ситуацию как состояние «бей или беги». На самом деле все немного сложнее. Иногда не надо ни вступать в бой, ни бежать, требуется только предельно собраться.
Нас пугает возможность получения увечья. Когда я говорю «нас» или «мы», то хочу оговориться, что даже одноклеточные организмы уходят от раздражителей. Как только появляется жизнь, тут же возникает и угроза. Одним из базовых типов поведения у животных является рефлекс — автоматический ответ на какое-либо раздражение. Когда врач стучит по вашему сухожилию на колене и ваша нога выпрямляется, это и есть рефлекс. Рефлекс почти невозможно подавить; нельзя и приказать себе, чтобы его не было, — сигнал проходит только в спинном мозге и даже не доходит до головного мозга. По мере того как мы живем и учимся, в мозге появляются и исчезают связи, словно растущие ветки на дереве, которые время от времени подрезают. Получая болезненные ощущения, мы учимся их избегать. Иногда нам необходимо подавлять свои базовые инстинкты, а иногда — двигаться навстречу угрозе и принимать боль, чтобы преодолеть ее.
«Бей или беги» — это не переключатель, который работает без вашего ведома. Мозг обязательно должен понять, что угроза является реальной. В мозге есть гипоталамо-гипофизарная система, которая дает команду надпочечникам, и они вырабатывают адреналин. Это тот же самый гормон, который во время операций вводится в тело для спасения пациента.
Адреналин присоединяется к клеточным рецепторам, расположенным вдоль артерий, в сердце и желудке, и реакция на адреналин всегда одинаковая. По артериям начинает притекать больше крови к мускулам, сердце бьется чаще и сильнее, желудок получает меньше крови.
Надпочечники производят один и тот же адреналин в случае, когда на нас нападают в темном переулке и когда мы смотрим ужастик в своей гостиной. Далее мозг оценивает реальность угрозы. Необходимость использования адреналина должна быть оценена до изменения нашего поведения. Это в начале XX века доказал испанский врач Грегорио Мараньон, вводивший адреналин пациентам. Так как они не были в опасности, у них не возникало импульса «бей или беги». Они ощущали сильное сердцебиение, которое может появляться при опасности, но не чувство страха. Двойственная суть такой реакции организма — основа того, что мы являемся не животными, а людьми. Наш эмоциональный мозг не в состоянии правильно оценить контекст, но наш аналитический ум не до конца свободен от влияния инстинктов. Когда мы смотрим ужастик, сердце, конечно, начинает биться чаще, но мы не убегаем в ужасе из комнаты, когда на экране неожиданно появляется убийца с бензопилой в руках. Мы разрешаем нашему телу вырабатывать определенное количество адреналина, более того — мы получаем от этого удовольствие.
Однажды, заглянув за занавеску окна в доме родителей, я увидел, как по улице движутся два автомобиля. Я почувствовал, что люди, сидящие в этих машинах, как-то связаны между собой. Машины проехали и на углу повернули налево. Одним из автомобилей был принадлежавший Ларри Bronco. Почему он проехал и не остановился около своего дома? Я понял почему. Ларри показал мой дом тем, кто сидел во второй машине, потом развернулся и вернулся к дому. Слепящая тьма[10].
На нашем пороге появился человек с татуировкой на лице. В те годы такие татуировки делали в основном байкеры или преступники. У этого человека под дальним от носа углом глаза была вытатуирована слеза — частая метка тех, кто сидел в тюрьме. Это был здоровенный детина выше 180 см и весом под 90 кг. Он был, наверное, сантиметров на шесть выше меня и килограмм на восемнадцать тяжелее.
Ларри нанял человека, чтобы запугать меня и мою семью. Нанял, наверное, долларов за пятьдесят. Сам он маячил за спиной того парня, который колотил в нашу дверь. Я стоял, прислонившись к стене между окном и деревянной входной дверью. Стены дома тряслись. Я услышал, как мама спрашивает, в чем дело, и в ее голосе уловил страх. Я не хотел, чтобы она тревожилась, поэтому должен был выйти на улицу и получить свою порцию боли. Мать получала свою, борясь с раком, меня же ждали совсем другие страдания.
Я вышел на улицу, и они на меня напали.
Вначале борьба шла, как мне казалось, более-менее на равных. Они меня лупили, но это была всего лишь боль, похожая на ту, которую ощущаешь, упав с велосипеда. Контролируемая боль. «Интересно, как долго это может продолжаться среди бела дня?» — подумал я.
Но тут парень с татуировкой на лице ударил меня в левый бок кастетом, и мне показалось, что в меня попала молния. У меня было ощущение, как будто к боку и левой части груди приложили раскаленную железную вешалку. Боль была электрической, и до этого я в жизни не ощущал ничего подобного. Это была не тупая боль от сломанной ноги или острая боль от пореза. Это была боль чисто электрического характера, словно меня ударил током скат. От удара сломались два ребра.
В целом грудная клетка человека защищает находящиеся за ней внутренние органы, однако каждое ребро по отдельности можно сравнить с сухой веткой, которую можно сломать, если правильно по ней ударить. Ребра такие тонкие, что во время операции их можно перекусить инструментом, похожим на большие щипцы для ногтей. Нервы в ребрах расположены только по внутренней стороне. Грудная клетка, как я уже сказал, обеспечивает хорошую защиту. Кости в ней, в отличие от костей черепа, пористые и подвижные, что позволяет им двигаться при вдохе и выдохе. После деформации грудная клетка возвращается в исходное положение. В общем, в инженерном смысле это очень надежная конструкция.
Несмотря на боль, я понял, что серьезно не пострадал. Внутри я ощущал страшную боль, но одновременно меня переполняли ярость и четкое чувство цели. Я вышел за рамки «бей или беги». Я уже не боялся и не паниковал. Я превратился в комок ярости и ненависти.
Мой мозг наконец-то позволил адреналину оказать на меня максимальное влияние. Я начал отбиваться. К этому времени на нашей тихой улице стали останавливаться автомобили. Ларри дал приказ об отступлении, и бугай бросился к своей припаркованной за углом машине. Мы с Ларри в последний раз обменялись взглядами, полными ненависти. Соседи. Стоя на одном колене, я наблюдал, как он исчез в своем гараже.
Я попил воды из лежащего на земле садового шланга, вытер лицо, открыл входную дверь и проскользнул внутрь. Запер дверь на засов — это было последнее требовавшее сил болезненное усилие, которое мне тогда пришлось совершить. Потом сел на пол около дивана в гостиной, где обнаружил нож, который приготовил, но забыл взять с собой, когда выходил на улицу.