Через 90 секунд нейрофизиолог произнес: «Я не вижу сигналов от одной из ее ног». Я дал указание анестезиологам поднять артериальное давление и попросил врача еще раз посмотреть, что показывают его приборы. Несмотря на дополнительное давление и приток крови в сосудистую сеть, сигнал от одной ноги не появился, и спустя три минуты перестала реагировать часть ствола головного мозга. Некоторые из сигналов из головного мозга пациентки не доходили до своего пункта назначения. Именно поэтому пропал сигнал от одной ноги. Я понимал, что пациентка точно пострадает, но не знал, как сильно. Я также понимал, что своими действиями создал островки смерти внутри ее мозга, которые были ответственны не только за управление ногой. Я очень волновался из-за того, что мог задеть кластеры, связанные с умственными способностями, но ответ на этот вопрос мы могли получить только после того, как пациентка проснется после операции. Электроды и нейромониторинг не в состоянии предоставить такую информацию.
Члены семьи пациентки находились в больнице и очень волновались. Я сообщил им, что пациентка жива, но мы пока не знаем, как сильно она могла пострадать во время операции.
Только после того, как пациентка очнулась от наркоза, мы оценили нанесенный ущерб. Она не могла шевелить левой ногой, и ее левая рука была слабой. Внутренне я был готов к самому худшему. Я был очень рад тому, что она вообще пришла в сознание. Я понимал, что нам удалось сделать что-то новое — может быть, не идеально, но это был прогресс. Повреждение, полученное пациенткой, показало, насколько опасной была сама операция.
На некоторое время женщина была освобождена от боли. Гало-аппарат сняли, но она осталась прикованной к инвалидному креслу. Она умерла десять месяцев спустя, но до своей кончины смогла присутствовать на церемонии получения ее сыном диплома колледжа. Она и ее семья добились того, чего хотели. Ее родные были очень благодарны и писали мне о том, как у пациентки идут дела. После этой операции я получил повышение и обо мне заговорили светила нейрохирургии, то есть те люди, чье мнение в то время я ценил больше всего. Тем не менее мне было этого мало. Я считал, что в ходе операции оказался не на высоте на последнем этапе, в то время как до того все шло идеально. Я был уверен, что мог провести операцию лучше, чем у меня получилось. В душе я хронически не мог настроить себя на позитивный лад и спокойно воспринимать похвалу. Я пытался с этим бороться. Я был простым парнем, поразившим всех окружающих тем, что вообще попал в колледж. Потом я снова всех удивил — на этот раз тем, что меня приняли в медицинскую школу, хотя изначально в колледже мои оценки были далеко не блестящими. Потом у меня родился ребенок, и я фатально ошибся с операцией Карины, а где-то спустя год после этих событий почувствовал, что в душе поселилась ненависть к самому себе. Я бросил колледж, а потом вернулся к учебе. Это само по себе было достижением. Многие выпускники медицинских вузов звезд с неба не хватают, становятся обычными врачами и довольны своим социальным статусом, потому что слово «врач» хорошо звучит во время шапочного знакомства с людьми на вечеринке. Но я ставил перед собой амбициозные цели. Я попал в профессиональный круг, в котором царила жестокая конкуренция. Я не ценил того, чего добился. Я видел только тех, кто был вокруг меня на работе, видел браваду этих людей, и мне хотелось разрушить их фасад. Я мечтал о том, чтобы они признали мое превосходство в нашей области, в которой интеллект, бесспорно, был необходим, но недостаточен. Умение работать под давлением оставалось редкой способностью и считалось неоспоримым доказательством высокого профессионализма.
Мне всегда казалось, что меня недооценивают. Это чувство преследовало меня с самого раннего детства. Я понимаю, что против меня не вьются сети мирового заговора, но каждая мелочь, каждая заниженная оценка казались мне оскорблением. Бо́льшая часть того, что я делал в начальный период жизни, объяснялась желанием доказать окружающим, что они неправы и что им необходимо поменять мнение обо мне. Не то чтобы мне казалось, что я лучше или талантливее всех остальных, просто у меня было ощущение, что я не реализовал весь свой потенциал. Как ни странно, но наличие оппонента (реального или выдуманного) становилось для меня источником энергии и мотивации. То есть у меня в душе смешались нарциссизм и неуверенность в себе.
Это мой личный недостаток, не имеющий отношения к моему воспитанию. Это никак не связано с какой-либо травмой — их не было в моей жизни. Все дело заключалось во мне. Что-то внутри моего мозга, быть может в островке, заставляло меня определенным образом реагировать, и это мешало мне жить так, как я хотел. Мой мозг был одновременно пассажиром и водителем. Вот что интересно: мы — это наш мозг, но при этом мы выше нашего мозга. Это и создает наш ум, но он может побродить и вернуться, чтобы изменить наш мозг. Мозг — это единственный орган, который является самим собой и чем-то, что находится над ним, чем-то свободным, но при этом частично связанным, как воздушный змей. Он связан нейробиологией, но парит и танцует над ней. Мы — это думающая плоть. И это величайшая загадка вселенной.
Чтобы понять, как амбиции вызывают зависимость, схожую с наркотической, давайте рассмотрим нейрофизиологию азартных игр. Игроки не употребляют никаких запрещенных препаратов, но испытывают то эйфорию, то упадок духа и могут вести себя так же иррационально, как наркоманы. Азартные игры меняют химический баланс мозга. У истинной зависимости нет конечного пункта. В ней нет и высшей точки. Есть только жажда очередной дозы и ожидание следующего кайфа.
Моя зависимость была иной. Я нашел способ заставить токсичные и деструктивные стороны моей натуры приносить пользу. Или, быть может, мне просто хотелось в это верить. Я желал стать идеальным хирургом и доказать самому себе, что я не был посредственностью, которая умудрилась искалечить ребенка. Моя зависимость становилась сильнее, и я стал делать сложные операции, от которых отказывались другие хирурги. Даже зависимости, не связанные с употреблением препаратов, могут оказаться настолько сильными, что способны разрушать жизни и отношения с другими людьми — они становятся такими мощными, что им невозможно противостоять. Иногда я ощущал эйфорию, которую сложно описать словами. Это были ни с чем не сравнимые переживания, напоминавшие мне о том, на что я способен, о скрытом в каждом из нас потенциале, который имеют все те, кто готов использовать свободу сфокусированного ума.
Мозговую систему вознаграждения, основанную на дофамине, обычно излишне упрощают фразами вроде «дофаминовый кайф». Эта система не создана для того, чтобы мы бездумно жаждали награды, как крысы, получающие лакомство за прохождение лабиринта, или наркоман, предпочитающий кокаин еде. Все это, так сказать, палка о двух концах. Когда префронтальная кора не управляет — деструктивное поведение, когда управляет — адаптация. Система вознаграждения дает нам стимулы для того, чтобы испытывать удовольствие и находить конструктивные привычки привлекательными, — точно так же, как поврежденная система вознаграждения может привести к притуплению аффекта и отказу от потенциально целительного поведения. Надежда и предвкушение чего-то позитивного являются сильнейшими триггерами.
После Карины остался кратер — глубокая рана, перевернувшая мою нейрохимию и развалившая карточный домик, который я построил из престижа и успеха. Последствия операции Карины мучили меня и не давали покоя более десяти лет. Я пытался найти эмоциональные решения. Пытался найти решения духовные. Это была моя личная боль. Я начал мечтать о том, чтобы у меня родилась дочь, которую я смогу назвать Кариной. Но это не было выходом и решением проблемы. Чтобы избавиться от стыда и залечить кровоточащую рану в душе, я начал преподавать педиатрическую нейрохирургию, а также делать операции в развивающихся странах. Но, несмотря на то что я занимался этим из лучших побуждений и просто хотел помочь, все это делало меня еще более популярным и тешило мою гордыню.
Моя зависимость закончилась на одном незабываемом пациенте. На человеке, с которым я был тесно связан. Строго говоря, этот человек даже не являлся моим пациентом. Это был мой отец. Он умер несколько лет назад от осложнений после достаточно простой и банальной операции. Из-за его скоропостижной смерти, а также из-за очередного осознания, что, даже если хирургическое вмешательство возможно, исцеление может быть гораздо сложнее, я начал относиться к своей профессии и моей роли в ней несколько иначе. Я перестал стремиться делать самые трудные и опасные операции. Меня уже больше не интересовали случаи, которые хирурги между собой называют «мясорубкой». Более того, мне стал неприятен этот профессиональный жаргон, не принимающий в расчет самого пациента. Это словечко хирурги используют между собой только для самоутверждения. Я начал получать удовольствие от техники и хирургического мастерства, а не от славы, которая венчает успешные результаты. Меня перестали интересовать связанные с этим эмоции и их интенсивность. Я понял, что существует масса вещей и факторов, которые я не в силах контролировать, поэтому мне надо просто наслаждаться всеми поворотами жизни. Я должен быть ремесленником. Быть проще. Ставить систему под сомнение, а пациентов — во главу угла. Я понял, что хирургия — это не апогей, не высшая точка. Высшая точка — это пациент и его жизнь.
Подумайте о наградах, к которым вы стремитесь в жизни, и спросите себя, чем мотивированы ваши желания. Не являются ли они деструктивными? Наш мозг настроен на поиск вознаграждений. Именно это движет нас вперед. Без этого мотиватора в нашей жизни исчезают инициатива и чувство цели. Мы словно оказываемся в море во время штиля. Мы должны это понимать, исследовать то, что нами движет, и управлять нашим собственным поступательным движением. Как только мы теряем этот внутренний контроль, мы попадаем в состояние зависимости.
Зависимость оказалась тупиком на моем жизненном пути. После десятилетий работы я стал обладателем целого ряда редких умений и способностей, которые сейчас периодически использую в ситуациях, когда они действительно могут помочь пациентам. Мне также нравится выполнять более базовые, прозаические обязанности хирурга, что ранее меня никогда не привлекало. Я получаю удовольствие от проведения сложных операций, когда нахожусь в состоянии потока, но прекрасно понимаю, что в этом состоянии я пребываю далеко не всегда. Я осознаю, что оперировать надо ради пациентов, а не для того, чтобы тешить свое эго и бороться с собственной неуверенностью. Я с удовольствием вырезаю рак во время операций, но только в тех случаях, когда сами пациенты этого хотят. Мной не дв